В мае 1941 года командир Красной Армии Павел Смирнов, служивший на Дальнем Востоке, получил, наконец, долгожданный отпуск. Он искал возможности провести его с дочкой, Таточкой, но не в московской квартире, где всё напоминало об арестованной два года назад жене, а на каком-нибудь тихом курорте. Там можно будет подлечить и шестилетнюю Тату, тяжело заболевшую после исчезновения мамы, и быстро постаревшую тёщу.

Сослуживец Павла, которому довелось побывать летом сорокового в Литве, посоветовал поехать в Друскининкай. «Место, замечательное, – с восторгом говорил сослуживец, – сосновые леса, грибов навалом! Рыбалка на озёрах. А для дочки твоей и бабушки - лечебные воды, грязи. Могу дать тебе адрес доктора тамошней больницы. Встречал нас, как родных. Жена у него – еврейка, поэтому они счастливы были, что Литва не отошла к гитлеровцам. У доктора дом недалеко от курортного парка. Это лучший вариант. Не сомневайся!»

Так в середине мая Павел, Таточка и бабушка, Елена Васильевна, оказались на маленькой, похожей на игрушечную, железнодорожной станции «Друскининкай». Их встретила приятная женщина лет тридцати, Дина, жена доктора Ежи Ковальского. Приехавших разместили в двух светлых, блиставших чистотой комнатах.

Вечером доктор, внимательно осмотрев Тату, сказал, что у неё, к сожалению, сформировался довольно серьёзный порок сердца. Он прописал лечение и девочке, и бабушке, а Павлу порекомендовал тренажёры местного парка.

 

Дни летели быстро. Их очаровал и городок, и курортный парк, и полноводный Неман. Таточка подружилась с восьмилетней дочкой Ковальских Яной. Все вместе они ходили на пляж, располагавшийся на противоположном берегу Немана. За пляжем были заросли больших папоротников и хвощей, а дальше шли поля и отдалённые друг от друга хутора.

– Все здесь очень приветливы,– вскоре сказала Елена Васильевна Дине Ковальской.

– У Вас такая светящаяся добротой девочка. Всех к себе располагает. А в целом, отношение к советским сложное. По эту сторону Немана жители привыкли быть приветливыми с любыми курортниками: отдыхающие для местных – хлеб насущный. А на том берегу, на хуторах, совсем не спокойно…

В начале июня отпуск Павла подошёл к концу, и он оставил дочку и тёщу на попечении гостеприимных хозяев.

 

В середине месяца Елена Васильевна почувствовала, что беззаботный настрой курорта сменился жёстким напряжением.

– Что-то случилось?– спросила она Дину.

– Прошла депортация. Многих выслали в Сибирь. Не обошлось и без досадных перегибов, - ответила Дина, - но Вас это не должно беспокоить. Отдыхайте по-прежнему.

 

Легко сказать: «не должно беспокоить!» Елена Васильевна вспоминала дочку... А для родных и друзей высланных отсюда она – представитель несправедливо карающей страны… Если бы Павел не отказался от арестованной жены, сейчас у Таточки не было бы и отца. Простить его за отказ Елена Васильевна не может до сих пор, а ведь без Павла ей с внучкой вообще бы, наверно, не продержаться.

 

В пять утра двадцать второго июня Ковальским позвонил из Вильнюса брат Дины, Моисей. Спросонья доктор не сразу понял, что произошло.

– Вильнюс бомбят немцы!– кричал в трубку обычно флегматичный Моня. – Это – война. Вам нужно срочно уходить на восток. По железной дороге не пытайтесь: она идёт через Вильнюс, и её бомбили.

– Я не могу уехать: у меня больные.

– Но Дину с дочкой отправляй немедленно. Ты же знаешь, что они делают с евреями. А ты и Дина ещё и приветствовали ввод советских войск. Активничали! Тут и литовцы убить могут. Я больше говорить не могу: мы уходим.

Ежи сидел потрясённый. Включил русскую радиостанцию, передавали весёленькую музыку. Но брат Дины – человек серьёзный. Доверять ему можно. Почти тут же раздался звонок из Каунаса. Он услышал испуганный голос сестры:

– Слава Богу, я дозвонилась! Каунас бомбили. Уходите скорее.

Связь оборвалась. Ежи быстро разбудил всех обитателей дома, рассказал им об

услышанном.

– Я остаюсь: в больнице мои пациенты, к тому же начнут поступать раненные, а вам всем надо уходить срочно. Путь по железной дороге, видимо, отрезан. Дина, возьми велосипед, будешь везти на нём по очереди девочек. Пойдёте лесом к дому Вацлова. Это мой двоюродный брат, лесник, – пояснил он Елене Васильевне, – он советских не очень жалует, но я вытащил с того света его младшего сына. Вацлав должен вам помочь. У него лошадь. Пусть его сын Юзеф довезёт вас на телеге до белорусской станции Лида. Надеюсь, там вы сможете сесть в поезд. Вам, Елена Васильевна оставаться никак нельзя: вашего зятя в форме с командирскими ромбами многие видели, а Дина – еврейка. Ей уходить надо срочно.

– Я без тебя не пойду,– сказала Дина

– Пойдёшь и будешь спасать и себя, и дочку.

В начале седьмого они уже шли по лесной тропе к Вацлаву. Идти быстро не могли и до дома лесника добрались только в начале десятого. Выслушав Дину, Вацлав хмуро сказал, что брату надо было думать, на ком жениться. Недаром мать Ежи – покойница была против этого брака. Говорил он по-польски, но смысл Елена Васильевна улавливала.

– Мы перед Ежи – должники. Так что лошадь с телегой дам. Юзеф вас проводит, но не до самой Лиды. В город ему соваться нельзя: лошадь отберут да и самого в Красную

Армию забрить могут, не посмотрят, что ему шестнадцать! Слышишь, – обратился Вацлав

к сыну, – везёшь только, пока лес вас прикрывает, а потом ты с лошадью домой, а они – пешком в Лиду. Людных мест избегай. Увидишь, что ехать дальше опасно, сразу бросай их и домой! Сами доберутся.

Меж тем, жена лесника напоила беглецов парным молоком, дала с собой каравай хлеба, кусок сала, бидон с квасом. В телегу положили и велосипед. Дорога шла по лесу, такому мирному, светлому, приветливому.

 

– Лес слишком прозрачный, – вздохнула Елена Васильевна, – далеко просматривается. В наших лесах подлесок есть, кусты. Там спрятаться легче.

Но лес, казалось, не таил никаких опасностей. Уставшие дети заснули в телеге. «Поспите

и Вы», – сказала Дина Елене Васильевне. И та, действительно, забылась на время чутким,

тревожным сном. Она проснулась от резкого торможения. Беглецы увидели низко

летящие самолёты. «Свастики», - с ужасом прошептала Дина. Самолеты пролетели чуть к северу и начали сбрасывать парашютистов.

– Всё, – сказал Юзеф,– дальше не повезу. Эта просека выведет вас на дорогу. Свернёте направо. Километров через десять будет Лида.

 

Он уехал. Они остались в незнакомом лесу.

– Диночка, я не имею права задерживать Вас с дочуркой, – заставила себя сказать Елена Васильевна, – Сейчас угроза для вас обоих больше, чем для нас: ведь в этих местах отца Таты никто не видел. На велосипеде Вы доберётесь до Лиды быстро. Мы и так на первом, пешем, этапе Вас задержали. Уезжайте, а мы пойдём потихоньку.

– Но как же я вас брошу? А если заблудитесь?

– Юзеф объяснил, как идти. Всё просто. А Вы и так для нас много сделали. Из Друскининкая вывели. Не теряйте времени, уезжайте!

 

Дина с дочкой уехала, а Елена Васильевна и Тата медленно побрели по просеке. Они

ещё не дошли до описанной Юзефом дороги, когда Тата сказала: «Я больше не могу

идти!» Елена Васильевна посмотрела на внучку: губки синие, одышка. Надо останавливаться. Они легли на траву. Где-то на западе гремели взрывы, низко пролетел немецкий самолёт. Елена Васильевна высосала очередную таблетку нитроглицерина.

Только бы не разбомбили железную дорогу! Господи, что делать?!

 

Неожиданно на просеке появился обоз: на телегах везли маленьких детей, видимо,

детский сад. Елена Васильевна собралась с силами, схватила Тату и бросилась с ней перед

обозом на колени. Слёзы текли по её щекам, и она, как ей казалось, кричала, а на самом

деле тихо умоляла:

– Возьмите нас, Бога ради! У девочки сердце больное, идти не может. Мы идём из

Друскининкая. Девочка идти не может. Её отец красный командир. Не бросайте нас, возьмите!

Какой то мужчина, оказавшийся завхозом, поднял старуху, подсадил на край и без того переполненной телеги, засунул рядом Тату. Посмотрев на её синие губы, подозвал

женщину с медицинской сумкой.

– Что с девочкой?– спросила она.

– Порок сердца. А мы прошли много.

– А у Вас тоже сердце? Задыхаетесь очень.

– В груди болит.

Не останавливая подвод, женщина вынула из сумки укладку со шприцем, ампулы.

Сделала укол Тате, а потом и бабушке.

 

Ехать по широкой дороге, ведущей к Лиде, работники детсада побоялись: на ней было больше шансов попасть под бомбёжку, да и лошадей с телегами могли отобрать отчаявшиеся уйти пешком люди. И завхоз направил лошадей по просеке, идущей, кажется, под углом к железной дороге. Он был здесь единственным мужчиной и как-то незаметно взял на себя руководящие функции у немолодой растерянной заведующей. Когда они подъехали к железнодорожному полотну, вдалеке показался идущий в направлении Лиды поезд. Завхоз и женщина с медицинской сумкой встали на шпалы. Поставили рядом с собой детишек из старшей группы. Этим щитом железнодорожный путь был перекрыт.

– Я побегу вперёд, буду махать кепкой,– крикнул завхоз, а вы стойте на путях. Если поезд не остановится, я попытаюсь спрыгнуть в сторону, и тогда вы делайте так же, как я.

Поезд всё же остановился. Матерящийся машинист и пассажиры втащили детей в вагоны.

– Я тебя в трибунал сдам, – кричал машинист завхозу.

– Ну, и сдавай, а мне детей спасать надо,– отвечал тот.

 

На этом поезде они доехали до Полоцка. Там всех детсадовских направили в другой поезд, идущий дальше на восток.

– Возьмите нас с собой, – попросила заведующую Елена Васильевна,– я и нянечкой, и кухаркой работать у вас могу. И французскому детей учить, и немножко музыке. Боюсь, нам одним до Москвы не добраться!

– Оставайтесь. Вы и так уж, вроде, наши. Дело Вам найдётся. Как-то дико сейчас слышать о французском и музыке. Но Вы правы. Дети, вроде, спаслись. Им надо будет учиться. И музыке тоже.

Стучали колёса. Поезд вёз их в неизвестность. Шёл второй день войны.