19 июля 1941 года ГКО ввел бронь для работников угольной и металлургической промышленности. Но я уже ехал в Томск, в Белоцерковское военно-пехотное училище: меня мобилизовали 16 июля, за три дня до приказа…

Училище эвакуировалось из Белой Церкви, все курсанты и командиры были украинцы. Нас привезли и оставили на дворе, под открытым небом, и на несколько дней о нас забыли. Мы слонялись без дела, любуясь строевой подготовкой бравых украинских парней. Они упруго маршировали:

- Роспрягайте хлопцы коней! – но этим ли надо заниматься, когда немцы под Москвой?

Вскоре им присвоили лейтенантские звания и отправили на фронт. Настала наша очередь: нас наконец обмундировали и распределили по ротам. Я попал в пулеметную и вызвался стать первым номером расчета – это значит отвечать за пулемет и таскать на горбу его тело весом 24 кг.

Начальник училища полковник Одорюк твердил одно:

- Яки это курсанты? Вот наши – да: дуже гарно спивают! А это шо?

Этих тыловиков ничуть не интересовало, что в роте восемь участников боев (с японцами и финнами), трое награжденных… Они курсантов не замечали.

Упражнялись мы ежедневно в строевой и в метании гранат. Дело хорошее – но для офицеров ли, которым предстоит командовать отступающими пулеметными взводами? Тактической и огневой подготовки не было почти вовсе. Комроты старший лейтенант Булгаченко требовал заправленных по шнуру коек, чистоты в казарме и чтоб никто в город не ушел. Занятий не проводил. Лишь комвзвода нас обучал – чему и сколько вздумается. Комиссар училища на партсобраниях (я был кандидатом в члены ВКП(б)) поминал только «плохую строевую подготовку» – ни слова о защите Родины, о завоеваниях социализма, о том, что немцы под Москвой…

В сентябре учинили пулеметные стрельбы. Офицерские. Подчеркиваю: пальбой развлекались преподаватели! Нам, курсантам-пулеметчикам, позволили эту забаву лишь однажды, по пять патронов… Большинство скороспелых офицеров уехало на фронт, даже не изучив устройство пулемета!

 

21 декабря 41 года в городке Кулебаки я принял пулеметно-артиллерийскую роту.

Прихожу вечером в роту (ее разместили в школьном классе на трехъярусных нарах). Мрак, света нет, в одном углу поют Мурку, в другом Гоп со смыком. Начал говорить – в ответ матерщина. Что делать? Глупо ругаться среди ночи.

Утром командую:

- Рота, стройся! На занятия – шагом марш!

- Товарищ лейтенант… Обмундирования нет.

Смотрю – в самом деле: есть шинель – нет обуви, есть обувь – нет шинели. И офицеры довольны, что людей не вывести на занятия: можно ничего не делать. Зову старшину:

- Вы выдавали обмундирование? Покажите списки получивших.

- Товарищ лейтенант… понимаете, такое дело…

- Понимаю. Хотите под ревтрибунал за растрату имущества в военное время?

Списки нашлись мигом.

 

До лета 42 года мы стояли в тылу под Москвой, укрепляя оборонительные позиции и обучая людей. Затем немцы влезли в Сталинград, и стало ясно: на Москву больше не пойдут. Тогда нас двинули на запад, на передовую.

 

Первое соприкосновение с противником произошло на старой смоленской дороге. Мы сменили стрелковые части, плохо приспособленные к обороне. Наша задача – ни шагу назад.

Засветло мы со взводными успели изучить траншеи и определить, где кому занять оборону, в темноте расставили оружие. Это не так просто: чтоб поднять разобранный пулемет, нужны трое, четвертый несет 2 ленты. В стрелковую ячейку «Максим» не поставишь, пришлось оборудовать позиции: каждый пулемет должен иметь минимум три окопа плюс запасные. Противник стрелял по нам, мы почти не отвечали.

На следующий день увидели вражескую оборону, стали изучать, организовывать огневую связь между своими пулеметами. Понемногу начали стрелять сами. Бойцы молодые, тренировались в стрельбе мало – и вот дорвались… Противник начал пристрелку наших огневых точек, мои артиллеристы и минометчики пристреливали позиции немцев – обычная фронтовая работа. Учились поражать цели ночью. Личный состав быстро освоился, уныния и трусости не наблюдалось.

В марте 43-го Западный фронт перешел в наступление. Наши неприспособленные для атаки части сделали самое трудное: захватили окопы противника, то есть прорвали его оборону; в проходы вошли полевые войска и начали преследование врага. Отходя, те уничтожали всё: мосты, железную дорогу, сжигали деревни. Станция Вязьма, например, была взорвана до последнего рельса… И мы потащились на запад по весенней распутице, без фуража и продовольствия: нам просто не могли его подвезти. Бывало, с самолетов сбрасывали мешки сухарей.

Еле дошли до верховьев Днепра на старой смоленской дороге.

 

На передовой любое перемещение возможно только в траншее. Она широка и глубока, в рост, от нее ответвляются пулеметные площадки, входы в землянки и даже туалеты. Есть узкие щели для укрытия от минометного и артиллерийского обстрела.

Землянки рыли на глубину 3 метра и больше, перекрывали несколькими рядами бревен. Разумеется, окон нет, освещение – ты гори, моя лучина… Лучший светильник – коптилка: фитиль, пропитанный жиром – но где взять жир?.. Зимой ставили печку. Спали на земляных нарах, подстилая кто что найдет – обычно плели маты из хвороста, сверху мелкий хворост. Если удается добыть под бок солому или сено – это уже мечта благоустройства; впрочем, кроме шинели полагалась палатка, ее можно подстелить или укрыться. Личный состав от солдата до комроты имел один комплект обмундирования и два комплекта белья.

Пехотинец всё несет на себе, лишнего и запасного никто не потащит. Как говорится, в походе и иголка тяжела… Вода нужна постоянно, но у солдата только фляжка и котелок. Весь питьевой запас – одна фляжка; котелок для еды.

Так и жил воин на передовой: «лег согнулся, встал стрехнулся».

 

Впрочем, когда стоянка в обороне затягивается, люди окопы обживают. Находятся мастера, делают рукомойники, баки для мытья… Кстати, мытье и стирка – особая проблема. В Московской, Смоленской областях и в Белоруссии крестьяне бань не строили: мылись дома и грелись в русской печи. Значит, солдату и баню нужно строить самому. Соорудить в земле баню полдела – но куда девать грязную воду? Приходилось искать для банной землянки склон, чтоб вода сама вытекала. А если местность ровная?..

 

Мне выпало место, где на карте значился колхоз «Демьян Бедный» в 30 дворов. Мы застали только два столба от ворот… Однако осталось поле неубранной капусты – на нейтральной полосе, в сотне метров от наших окопов. Она замерзла на корню, но топор ее рубит. И мы делали вылазки на нейтральную полосу под огнем противника – для заготовки капусты. Нам хватило ее на три месяца.

Вторая линия обороны прошла точно по бывшей деревне. Копая траншеи, мы наткнулись на зарытую крестьянами рожь (чтоб немцы не нашли). Я велел старшине Новикову кормить лошадей этим зерном. Он – бывший кавалерист – категорически запротестовал.

- Знаю, – говорю, – сухим житом кормить нельзя. А ты залей его в бочках водой, оно разбухнет в три раза, и у лошадей кишечник не воспалится.

Лошадей мы имели больше положенного, то есть фураж получали на 8, а кормить нужно 10. Новиков опробовал зерно на двух нелюбимых – а потом и остальных начал кормить. К весне у соседей лошади еле шевелятся, а мои козырем ходят! Но командование устроило конский смотр, и полковник ветеринарной службы взбеленился:

- Немедленно прекратить кормить житом!

- Поздно, – отвечаю. – Жито кончилось.

Из-за меня попало ветфельдшеру нашей части… Не положено, и всё; а дальше хоть трава не расти – вот так у военных. Устав всему голова.

 

23 июня 44-го по всей Белоруссии начались бои местного значения: наши войска мелкими группами врывались в оборону противника. Группа – это обычно рота при поддержке артиллерии и минометов. Такая рота подготавливалась заранее, в нашей части это была 4-я (командир – лейтенант Чабан).

Моя рота стояла в обороне, то есть всю ночь не смыкала глаз. На рассвете мне вдруг приказали идти в атаку. Я успел только накормить людей завтраком.

Приказ есть приказ. Ворвались в окопы противника, завязался ближний бой – штыком и гранатой. Закрепились. Немцы пунктуально, каждый час, вели по нам минометно-артиллерийский огонь и повторяли контратаки. Окопы испытали 11 артобстрелов (1 наш, 10 немецких), к вечеру от траншей двухметровой глубины осталось то, по чему можно пробираться лишь на четвереньках. Земля не выдерживала – а ведь в этих окопах были люди! Из моих 68 человек 13 погибло, а невредимых чудом осталось двое. Я получил множественное мелкое осколочное ранение и контузию; в моем теле и сейчас сидит осколок, и слышать с тех пор стал хуже.

Это был один из десятков боев местного значения, их цель – заставить противника распределить резервы по всей обороне, не дать сосредоточиться.

В госпиталь я не поехал. Следующим утром меня навестили командиры рот Тимофеев и Мирончик, я в это время брился и освежил лицо одеколоном. Они ужасно удивились, что я еще не выпил свой флакон (его выдали всем офицерам 1 мая). Но меня такого рода напитки как-то не увлекали…