У него были изумительные ореховые глаза, вкусно пахнущая, протёртая на локтях кожаная куртка и длинный вязаный шарф.

 

Он очень любил в холодные дни сидеть на пустой скамейке в парке — в своём шарфе, чудесно взъерошенный, избирательно небритый, как всегда, — и, держа бумажный стаканчик с крышечкой двумя руками, медленно пить из него пушисто-пенистый капуччино. Не крепкий. Просто согревающий в своей почти безвредной подслащённой нежности.

 

Он совершенно не умел писать стихи — и прекрасно это знал, втихомолку радуясь, что есть люди, которые это умеют. Он не завидовал им. Он просто любил то, что они делают — в меру, как можно любить туманы, тёплые вечера, подсвеченные полнолунием облака или прочие состояния мира, от которых на душе становится немного уютней, чем обычно.

 

Он стеснялся, что не курит, и подслеповато щурился, когда начинал улыбаться. Он невольно жалел о бренных жизнях файлов на компьютере, когда приходило время их удалять. Он протягивал раскрытую ладонь собакам, если те подходили его обнюхать, с любопытством навострив уши. Когда он играл в шахматы, он не обдумывал ходы долго — потому что сама игра была всего лишь гарниром к беседе, которую он умел преподать, как затейливый деликатес.

 

Он, кажется, так и не перестал удивляться тому, что я заканчиваю за него фразы.

 

Он любил смешить.

 

Он был единственным, который не позволял себе снисходительной улыбки, когда я застывала, задумавшись о чём-нибудь чуть более Вечном, чем принято.

 

У него были изумительные ореховые глаза, вкусно пахнущая, протёртая на локтях кожаная куртка и длинный вязаный шарф. А вот был ли он сам или только пару раз мне приснился…

 

Это уж пускай он решает.

 

© citywatch, 30.04.2008.