У меня много фотографий Чукотки. Все черно-белые, любительские. Каждая из них с чем-то дорогим связана, но Чукотка достойна лучшего. Она достойна живописи…

Я хотела написать портрет Чукотки. Но кисти и краски мне не подчиняются, хотя вдохновение есть. Что ж, попробую словом, вдруг да получится?

Отдельные мазки составляют целое, а целое - это укутанность тел и обнаженность чувств. Это слезы, льдинками застывшие на ресницах, это смех, который рассыпается по сопкам, словно бусинки брусники. На Чукотке я много смеялась.

Не представляю ее без евражек. Ну кто еще мог так нахально (даже раздвинув молнию! ) залезть в мою сумку и прямо на глазах изумленной хозяйки нагло запихивать за щеки огромные куски хлеба. А потом юркнуть за какой-нибудь камешек. Выглянуть, спрятаться. И еще раз выглянуть: «Ну что? Успокоилась? Ща еще чего-нибудь у тебя вытащу. Не нужно быть жадиной». И что бы не натворили, ну как на них можно рассердиться?

Без чаек я Чукотку тоже не представляю. Может, потому что Чукотка – это море. Может, потому что Чукотка – это полет. Она дала мне возможность расправить крылья – здесь всем хватает простора.

Немножко грустно было смотреть на чаек, которые подкармливались на помойках… Не царское это дело… А теперь я себя вижу чайкой на помойке. Потому что мегаполис - это помойка для души. Тут нет простора…

Портрет Чукотки невозможен без рододендронов. Солнце разбрызгало веснушки на склонах сопок… Уникальные цветы, которые так редко встречаются на планете. Уже на материке, в родных Карпатах, я набрела на поляну лиловых рододендронов… Это было летом, а рядом - снег… Я просто расплакалась…

Кстати о цветах. Забрасывая весточку одному своему чукотско-материковскому приятелю, который переживал в жизни не самые лучшие времена, присоединила к компьютерному посланию снимок чукотских маков. Ответное письмо пришло с тремя восклицательными знаками… «Я чуть не расплакался» - написал.

Мы все плачем по Чукотке. По настоящей. По настоящему. Плачем по-настоящему…

Неброские северные цветы. Когда думаю, сколько сил прилагают они, чтобы выткаться из мерзлой земли, выхватить у короткого лета хоть немного тепла, выжить в рецидивах зимы и выстоять на пронзительных ветрах… Хочется снять шляпу. И жить, как они, - не благодаря, а вопреки. Скромно и шикарно одновременно. С достоинством.

 

Лицо Чукотки обветрено и обморожено. Но его мимика оживает всякий раз, когда небо очищается и светлеет. В снегу прочерчивают морщины вездеходы и «Бураны». А в небе прокладывают колею крылатые нарты.

Удивительный, волнующий момент, когда в этой торжественной, царственной тишине воцарившейся после недельной пурги, зарождается гул вертолета. Маленькая точка вдалеке становится все больше... больше… И ты уже знаешь, что прямо с неба посыпятся на тебя газеты, журналы и, самое главное, письма. Мешок писем – с милой материковской чушью, которую так забавно читать и перечитывать. И на всю эту материковскую чушь ты смотришь уже чуть-чуть свысока. Точнее, с высоты. С высоты птичьего полета… С высоты чукотских сопок.

Без них какое лицо Чукотки? Сопки, которые на самом деле, находятся далеко от поселка, кажутся совсем рядом – только руку протяни… В этом звеняще-чистом воздухе все кажется ближе, чем на самом деле. И роднее.

По чукотским сопкам меня гоняли ребята-оленеводы, когда я напросилась с ними на поиски отколовшегося от стада «куска» оленей. Сопочки были совсем невысокие, поросшие стлаником, я то и дело запиналась о его корни и тяжело, натужно дышала…. Вдоволь натешившись зрелищем, пастухи свистнули лайке… И та за секунду сделала то, что мне не удалось и за полчаса - спустила оленей вниз и погнала вперед, к бригаде.

В чукотском меховом доме я всегда ощущала себя как дома. Ездовые просовывали свои мордахи вовнутрь, - попрошайничали. Угощала их галетами, несмотря на протесты пастухов: «разбалуешь нам оленей!». А по вечерам мы «чай пауркин» и «цаккар марауркин» *. Собственно, сахара этого частенько и не было… Случалось, в бригадах заканчивалось все съестное, кроме оленины и заварки. Вертолетчики не спешили пополнить бригадные съестные припасы - особенно в сомнительную погоду, а она порой длилась неделями. Боялись, что запуржит, - и придется надолго осесть в тундре. Но я любила надолго оседать в тундре. Даже когда заканчивались съестные припасы.

Пастухи не роптали. Ведь мясо всегда есть - вот оно бегает по тундре на своих четырех, и холодильник зимней тундры никогда не ломается….

- Ты как любишь чай пить - с сахаром или без?

- Когда есть сахар,- люблю с сахаром. Когда нет сахара, люблю без сахара.

- Ты наш человек.

Меня приняли…

Только на Чукотке бывает такой вкусный каюрский чай из обыкновенных эмалированных кружек... Литровую, которую я использовала и для супа, и для чая /по очереди/, мои тундровые приятели окрестили «ачульгин» **.

Вот такое оно, лицо Чукотки… З ироничным прищуром… Немного измазано мазутом - из-за вездеходов. Гусеничные машины урчат, покачивают, убаюкивают, а механизаторы то и дело дергают: «Не спать! Не спать!». Техника безопасности не мешает им устраивать гонки по пересеченной местности. Лихо так перегнать своего напарника и газонуть в окошко его ГАЗ-56… Напарник, конечно, в долгу не остается. А потом оба жалуются, что потеряли «пальцы» вездехода или «муфту». С вами, ребята, и голову можно потерять, не то, что пальцы!

Вспомнилось лицо айонской тундры. Зимой оно - под белой плотной маской. Как можно распознать, где едешь? Остров гладкий, как ладонь. Ни сопочки, ни деревца - простынь без единой складки…

- Ну и как же ты дорогу находишь, ведь нет ни одного ориентира!? - то и дело спрашивала я вездеходчика.

- Есть, - спокойно и уверенно отвечал он.

- Да???

- Ты просто не видишь…

Не всем дано…

На портрете Чукотки – крохотная родинка. Это я. Впрочем, ощущение крохотности пропадало всякий раз, когда оказывалась на борту КРАЗа.

Ты плывешь на грузовике, а гребни снега от расчищенной дороги поднимаются вровень кузова… Ты на высоте. Царица, повелительница своей жизни – пусть даже еще вчера неудачница, но сегодня - королева. Потому что рядом эти надежные руки, которые держат штурвал-баранку, не дадут тебе пропасть в снежной круговерти.

Шофер не проедет мимо, если начинается пурга, а ты идешь-бредешь из одного поселка в другой. Остановится, подождет. И безо всяких лишних слов распахнет дверцу. Просто и конкретно предложит тебе спасение от смерти - в снежной круговерти немудрено сбиться с дороги и замерзнуть.

И ты будешь сидеть в этой кабине и чирикать всякую чушь – от радости, что ездят по земле настоящие мужчины, которые никогда не дадут тебе умереть.

 

Лицо Чукотки краешком губ улыбается. Потому что в моей памяти всплывает Анадырь – тогда еще серенький городишко с облупленными стенами двухэтажных домов на центральной улице столицы - напротив многоэтажных современных зданий материковского типа.

И мой - по Отке, 20. Его зачем-то снесли. Ах да, он был непрезентабелен…

Двухэтажный, деревянный, со скрипучими лестницами и обшарпанными дверями на пружине. Отсюда в последний путь мы провожали поэта и моего задушевного собеседника Бориса Борина… Здесь на первом этаже в моей квартире № 3 звучали песни Максима Супрунюка, который только спустя много лет стал членом Союза писателей, а тогда был просто Максом, авиадиспетчером из Залива Креста. Здесь однажды рассказывал нам свои заграничные байки Юрий Рытхеу, сюда заглядывали в гости Ваня Омрувье и Сережа Теркигин, которые открывали мне тайны чукотской души, иной планеты, которая вместе со мной вращалась вокруг Солнца. Наше Солнце – это Чукотка.

Вы только не удивляйтесь, что я плачу… Если долго смотреть на Солнце, глаза начинают слезиться. И портрет получается размытым, акварельным.

Чукотку каждый рисует по-своему…

 

Портрет Чукотки старалась нарисовать словами Ольга Иванова

 

--------------------------------

 

* «Чай пауркин» и «цаккар марауркин» - чук. игра слов «Чай пьешь, сахар ругается».

* * ачульгин - /чук/ ночной горшок