В моем городе - 27. Всего – 27, а метеосводки по телевизору подаются в такой тональности, будто мы на военном положении. Нас инструктируют, как не погибнуть. О-ч-ч-чень серьезно.

Но я не верю ни одному градуснику. Потепление уже наступило. Оно в моем сердце. Именно потому, что на дворе такой мороз...

Это Чукотка шлет мне свой привет издалека...

Спешу на ее голос - на завывание пурги, на поскрипывание снега, на победный рев «Бурана»*.

Я узнаю эту девочку, в надвинутой на брови ушанке, в шарфе до переносицы. Только глаза… эти прищуренные глаза, пытающиеся хоть что-то уловить в снежной круговерти… Но вижу лишь белый кисель, в котором утопают все и всяческие ориентиры. Ветер толкает меня в спину, швыряет, как щепку в океане. В этом белом, бушующем океане снега я пытаюсь затормозить, но тормоза отказывают. На полном ходу врезаюсь в какого-то прохожего, и мы не тратим силы на взаимное расшаркивание, ведь главное - как-то разминуться и попасть в дом. Каждому – в свой. Главное не промахнуться.

 

…Диктор по телевизору посоветовала не применять кремы для лица и для рук. Дамочки могут обморозиться. И я тут же вспоминаю, как молодые-чукчанки, чумработницы в тундре, научили меня умываться… нет, не водой и не снегом, - лосьоном на спирту. Чтоб не вымерзла кожа лица. А ребята сказали, что я залезаю в кукуль, в спальник из оленьего меха, «слишком одетой».

- Ты не замерзнешь в этих ватных штанах?

Я была уверена, что они шутят… Никогда не знаешь, что в этих прищуренных глазах - хитреца или серьез…

И когда среди ночи я почувствовала, что околеваю, когда трясущимися от холода руками схватила коробок, суетясь и чертыхаясь, чиркала спичкой о серу… спички ломались, я их бросала на землю, вытаскивала новые и опять чертыхалась, пытаясь извлечь хоть какую-то искру надежды на тепло… В этот самый момент приоткрылся один глаз… потом второй…

- Мы же говорили, что замерзнешь. Теплоизоляция…

А-а-а… вы в этом смысле…

И когда в буржуйке наконец вспыхивала надежда и осветила сонные лица пастухов…. И когда потом печь начинала гудеть, как двигатель турбо-винтового самолета, я лихорадочно стаскивала с себя все ватное и ныряла в кукуль в легком хабешном спортивном костюме. А через пару минут спичечный коробок, брошенный мною впопыхах прямо на раскаляющуюся печку, вспыхивал яркой петардой… Это был предпоследний коробок спичек…

И - ни одного замечания. Что с меня взять?

А-а-а… вы в этом смысле…

Рано утром ребята уходили из полога потихоньку, стараясь не шумнуть и не задеть меня, чтобы не разбудить «городскую», но я мгновенно просыпалась. Потому что полог отапливается человеческим дыханием, и моего дыхания для этого не хватает…

На дежурство мы уходили вместе…

До керкера* я не доросла. А ватные штаны мне выделили. Но больше всего вспоминается канчаланская диковинка - брюки, сшитые из шерстяных одеял. Не помню, зачем им это было нужно. Толи оленьих шкур не хватало, толи одеял было в избытке, а может, это был творческий поиск бригадных дизайнеров, но мне достались именно такие брюки.

- А что?.. ничего…смотришься.

В одеяльных брюках было тепло. Они не промокали и не пропускали ветра. Меня экипировали с ног до головы, даже огромный охотничий нож пристегнули к поясу - должна же я наконец почувствовать себя ораватланом*. Луораветланом – настоящим человеком.

Чтобы не превратиться в глыбу льда, я орудовала топориком – помогала чумработнице колоть лед, выбивала снег с меховых стен яранги, переносила куда-то какие –то вещи… И все действительно улыбались мне как луораветлану, хотя на самом деле я была просто замерзшим ораветланом, которому так хотелось согреться…

Но согреться в этой зимней тундре было невозможно. Потому что маленький костерок, едва трепещущий в чоттагине*, почти не давал жару, а горячего чая хватало ненадолго. И я сказала себе: «Нужно привыкнуть, что будет именно так – холодно, до самого моего возвращения из командировки».

К чувству холода тоже можно привыкнуть, как и к жаре. И я просто перестала его замечать…

В тундре, где так много всего потрясающего, перестаешь замечать всякую ерунду.

Еще помню белый-белый снег омолонской тундры, наш аргиш, и я на нартах в роли каскадера. Вездеходы изломали колею, и мои нарты попадая на излом, скользят на одной полозье. Я судорожно цепляюсь руками за сани, но несерьезность положения меня расслабляет. Мой смех рассыпается по тундре. Пастухи уверены, что я дурачусь… Мое трюкачество им кажется восхитительным…

Олени слишком быстро несутся вниз, с небольшой сопочки. Если, спускаясь с нее, не притормаживая ногой, нарты подобьют оленей и те завалятся в снег, подмяв меня. Выставляю ногу в сторону и притормаживаю пяткой. Белый фонтан взмывает ввысь, и я стараюсь не думать о том, что под снегом может оказаться пенек. Боже, сохрани мне ногу, ни о чем больше не прошу!..

Щеки обжигает солнцем и ветром. Спелые, сочные, краснобокые яблоки, которыми аппетитно хрустит мороз. Хрум-хрум. Эй, оставь хоть кочерыжку! Хрум-хрум…

Ресницы склеиваются. Нужно снимать рукавицы и теплыми пальцами согревать их, чтобы глаз наконец-то прозрел . Глаз прозревал – и тут же склеивались ресницы на втором. Не скучно тут у вас…

 

А здесь, у них, в этом южном мегаполисе, дикторы телевидения пугают какими-то 27 градусами. Не носите тяжелого, не одевайте тесной одежды, не выходите без необходимости на улицу…

Ну и сидите себе взаперти в обнимку с батареями центрального отопления. А мне так нужен этот мороз! Этот воздушный поцелуй моей Чукотки через тысячи километров безнадеги, горячий и сладостный, как глоток каюрского чая в пургу. Суровый привет давно забывшей меня земли, которая никогда не выстынет, не выветрится из моего сердца.

Мне так тепло от этого мороза…

 

------------------

«Буран» - мотонарты.

Керкер – чукотский женский меховой комбинезон.

Ораветлан - чук. человек

Чоттагин - холодная часть яранги