ЭТАЖИ ЛЮДМИЛЫ ИВАНОВНЫ...

 

Дом...

 

Справа - осинник, низкорослый, непроходимый, многодетный - потому и непроходимый, еще молодой, но такой усталый - от непосильной и для него жары, - а ведь только июнь - начало лета. Весь май, напротив, держали холода до заморозков на почве, говорят, дубы пострадали очень. Могучие, а гляди ж ты, первыми и пострадали. Говорят, листья скрючились и опали, некрасиво, - потому что больно, и не вовремя?..

 

Слева - тоненькие березки, стреноженные тем же голодным выводком осиновым, перемахнувшим через выгоревшую тропинку, - седые коричневым, - по-осеннему полупрозрачные, за ними - ельник?

 

Хлюпающая, по обыкновению, тропинка хрустит? Гуськом бегут по ней разноцветные детишки с надувными кругами, размахивают руками - ногами, рты в громких гримасах, но их не слышно, потому, что старость в лучшем случае дальнозорка, в худшем... О том, что в худшем? и думать не хочется. Жара... Больше месяца - за тридцать градусов.

 

Там, внизу, река...

 

Когда ветер северо-западный, прямо в форточку, чувствуется, под вечер особенно, и если бы не комары, и если бы пенсию приносили вовремя, и если бы лекарства не стоили так дорого, и если бы не обострившаяся нога, и если бы пришло письмо, хотя бы единственное за последние пять лет, и если бы...

 

Над рекой снопы из облаков. Ни - туда, ни - сюда. Душно...

Говорят, все химические заводы остановились, текстильные фабрики тоже, - и в реке появилась стерлядь, говорят, вкусная очень, не смотря на сомнительность в названии. И еще одно последнее - если бы: если бы Леночка из соцобеспечения, с высшим образованием, была бы чу-точку ласковей, и главное - внимательней. Сколько спичек сожгла, снимая показания счетчика, - копейки выходили, - а ушла в отпуск, и дали на время другую, и та без спичек и без высшего образования в такую сумму ухнула, что можно было умереть от второго инфаркта. Эх Леночка - Леночки... чему вас только в институтах учат?..

 

Тренькнул телефон, еще раз тренькнул; если свои, то будут ждать до последнего: пока клюка не попадется под левую руку, пока не пере-ползет через негнущиеся пальцы в правую, пока тело с третьей попытки не приподнимется над скамейкой и, раскачиваясь, не дошагает до полочки в коридоре. Тот, кто звонит долго, знает все подробности перемещений на другом конце провода, поэтому и будет ждать до последнего, - если же звонки, вдруг, прекратятся, то будет еще одно дополнительное расстройство: кто бы это мог быть?..

 

А кого бы хотелось услышать?.. А таких уж больше нет в живых...

 

А звонил Леша.

Аж с конца города, а как бы совсем рядом, телефон у него японский, с кнопками, и памятью на ее номер. "Мне трубку поднимать не на-до, и набирать тебя не надо, - частенько бахвалился он (ох, и бах-вал!), - нажму и жду, он сам все сделает, лежи и болтай, сколько вле-зет". Делать ему целыми днями нечего, мужик здоровенный, лежит, как и она, на третьем этаже... (или на пятом? нет, на третьем!) уже пятна-дцать лет, - недавно праздновали ему сорок. И цветов - то ему надарили, и духов - одеколонов, и отечественных "бродлеров" в яблоках, с рисом, - окорочка "мериканские", видите ли, ему вредны, и другим не советует... Любитель советовать, когда не просят! Икорки-то поели, винцато попили, пельменев - то накрутили... Ну, бахвал! У самого пенсия триста с чем-то, да у матери не больше... На что икру-то... Бахвал!

 

И... жалко его-то одновременно...

 

Она тогда еще в поликлинике в регистратуре подрабатывала, когда он сам пришел к хирургу с обыкновенным чирием на сидячем месте, а увезли на скорой с полной парализацией ниже поясницы... Живет с мате-рью, ее ровесницей, - ей тоже семьдесят пять, - попробуй, поверни его на один бок, потом на другой...

 

Как-то они крепко по телефону поругались (два месяца потом не разговаривали), она и спросила его в вынужденном ненастроении: "Мать помрет, что делать будешь?" А он: "Вены вскрою! ни за что к инвалидам не пойду!" "Еще как пойдешь, куда денешься, - в мыслях возразила она ему, хотя и сама рассуждала не единожды, - и я не пойду! и я с собой что-нибудь сделаю..."

 

А жадный!..

 

Когда его мать укладку себе в парикмахерской сделала и про цену проболталась, а он нажал кнопку своего японского, и так орал, таким матом, какого она и на фронте не слыхивала. Она заступилась (все тот же случай), и получила тогда такое...

 

А ее стрижет Анна Ивановна со второго этажа, за бутылку. И моет тоже за бутылку, так что когда стрижет после ванной, то получается экономия, и ничего, терпимо, если бы не лекарства... Она внимательно всматривается в зеркало, пока поднимает трубку.

- А, Лешенька! - говорит она...

 

Мрачнеет, тучнеет и отворачивается от себя в сторону.

Потому что, от того, что она от него услышала, никак веселее не станешь.

 

Он навел справки. Оказывается, лекарства для нее есть в централь-ной аптеке, - уколы стоят пятьсот тридцать восемь рублей, таблетки и мазь тянут на двести пятьдесят, итого - семьсот восемьдесят восемь, и главное, главное - он посоветовался со своим! лечащим врачом, и та сказала, что если уж и отказываться от лекарств, то лучше от уколов, а таблетки оставить. После этих его последних слов она что-то (уже не помнила) сказала резкое и швырнула трубку, и та конечно же не попала на положенное место, слетела вниз, стукнулась об пол; она подтянула ее за шнур, - та слава Богу! - гудела, - стараясь успокоиться, медленно вложила ее в углубление, и подергала, пока не удостоверилась, вдобавок еще и прислушалась: больше не гудела?...

 

Доковыляла до дивана, уронила тело, откачалась неваляшкой, надолго застыла взором в щели под газовой плитой, встрепенулась от про-мелькнувшей неприятности, - не таракан ли? - она их страсть как нена-видела. Видение не повторилось. Ох!.. Стала она замечать их, видения эти, за собой: как белые мухи перед глазами, как моль, - мелькнет и нету, - а тут новое, черное, и под плитой, медленное...

 

И не в деньгах дело; она к ним подготовилась уже: можно подумать, свет клином сошелся на одном Лешке, - деньги немалые, - если из ее тысяча сорок вычесть семьсот восемьдесят восемь, да за квартиру, да за газ, да горячую воду, телефон, что там останется на остальную жизнь?.. Добро, что с нее половина за услуги, как участнице войны, другим еще хуже; возмутила же ее лешкина все знающая эмоция: мол и без уколов можно обойтись на худой конец. Чей худой? Чужой!.. На свой бы попробовал отказаться, небось весь мир бы на уши поставил, до Кремля дозвонился за свое.

 

Чужое-то отменить можно и запросто... Эх!.. Она с силой оттолкнула от себя клюку под газовую плиту, в сторону черного и медленного...

А дурочка - клюка, не пролетев и половины отмеренного, ткнулась резиновым пятачком в линолеумный шов, задралась кверху ручкой, постоя-ла в задумчивости, и... завалилась набок к тумбочке, на которой покои-лась крышка от кастрюли со скорлупой от двух яиц - от ее неизменного завтрака. Крышка закобенилась и... свалилась на пол, усеяв линолеум яичными звездами.

 

Она заплакала, сухо, без слез, поднесла правую ладонь с едва шевелящимися пальцами к лицу. Через щели сквозь них к ней пробились раз-ные, оправдательные мысли.

 

Причем тут лешкина врач; откуда ей знать, что таблетки назначены повторно, а уколы в первый раз, и если бы врач это знала, то, вероятнее всего, приняла бы другое решение, и главное, откуда Лешке знать, что ей не хватит и на то, и на другое; может быть, она ради них от хлеба откажется, или продаст золотые сережки, - она не дотянулась до них правой рукой, но левой ощупала правую, - золото старинное, не то что нынче... Откуда врачу знать, что первым у нее состоялся инфаркт, потом обнаружили сахарный диабет, потом умер муж, потом правосторонний инсульт, который опаснее, а потом уж левосторонний, откуда Лешке, водителю продуктового фургона, знать о таких важных подробностях. Как баба худая - лезет, куда не просят!..

 

Вдруг, она сама почувствовала, как светлый луч пробежал по ее ли-цу, - она знала, как нужно действовать. Быстренько доковыляла до теле-фона, быстренько, без единой ошибочки, набрала номер.

 

- Лешенька! Миленький! Прости меня, дуру старую, правильно говоришь, совсем крыша поехала. Я чего звоню-то, я про врача, которая тебе присоветовала, может, она сама бы ко мне подошла, а я бы в долгу не осталась, а? У меня еще много чего от мужа осталось, машину стиральную бы отдала, рабочую... У нее детишки есть?.. Ну и что другой участок?.. Как, какая разница?! Ну не скажи, я сорок лет с врачами проработала, разные они...

 

И во второй раз бросила в сердцах трубку, но теперь уж точно на место.

- Жадюга! Как же, боится похудеть!.. - крикнула она голубю, пристроившемуся на окне. - Кыш!.. - угрожающе качнулась в его сторону, - Кыш! Самой жрать нечего! Кыш! Кому говорю?..

Голубь же продолжал таращить на нее радужный глаз: не понимал - она привычно взмахивала рукой, но из ее пальцев не срывались крошки, а привлекательная скорлупа на полу охранялась опасливо притаившейся клю-кой. Она рассекретила его потаенное желание, и с живостью принялась за его пресечение. Передвинула табуретку на середину кухни, опираясь на нее локтем одной руки и подгибая колени, другой подхватила клюку, выпрямилась и концом с ручкой, преодолевая голубиное хлопокрылое упорст-во, столкнула его вниз. Непонимающий, он еще долго пытался пристроить-ся на краешке окна, но она не отходила, и когда, наконец, добилась окончательной победы, уставшей, но удовлетворенной бросила свое тело на обреченный диван.

 

- Жадюга!.. - выдохнула она Лешке, в предполагаемую сторону горо-да.

 

В дверь позвонили, и ей снова пришлось подниматься, поворачивать ручку дверного замка, пропускать мимо себя как всегда чрезмерно воодушевленную Леночку из соцобеспечения.

- Здравствуйте, Людмила Ивановна! - прямо-таки прокукарекала она. - Как ваше настроение? Кому на Руси жить хорошо?..

 

Ох уж эта последняя ее присказка два раза в неделю: по понедельникам и четвергам.

 

- Мне! - со злостью выкрикнула Людмила Ивановна, бросая себя на диван. - Лучше всех! - и тут же перешла на ядовитый шепот змеи. - Осо-бенно после того, как я заплатила по электрическому счетчику.

- Ну что вы, - сразу сникла Леночка, - я же попросила у вас про-щения.

- А что мне с того! - она утолялась сэкономленным на Лешке. - Мне за лекарства теперь платить нечем! Вот сейчас позвоню твоему начальству, чтобы тебя, значит, уволили за халатность, будешь тогда кукарекать!..

 

Да... Она все-таки добилась своего: увидела в глазах Леночки на-стоящий, неподдельный страх, и только потому и не высказала припасен-ного значительного: - потому-то и муж тебя бросил с двумя детьми, не-умеху такую!..

- Как же я тогда жить буду, - совсем упала духом Леночка.

Может быть, это ее окончательное падение и усмирило Людмилу Ивановну.

- Я, вон какая, и то живу, а у тебя... - она с завистью окинула гибкий стан Леночки, - а у тебя... - (да, усмирило, но только на мгновение) ее исчезающие под веками зрачки заставили Леночку втянуть го-ловку в плечики поглубже. - Ты вот что! Ну-ка! Подмети, пол-то...

Та с радостью бросилась в туалет за веником, заработала с рвением, ощущая на спине умягчение взгляда... Она ошибалась, так как вынося ведро на площадку к мусоропроводу, она забыла о коварстве английских замков: ветер дунул, дверь с грохотом захлопнулась, - и Леночка вскрикнула. Она жала на звонок, жалобно скреблась в двери.

- Людмила Ивановна, родненькая, откройте пожалуйста, я у вас сумку оставила, меня другие клиенты ждут...

 

Людмила Ивановна подошла к двери сразу, хотела недотепу поучить недолго, но "клиентами" распалилась, - она не любила этого слова, от которого пахло молью и химчисткой, - от него вновь разлетелись по сто-ронам белые мухи. Говорят, - в доме престарелых старух клиентами прозывают, грабят среди бела дня, не стесняются воду молоком забеливать, годами простыни не меняют... А когда все же открыла дверь, то и пожалела, потому что учуяла в Леночке запах курящего человека и впервые обратила внимание на никотиновую дужку на ее зубах. Она нехотя отступила в сторону.

- Плохо живешь! На курево-то ежедневно не менее двадцатки?!.

 

- Я не сама трачу. Друг покупает... - совсем по-глупому отговори-лась она, - теперь начнется! - подумала, но и не зря же она в свое время закончила пединститут, и пока бабка с разворотами заходила на посадку и что-то там в седой головушке выстраивала, пошла в собствен-ное психологическое контрнаступление.

 

- А мы на День Победы, в отделе, только о вас и говорили...

Расчет оказался верным.

Бабка ошалело повращав глазами, сразу, и целиком проглотила наживку.

- Да?..

 

- Я обслуживаю двадцать старушек, а такая, как вы, заслуженная фронтовичка, только одна, да и у других девочек таких больше нет. Вы в семнадцать лет ушли на фронт. У вас ранения...

 

- Насчет ранений напутали, - Людмила Ивановна смягчилась настолько, что не стала заострять внимания на ошибке, и добродушно пояснила, - это у мужа моего, Алексея Григорьевича, много было нашивок, платили за них, потом перестали, а я было за день столько носилок перетаскаю, рук не чувствую, хирург был хороший - Абрамзон, полоснет ножом - гной, кровь, мне плохо, а он всунет папиросу в рот, затянись, Люська, легче станет. Так и пристрастилась к куреву. Долго курила: до первого инфаркта. И выпить могла: до инсульта первого, мне психотерапевт Орлов так и сказал: "Хорошо бы, Людмила Ивановна, концы сразу отдать, а если неподвижной будешь, кто ухаживать будет? Вот и бросила, как рукой от-резала! Теперь на дух не надо, не то что Анне Ивановной со второго этажа, выпьет с наперсток, рассопливется, а я бутылку, на двоих с мужиком, и не в одном глазу ничего нет. Десантники приедут, помянут раз, два, и под стол, а я их еще и по кроватям растаскаю, как тогда...

 

- А это что? - Леночка осторожно указала пальцем на перебинтован-ную ногу.

 

- Это диабет, как бы не отняли... - Людмила Ивановна готова была снова расплакаться.

- Да нет, выше, - Леночка указывала на неожиданно молодой лоскут кожи на голени.

- В день рождения, мне пятьдесят пять лет в лесу праздновали. Стала я с мальчишками на мотоциклах, наперегонки гоняться, да в пенек и угораздила, раскаленной трубой и придавила...

 

- Во сколько лет? - недоверчиво переспросила Леночка.

- В пятьдесят пять! Гостей было... - Людмила Ивановна задрала подбородок кверху, втянула в себя побольше воздуха двадцатилетней дав-ности, мечтательно прикрыла глаза, - пельменей...

 

- Пойду я, - засобиралась Леночка, - другие клиенты ждут...

Но Людмила Ивановна не прореагировала ни на раздражителей- "кли-ентов", ни на ее "до свидания", ни на щелчок английского замка в две-ри...

 

Северо-западный ветер посвежел; упали тени на пол, на мебель, на стены, на ее лицо, на седые волосы, - те осиялись фиолетовым? - и только его лицо, лицо Алексея Григорьевича, вдруг налилось розовым здоровым цветом, странно, а она, рядом, совсем еще молоденькая, в шар-фике поверх роскошных локон оставалась серой, под общий цвет стены, в рамочке, а он развернувшийся от нее к ней, сидящей напротив, фиолетовой, - он совсем живой. А она?.. А он в погонах, при четырех капитан-ских звездочках, только что приехавший из Берлина. Они продали на рын-ке его подарки и расписались... Он был старше на восемь лет, теперь уж на два года, - минуло шесть лет, как они расстались. Старость дальнозорка... Летящие брови, губы крутыми волнами, нежный подбородок. А в глазах... Он ей что-то шепчет, она слышит и не слышит, и плачет, обильно, по ее щекам катятся сладкие слезы. Не потому, что жизнь сладкая, а потому, что в них много лишнего сахару, потому что она диабетчица, а он обещал похоронить вначале ее, а потом уж умереть самому, потому что знали, что им будет очень плохо друг без друга, а он ее всю жизнь жалел, да вот не сдержал своего слова: ушел первым, и теперь... посмеивается... Хорошо ему там...

 

Инженер Петров, с четвертого этажа напротив, собирался свозить ее на кладбище, на могилку, да сломался, так невовремя, его "Москвич" задрипанный, после того, как он свозил туда невероятно толстозадую Татьяну Ивановну с первого этажа. Эх...

 

Людмила Ивановна махнула рукой, подцепила клюку, с какого-то раза поднялась, доковыляла до комнаты, до кровати, уронила себя на нее, приподнялась на локтях, подтянулась, и тоже не с одного раза, до подушки, так не снимая халата и уснула, на сей раз как никогда быстро.

Приснилось ей поле, желтое, все в ромашках, журавли клином, курлычат, а в душе неспокойствие какое-то, тревога, пригляделась, и не ромашки - то все вокруг, а подсолнухи... и не подсолнухи, а желтый "Москвич" Инженера Петрова, что с четвертого этажа, дверью напротив, вылезает он из него весь такой приветливый, распростер руки в стороны, шагнула к нему Людмила Ивановна и... вдруг, откуда ни возьмись, сбоку, вперлась в кабину задницей вперед Татьяна Ивановна, да так, что машина по швам и разошлась. Заплакала навзрыд Людмила Ивановна, и проснулась, припоминая наяву подробности биографии злосчастной Татьяны Ивановны.

 

Была та замужем за цыганом, и родила от него сына. От него, или от другого какого, поди разбери, жили табором, хотя и говорят, что у них там в этом деле строго. Умер цыган, и присмотрела она себя танки-ста Колю, огромного, здорового мужика - доброго, - сядет на лавочку, молчит. Отбила она Колю у молодой жены, та прибежала к ней и оглоушила пустым ведром, с тех пор Татьяна Ивановна не слышит, по губам объясняется, а телефон провела, такие деньги отвалила. Или Коля еще постарался, жив еще был... танкист...

 

В дверь позвонили. Людмила Ивановна посмотрела на часы, отстающие за два месяца на три минуты. Кто еще звонить может в такую ранищу? Ан-на Ивановна со второго этажа... Вся синяя, трясется, две недели уж прошло, как пенсию выдали, а она все трясется, откуда у человека такие деньги?.. Как-то Людмила Ивановна спросила ее откровенно (это совсем не значило, что она не знала ответа): "У меня, вот, понятно куда день-ги уходят, на лекарства, а у тебя? Если у меня не поешь, голодная це-лыми днями ходишь..." "А на книжку!" - ответила та. Ох, и смеялась Людмила Ивановна целую неделю, и завидовала, и завидует ей по сию по-ру. На пять лет старше, - восемьдесят! - а бегает, как молодая кобылица, к родственникам в другой город ездит, племянников наведывает, - руку сломает, с гипсом на лавочке посидит и опять ударится в путешествия. Четыре раза руки ломала, и ни разу ногу. Вот судьба какая, милостивая, а у нее, у Людмилы Ивановны?..

 

- Тебе чево? - спросила она грубо Анну Ивановну.

 

- Я подумала, что помыться тебе пора...

 

- Чево? - прямо-таки взъярилась Людмила Ивановна, - на той неделе только мылись! - и... расплакалась, но не от ее, как бы гуманного, предложения, а от лукавости, черствости, равнодушия всего человечества. А та сделала вид, что ничего не понимает.

 

- Ну тогда дай взаймы сороковник, звонила я, очередь наша на пенсию на днях подойдет.

Людмила Ивановна отступила от двери не потому, что хотела пропустить ту в комнату - качнуло ее от повышенного давления, а та змеей так и пролетела на кухню, на табуретку, и оттуда, и так нагло, промямлила.

- Когда-никогда мыться все равно придется...

 

"Лешка прав, - Людмила Ивановна вынуждено соглашалась с ним, со вчерашним, - от уколов придется отказаться..."

Она прошла на кухню, к шкафу, достала из него коробочку, древнюю, из-под духов "Пиковая дама", переместилась к дивану, чуть не сшибла со скамейки Анну Ивановну, упала рассчитанным движением между пружинных горбов. С крышкой справлялась медленно, посапывая, пальцы не слушались особенно, осознавая тошнотворность финансовой операции; отсчитала че-тыре по десять. Та резво зажала бумажки в кулачке и... задержалась для приличия? ха-ха! Людмила Ивановна видела, как та мыслями взбегала по ступеням магазина, на второй этаж в винный отдел, и в отместку решила ее придержать подольше около себя.

 

- Как ты думаешь, - задумчиво спросила она Анну Ивановну, - зачем глухой Татьяне Ивановне телефон? А?.. Как бы слепому телевизор? Что скажешь?..

- Ей Инженер Петров лампочку приделал. Телефон звонит - лампочка загорается!

- Да чево этот долговязый чёрт к ней привязался! - в сердцах вос-кликнула Людмила Ивановна, - или медом вымазана?!

 

Она вспомнила ромашки, подсолнухи, задрипанный "Москвич", несостоявшуюся поездку на могилку к мужу. Ничем, кроме меда, она не могла объяснить его привязанности, ну не любовью же к такой заднице ее объ-яснять. Впрочем, мужики в последнее время совсем стыд потеряли. Жена бросила Инженера Петрова лет пять назад, отпетая бабенка была, воро-чала, как хотела, и бросила. Значит, другого попробовала... А вот она, Людмила Ивановна, ни разу мужу не изменила, а скольких ухажеров отва-дила, героя Советского Союза, ноги целовал, умолял, а она верность хранила... Может зря? Жила бы сейчас у Христа за пазухой. Кто знает?..

 

Думала она, или говорила? Но только Анна Ивановна взмолилась:

- Пойду я?

- Иди...

 

И ветер сдунул ее со скамейки, опустил по лестнице, и хлопнул дверью во второй раз: на выходе из подъезда.

Ну как не позавидовать такой ветрогонке. Войну закончила здоровехонькой, зенитчицей в Польше. Работала охранницей на фабрике, там и познакомилась с Кузнечиком на палочке, хоть и на десять лет моложе Ан-ны Ивановны, - с военкомом. На юбилей Победы тот в каждую квартиру притащил по газете, где он за столом, умный, с карандашом, вдаль всматривается.

 

Рассказывает корреспонденту, как он под Смоленском... врет! всю войну в военкомате просидел... А из жизни ушел первым из их стояка (однокомнатный он, стояк этот, целиком, до шестого этажа, был выделен городскими властями только для участников Великой Отечественной), потом Коля - танкист, потом Иван - летчик, муж Ольги Ивановны, с... пятого этажа, последним ее - Алексей Григорьевич... Или Коля - танкист ушел первым?..

 

Позвонили в дверь... Легка на помине - Татьяна Ивановна; протиснулась в дверь бочком, и заорала... все углы оборала, прежде чем успокоиться, принесла горячие ватрушки, - она чистюля, тесто у нее отмен-ное.

- Видела, как Анна Ивановна от тебя пробежала! - снова заорала она прямо в лицо Людмилы Ивановны.

В лицо - значит ждала ответа, по губам определяла.

- А я тут Колю твоего поминала, - и Людмила Ивановна постаралась, артикулировала ожесточенно не за ватрушки, конечно, Колю все уважали, - хороший он был, - подтвердила она, - добрый.

- Ой добрый! - искривилась лицом Татьяна Ивановна, - ой, добрый!..

 

И замолчала, надолго, с открытым черным ртом, и вдруг встрепенулась, словно ее током ударило.

- А давай! Я тебя мыть буду!.. Бесплатно!..

Людмила Ивановна качнулась телом в сторону двери, и дальше скрюченными пальцами, как бы пытаясь поймать за подол Анну Ивановну, да где уж там.

- Что ж ты сразу не сказала, - сокрушенно прошептала она, - у нее деньги теперь каленым железом не истребуешь, а так бы на уколы хватило, - подумала, поскладывала, повычитала, обреченно откинулась на спинку дивана, повысила голос, - теперь-то уж пусть отработает, а ты тогда через две недели начнешь, - прикрыла глаза в напряжении от более сложных математические действий, - а я тебе... а я тебе к Новому Году стиральную машину подарю, она еще как новая...

Мгновенно изумленная Татьяна Ивановна вскочила на ноги, еще креп-кие и толстые, затопала, в шерстяных чулках, - при такой-то жаре.

- Я тебе еще пирожочков принесу! - прямо-таки оглушила она Людмилу Ивановну, - с капустой!

 

А та терпеть их не могла.

- Не надо пирожков, а только давай сразу договоримся, - она при-поднялась над диваном, утверждая сказанное и фигурой, и жесткой точкой на линолеуме от конца клюки, - постирать мне, чтобы сразу и без очереди! Поняла?

- А я тебе занавесочки сегодня и постираю!..

 

Вот таким предложением, и договором на будущее, Людмила Ивановна осталась чрезвычайно довольной, - постаралась улыбкой попасть в поле зрения ее глаз.

- Скажи, зачем тебе телефон, если не слышишь? - спрашивала пото-му, что все же интересно: зачем глухому человеку телефон, хотя бы и с лампочкой.

 

- Приноровилась! Сколько раз Коле скорую вызывала! Сниму трубку, наберу ноль-три, и кричу долго - долго свой адрес. Приезжали!..

 

Людмила Ивановна проводила Татьяну Ивановну до двери, и не успев добраться до дивана, была вынуждена снова вернуться. Два здоровенных мужика пришли за стиральной машиной.

До чужого добра все прыткие...

Прилетел голубок сизокрылый. Было крикнула: "кыш!" - да опомнилась, развернула полотенчатый конверт, поделилась булкой: раскрошила по столу.

- Заходи! Чего уж там... Может ты и не голубок совсем, а мой Алексей Григорьевич, очень ты внимательный и обходительный, глаз с меня не сводишь, и настырный, как в молодости... Прости, что вчера так получилось, в ненастроении была... Пельмешков бы твоих сейчас, пальчики оближешь....

Голубок поклевал, поклевал, успокоился, спрятал ножки под тушку, а она спохватилась, налила в кастрюльку воды, опустила в нее пару яиц.

- И так каждый день, надоело...

 

Сложными, но отработанными движениями (две руки в одну) зажгла конфорку, установила кастрюльку, не оборачиваясь построжела.

- А может ты и не муж мой, а я тут перед тобой расстилаюсь... А если муж, то подай знак... Алексей Григорьевич подал бы...

 

Зазвонил телефон - долго, как и полагалось ему, пока Людмила Ивановна не докачалась до прихожей.

- Доброе утро, Лешенька! - пропела она в трубку, - спала так себе. Инженер Петров снился! Как зовут? А так мы и зовем его Инженер Петров. А тебя, как зовут? - неожиданно, и для себя тоже, спросила она. Рассмеялась. - Знаю, что Леша, а дальше как?..

И... качнулась особенно сильно, и оперлась на стену, и на косяк двери другим плечом, едва успевая положить трубку на место.

- Я перезвоню... Как, Алексей Григорьевич?..

Она сделала два шажка к голубку сизокрылому, а тот испугался? (да Лешенька ли?), просеменил до подоконника, и дальше сорвался вниз, оставив после себя сизый дымок.

- Лешенька!.. - крикнула она, и бросила себя, и мимо дивана, и мимо скамейки, прямо на пол, так больно бросила...

 

День разгулялся, желтым квадратом соскользнул со стола на пол, на перебинтованную ногу, вода в кастрюльке выкипела, потянуло горелой яичницей. Людмила Ивановна доползла до плиты, повернула кран и... вспомнила. Вспомнила, что Зинку с шестого этажа тоже звали Ивановной, и сделала открытие (ну и денек!), что они - все бабы в этом стояке - произошли от одного отца - от Ивана! И Татьяна, и она - Людмила, и Ан-на, и Ольга Ивановна с пятого этажа...

 

К Ольге Ивановне у Людмилы Ивановны были настоящие претензии, - совсем не такие, как к другим: солидные и веские. Во-первых, - она мо-ложе всех остальных, во-вторых, - десять лет, каждый день, в любую по-году, в одно и то же время Людмила Ивановна вводила в ее задницу пор-цию инсулина. Ни одного перерыва за десять лет!.. Пока, пока сама не свалилась от инсульта. Ольга Ивановна нашла себе другую медсестру, и теперь только по великим праздникам заглядывала на минуточку, очень болят у нее ноженьки. Зла не хватает!.. А ездить на птицефабрику за дешевыми яйцами, по междугородному маршруту! - не болят? А на хлебоза-вод, на другой конец города - не болят?.. А раньше... То рыбки, то ба-лычку, бывало, занесет, потому что нужна была... Людмила Ивановна рас-плакалась от жестокой обиды.

 

Торгашка!.. С Ваней своим познакомилась в Австрии... Ковров в квартире, хрусталя, что ей пенсия... лекарства... И Ваня гордый ходил, - а как же, летчиком на фронте был, милиционером до пенсии, ни за что на лавочку к другим мужикам не спустится, не по-говорит. А она ему две бутылки красного, ежедневно - врачи, значит, прописали. Вот и сгорел мужик. Эх!.. А Ольга Ивановна бегает, бегает, бегает... Вот судьба какая, милостивая, а у нее, у Людмилы Ивановны?..

 

На лестничной площадке тащили что-то тяжелое: громко шаркали, - ругнулись в отместку мужским голосом, женским успокоили, - но пока Людмила Ивановна ковыляла до двери, пока пристраивала глаз к дверному глазку, усмиряя все застящую слезу, пока пробивалась через подъездный полумрак до сути происходящего, то поспела только к белой спине исчезающего вниз санитара с двумя, по бокам, рукоятками от носилок. Скорая!.. Кого бы это значило?.. Людмила Ивановна развернулась к телефону.

Ольга Ивановна не отвечала. Носило ее - где подешевле...

Анна Ивановна? И не старайся... Теперь допоздна, пока не протрезвеет, да не опохмелится.

 

У Инженера Петрова телефона никогда и не было.

Остальные в подъезде чужие, меняются как перчатки, то одни беженцы, то другие, того гляди, двери взломают, да по кумполу, хорошо бы взяли чего только, а то и надругаться могут. Все азиаты чаще...

 

Оставалась - Татьяна Ивановна.

Людмила Ивановна с неохотой набрала номер.

- Алло! Алло! Алло!.. - заорала та, как резаная.

- Кого понесли на носилках? - громко спросила Людмила Ивановна.

- Алло! Алло! Алло!.. продолжала та.

- Кого-то пронесли на носилках! - сдержанно, хотя и громко (аж в горле запершило) пояснила Людмила Ивановна. - Узнай! Потом зайдешь ко мне и расскажешь!..

- Алло! Алло! Алло!.. - в ответ.

- Дура ты! Хотя и с лампочкой! - Людмила Ивановна нарочито спокойно водрузила трубку на место, - другая бы уж давно догадалась, да прибежала...

 

Дополз до конца, - обыкновенно, - день, наступила ночь. Длинная, душная, тревожная, стучащая по мозгам фиолетовым. Людмила Ивановна вставала, сидела на кровати, шла на кухню, там сидела, всматривалась в фиолетовое окно, и даже включала телевизор, чего и днем-то делала ред-ко. Насилу дождалась следующего дня... Ох! Лучше бы он и не наступал вовсе...

 

Влетели в двери сразу обе: Анна Ивановна и Татьяна Ивановна, - и затряслись, и заорали благим матом, и когда Людмила Ивановна уразумела что к чему, то упала на диван и... завыла, и они тоже завыли, сидя на скамейках, задрав головы кверху, и в окно. Позвонили Лешке, и тот за-выл по-мужски, по своему японскому. И так до обеда. Разошлись по свои делам, - менее чем через час собрались снова, и Людмила Ивановна поде-лилась своим открытием: что все они на этом стояке - Ивановны, и они вспомнили, что на шестом этаже жила Зинаида Ивановна с мужем Василием - связистом, охочим до рыбалки до сумасшествия. Весной, солнышко толь-ко выглянет, а он уж вытаскивает резиновую лодку на балкон, то надует ее, то спустит, то надует, то спустит... Народ смеется. Заставит Инженера Петрова тащить снасти рыбацкие на реку, а вечерком, в условленном месте встречать на задрипанном "Москвичонке", и тот ему никогда не отказывал.

 

И вот как-то вечером решил Василий перед сном пройтись с удочкой, и не вернулся. Зинаида Ивановна - к инженеру Петрову, и тот нашел его уже утром, - ноги на берегу, голова в воде... Инфаркт! И Зинаида Ивановна совсем с ума сошла, зайдет к кому, уставится безумными глазами в одну точку, и так и сидит часа по два - по три, а когда ее попросят, к другим пойдет и опять сначала. Сколько раз она заливала этажи водой, травила газом, ох, и помучились с ней соседи, пока не скончалась. Первая женщина из всего стояка...

 

С одним только утверждением Людмилы Ивановны не соглашалась Анна Ивановна, - что Зинаида Ивановна жила на шестом этаже. "Как это может быть, - пьяным голосом встревала она, - когда наш дом всего пятиэтажный", - но на нее постоянно цикала Татьяна Ивановна, и она замолкала. Но еще раз воспротивилась (уже про себя), когда Людмила Ивановна раз-местила усопшую Ольгу Ивановну вместо четвертого на пятый этаж...

 

А произошло - следующее... У Ольги Ивановны поднялась температура за сорок. Она вызвала скорую (именно того санитара и видела Людмила Ивановна). Ее отвезли еще днем, ночью отняли ногу, а утром... она скончалась. И произошло все так стремительно... "Значит жила праведно! Коли без долгих мучений скончалася!" - выразила свое мнение Татьяна Ивановна, и все с ней согласились.

 

Вот судьба какая, милостивая, а у нее, у Людмилы Ивановны?..

 

И снова выли, хором, до позднего вечера. Ведущую партию вела Люд-мила Ивановна, потому что она сделала еще одно открытие, но с ними не делилась, а те по чутью своему женскому ей доверились и старались во-всю, понимали, что оплакивали не только Ольгу Ивановну, но и что-то общее их касающееся.

 

А это общее - следующее...

 

Стояк, на котором расположились их квартиры, скорее не стояк, а ствол их общего дерева. Засыхающего, и умирающего. И что на нем не остается ни одной живой веточки, ни одного живого листика, потому, что у них нет детишек от фронтовых мужей (цыганенок Татьяны Ивановны не в счет!). В этом и заключалось последнее открытие Людмилы Ивановны... Она вдруг подумала, что это и не открытие совсем, а самое настоящее закрытие, и неожиданно улыбнулась, и подружки притихли, так и удали-лись по собственным квартирам.

 

Татьяна Ивановна сразу же захлопнула за собой дверь; Анна Иванов-на же вначале опустилась на первый этаж, потом поднялась на самый верхний, до чердачной лестницы, насчитала пять этажей, как и всю жизнь считала. "Совсем у старой крыша поехала!.." - решила она, и вспомнив, что ее ждет не до конца распитая бутылочка, побежала вниз, приглушив шаги на третьем этаже, у квартиры Людмилы Ивановны.

 

Зря старалась, по-тому, что та сразу же улеглась в постель, но может быть и не зря, по-тому что через некоторое время Людмила Ивановна скоро выбежала на лестничную площадку, поднялась на шестой этаж, легко преодолела лестницу на чердак, и выше, на конек. Там ждал ее сизокрылый голубок, он радостно приветствовал ее радужным глазом, - он вспорхнул, - и она взмах-нув руками - совсем обыкновенным способом - полетела за ним следом...