Глухое и всеми забытое, лежащее вдали от шоссе и железной дороги село Вязы живет своей жизнью. Оно стоит на бугристых пригорках, окруженное могучими лесами и стар инной дубовой рощей, которую глубокие вязовские старики зовут «былой барской засекой». Народу в Вязах живет мало, зимой едва доходит до двух десятков человек, да и жители все немолодые. Летом, когда к ним приезжает городская родня, сельская жизнь немного оживает: слышен грохот автомобиля, застрявшего в колее, мат подвыпившей молодежи, визг маленьких «внучек».

В начале одной из улиц, на взгорке у ручья стоит выцветшая избенка с чердачком и сказочной резьбой на наличниках. Вокруг домика – непроходимые заросли бурьяна, крапивы и молодых деревьев. В этой избенке до недавних пор жила одна сухонькая телом, но бодрая духом старушка-вдова Марья Федоровна, но все ее звали просто - баба Марья. Она жила одна, «колготилась» по хозяйству, по субботам топила баню, и каждый год ходила пешком за святой водой в монастырь, расположенный в десяти километрах от Вязов. Баба Марья усердно молилась Богу, соблюдала все посты, а иногда серыми вечерами доставала пожелтевшую фотографию, при скудном свете смотрела на нее и, плача целовала молодого мужчину на снимке, стоящего вместе с ней… Она глядела и слезы орошали ее морщинистое лицо, старуха думала о своем «солнышке и надежде»,о сыне, которого ждала двадцать три года, с тех пор как он женился, уехал с супругой в Москву, редко писал матери, а потом баба Марья совсем перестала получать письма, все окутал туман неизвестности…

Добрые заплаканные глаза Марии Федоровны смотрели на снимок, она вздыхала, крестилась и аккуратно убирала его в сундучок .

 

Как обычно, после трудового дня, баба Марья шла на «посиделки» к своим старым подругам. На улице со странным названием Петроград, недалеко от ее избы, у опрятного голубого дома с остекленной верандой и множеством цветов в палисаднике, рядом с колодцем, под березами стояла липовая скамеечка. Старушка в красном платке, закрывавшем седые волосы и часть морщинистого лба, опершись на палку ,подходила к скамье, щурилась , вглядываясь в двух женщин и, узнав их, улыбалась и говорила :

-Добрый ужоточек!

-Садись, Машенька- говорили другие старухи и двигались.

Мария Федоровна присаживалась, приставив свою клюку к стволу березы, и начинался разговор.

-Ой, кружит чего-тоти нынче, была на огороде , гляжу, сполыхалось небо, ой к грозе должно быть!- говорила , покачивая головой Надежда Фроловна, весьма полная пенсионерка, бывшая трактористка, без двух пальцев на левой руке.

-К грозе, точно!- сказала Марья- Ой, Надюша , молодежь вот-те наехали, ой , житье невыносимое сталось. Орут, матюгаются, на дрындулетах по улицам пьяные шастуют ; ей Богу, спасу нет!

- Давеча мне пьяный козлище в окно постучал, я перепугалася до смерти, кто стучит, мол ? Гляжу так стоит с бутылью…Я то баба стиховая, я б его козла кочергой отпендюрила, да ушел он - делится впечатлениями Евдокия Ильична Белкина, хозяйка голубого дома около скамейки. Она без платка, волосы ее не сказать, что белые как снег, но с проседью. Лицо Белкиной трудовое, но морщин не очень много. Заметна большая бородавка на носу.

Невдалеке послышался топот, старушки встрепенулись. По улице шли двое парней лет шестнадцати, курили, слушая на мобильном телефоне бессмысленную песенку, и что-то горячо обсуждали:

-Я те говорю, бл…, что у Райки он. Еще б за такие копейки не пое…

-Да ху... не говори, они с Васьком бухать пошли!

-Идут, окаянные!- недовольно пробурчала Марья- ни стыда, ни совести! Так председатель Авдеев, никогда не матюгался.

Пока парни шагали, старухи бросали на них недовольные взгляды и покачивали головой.

-Ох, что в мире твориться, показывают, мол, в Лондоне наводнение. А что нам этот Лондон? Нам тут житья б тихого, благодатного. Да нет, вот позавчерась у Латуниных сцепились-таки на свадьбе, Ваньке Самойлову-то морду разбили, в больницу возили. А мать его ходит, мол, слухи собирает- промолвила Надежда Фроловна.

Из калитки дома выбежал мальчик лет шести, белокурый, в легкой накидке.

-Бабуль, там мы чай пьем, иди к нам.

-Сейчас, Петенька, ступай! –отвечала Евдокия Ильична- Ах, да что ж одет так легко, вечер на дворе, простудишься, батюшка мой, да и комары сожрут!

-Не сожрут! - весело крикнул ребенок, когда бежал обратно.

-Ой, чумные внучки-то. Вчерась в сарае самовар нашли, отцовский, на углях. И говорят, мол, будем топить. Старшой смышленый , он щепок набил и все сделал, а меньшой крутился , в саду топили-то, впотьмах самовар повалил да и руку обпарил. Закричал- страсть! Наши сбежались, а Петюня ревел, выл, матушка моя, а потом ничего, оклемался. Ой, колготятся все, лаются, Господи помилуй!

-Гроза будет, знамо, будет!- сказала Надежда Фроловна, глядя на небо.

Стоял самый конец золотистого вчера, начало сумерек. Последние лучи заходящего солнца падали на кудрявые березы, солнечные блики играли на белесых стволах. На небе, еще светлом, слегка маслянистом, намечался блеклый серп месяца и первые звезды, но и это было плохо видно: по небу скорым поездом мчалась вереница облаков и туч.

-Темнеет ранехонько, Илья Пророк два часа уволок. Пойду я Витеньку встречать –промолвила Марья.

- Что ж ты мучаешь себя, милая, ты так…

-А ведь матушка я ему- пересохшим голосом, едва не зарыдав сказала Мария Федоровна.

Она встала со скамьи , нагнулась к березке, взяла свою палку, сгорбилась и, опершись на нее , пошла к себе.

-Полоумная сталась Марья-то , жаль ее! Таскается на прудку, сидит, ждет, то пастух Кузмич утром наткнется. О, Господи Иисусе Христе!- сказала , глядя в след уходящей Евдокия Ильична.

-А Витя поди сгинул в городе, то дело ясное! Весточек уж седьмой годок не шлет, мож от водки помер, а мож в тюрьме, он парень лихой, а та ждет его, верит, несчастная- рассудила Надежда Фроловна и прослезилась.

 

Баба Марья вошла в избу, помолилась перед образом, под которым тлела лампада, посидела часок и набросив на себя старый бушлат, взяла палку и вышла на улицу.

Было уж совсем темно. В небесном океане поэтично и загадочно мерцали звезды. Яркий, как фонарь, полководец-полумесяц командовал солдатами-звездами, выплыв из-за облаков и макушек деревьев. Улица совершенно затихла, не выли собаки, не кричали петухи. Во всех окнах потух свет, складывалось впечатление, что все и вся покорились ночи, кроме Марьи Федоровны , да кричавшей вдали молодежи и неуемного ветерка, ласкавшего ветви берез, тополей и ив, которые шуршали на ветру, словно октябрьские листья в парковых аллеях.

Горбатая Марья шла неторопливой походкой, иногда, останавливаясь перевести дух, и прислушивалась, опершись обеими руками на клюку. Постояв так с полминуты, отдышавшись, она пробормоча «Господи помилуй!» продолжала свой путь. Старуха спускалась с косогора, шла темной рощицей, стуча палкой о землю ,как слепая, умело обходя грязные лужи. Вскоре Марья Федоровна перешла мостик через тихий ручей, минула последний дом улицы, одиноко стоявший среди заросли репья, полыни и сныть-травы, и вышла на другую улицу, чистую и светлую. Вновь отдышавшись, Марья свернула в сторону, на узкую стежку, которая вела к группе небольших, но широких деревьев. Они стояли по разным сторонам тропинки, но ветвями тянулись навстречу друг другу. Пройдя эту зеленую арку, Марья увидела уж не стежку, а большую проселочную дорогу, ведущую в поля. И старушка, стуча палкой, пошла туда , вперед по проселку.

Поля! Широкие, необъятные и свободные как небеса. Но если небеса- это океан звезд, то поля и луга- океан трав. Как душисты они росистым зорным утром, но как необычно эти васильки, ромашки ,клевер, донники пахнут в ночи. Мария Федоровна ,вдыхая эти переливы ароматов, брела полем. По нему, молодому, цветущему шагала она, увядающая, но не гибнущая роза, шла вперед, в неизвестность ради самого дорогого для нее на свете. Ради того, кто спился в столице, кто ворует деньги на бутылку, кто скитается по забегаловкам, трущобам и забыл, что в Вязах, где прошло далекое детство, живет старая мать, которая всем сердцем помнит «солнышко Витюшу» и за которого все ее молитвы…Наконец, Марья подошла к длинной, но не широкой запруде. По ее берегу раскинулось много ветел, под которыми в знойные дни после водопоя отдыхает стадо.

Проселок, по которому шла Марья, пыльный и ровный петляет к соседней деревне Спасовка. Справа от дороги - гладь запруды с шуршащими камышами, деревьями и одинокой лодкой у берега, слева- поросль кустарников, среди которой звенит, вылетая из трубы вода ручья.

Марья села в стороне от проселка, под ветлой. Ей стало немного боязно, она одна нарушала царственную тишину ноченьки , воздух чист и прохладен, но вера в возращение блудного сына заставила ее остаться здесь. Порой тревожно кричала птица, и сверкало, «сполыхалося» небо, но грозы не было, стояло затишье.

Старческие подслеповатые глаза Марии Федоровны смотрели из -под бугристого лба на дорогу. Она одинока и пустынна, кажется, ей не будет конца как неуемной душе покоя.

Старуха сидела на траве, положив клюку пред собой , зевала, шептала молитвы ,потирая ладони. Ее клонило ко сну, теплая накидка согревала тело, разнеживало. Голова бабы Марьи тихо склонилась вниз , веки глаз закрылись, старуха мерно и тихо дышала, посапывала. Она дремала в одиночестве среди природы всеми забытая, никому не нужная, словно зарастающая в лесу тропинка по которой давно никто не ходит.

 

Но вдруг тело Марьи содрогнулось, она в момент вскочила и стала «жадно глядеть на дорогу», в темную даль. О, да! Старуха отчетливо услышала шаги , сердце стучало, лучина надежды разгоралась в душе с новой силой. Шаги становились все громче и ближе, но Марии Федоровне во мраке была видна лишь какая-то тень, силуэт, ни лица, ни рук. Старуха, взяв клюку , пошла на эти шаги, как внезапно застывшее небо сотряс пушечный залп , и яркая гибкая молния осветила ветлы, дрожащую воду, дорогу и шедшего по ней путника. И Марья не верила своим глазам, ей казалось , что при свечке молнии она увидела ЕГО.

-Эй, милай!- крикнула она.

А!- отозвался путник.

Марья Федоровна поспешила на отклик и увидала пред собой человека. Он был грязно одет, в рваной рубахе, заплатанных штанах, потертой куртке и темной фуражке. Лицо его некрасиво и неприветливо, обросло щетиной и ободрано, но именно большие глаза этого человека показались старушке такими родными и знакомыми.

«Наконец-то - мелькнуло в ее голове- ждала, лила горькие слезы и теперь Господь наградил-возвратился!»

Тем временем две крупные капли дождя упали на росистую траву, пошел дождь. Ливень- стеной, капли его мочили одежду двух людей, стоявших в молчании друг против друга. Марья со слезами в глазах, такими крупными, как первые капли дождя, собрав все силы, воскликнула старческим голосом:

-Милай пришел, не забыл мать, сынок!

Старуха тотчас бросилась на шею опешившего человека и обливаясь горючими слезами, целовала и ласкала волосы, щетину и шею встречного. Он стоял с опушенными руками в полном недоумении, думая «что за сумасшедшая бабка ?»

-Да уйди ты, карга!- не выдержав , закричал он- Опозналась, бабушка, не сын я тебе, а Иваныч из блатных, Гура- погоняло…

Но старуха в душевном порыве не обратила внимания на слова Иваныча, а все ласкала «сыночка» и приговаривала :

- Ой, не писал почти десять годочков, ждала, молилася, миленок родимый!

Двое людей стояли посреди размытой дороги, промокшие до нитки, но никуда не шедшие.

- Но…хватит же, говорю не сын я тебе, не сын!

-Ох, ох, Витюша!- встрепенулась Марья Федоровна- Дождь-то какой!- говорила она, точно впервые заметила это- Ой, идем, милай, в дом, покушаешь, чаем отпою тебя, с медком-то чаем. Ох, Витюша!- продолжала старуха- Поди, забыл дом родительский, во времена бегут!

Иваныч топтался на месте, все также недоуменно смотря на бабу Марью и сплевывая. Но когда он услышал о чае с медом , то был искушен. Мнимый сын Марьи Федоровны недавно вышел из тюрьмы, и теплый «чифирь», хорошая еда и кров на ночь были для него подарком судьбы. Иваныч сказал ей:

-Идем, мам!

Старуха посмотрела на лицемерно-умиленное лицо и шепнула : «Признал мать все-таки!» Воодушевившись, она не шла, а будто бежала, ведя свой «свет» полями в сторону избы.

 

Спустя полчаса Иваныч и Марья сидели за столом в горнице ее дома.. Мнимый сын с жадностью поедал картошку с грибами, запивая чаем с душистым медом.

Марья Федоровна сидела напротив и внимательно смотрела на «сына», ее, полные материнского добра и любви глаза, окутывали оборванца, нашедшего свое пристанище в чужом доме.

-Изменился ты, Виктор! – вздыхала старушка, смахнув слезу- А уходил, молоденький был, с усиками, как радовалась тогда, что, мол, сын в люди столичные вышел. А потом исчез…

-Жизнь, мама, такая штука непростая- говорил, вошедший в роль, Иваныч.

Он быстро съел картошку с грибами, которая после мерзкой баланды казалась ему ресторанным кушаньем. Теперь он сидел на стуле, согретый и сытый, с любопытством смотрел по сторонам. Он видел образа, лампаду, поблекшие и пожелтевшие, незнакомые недавнему зэку, фотографии, висевшие на стенах. Бросался в глаза темный дубовый сундук, стоявший у печи.

-Какое, мам, у тебя все старое!- говорил Иваныч.

-Старое, сынок, дедовское, да и избу он еще до первой немецкой построил, а тепереча разваливается, на тебя надежда- говорила она грустно и нежно, на лице старушки сияла улыбка и очередная слеза умиления катилась по щеке.

« Да эти иконы и фоточки в городе в антикварный за хорошие шиши можно сдать- думал «сын»,- а там так закрутить да кутнуть, эх!»

- Ну а с Анютой как, ужились? – спросила Марья.

-Эх, ну ее!.. Разошлись, три года уж- буркнул Иваныч и махнул рукой.

Марья Федоровна вздохнула и промолчала.

-Ну, спасибо , мам, тебе! Спать хочу, замаялся; весь день то в автобусе, то по дороге шел.

-Ох, правда, ночь, темень, а гроза успокоилась, вставать скоро, курей, чунька кормить, а я еще не ложилась. Вздремнуть надо-то! Иди, я постелю тебе, сокол мой- «заколготилась» старуха. Сказав это, она вновь растрогалась и обняла «Витюшу». Он тоже обнял ее, но не вложил души в это чувства, а думал о созревшем в его голове новом плане.

Мария Федоровна постелила «сыну», тот улегся в чистую, мягкую постель, не то что «шконарь» . Иваныч устал, ему безумно хотелось спать, но он не давал себе заснуть, и выжидал пока «мать» уляжется.

В ее комнатке еще горел свет, она стояла на коленях, усердно благодаря Господа за возвращение «блудного сына» и радостно плакала, думая, что «теперь и умереть спокойно можно, дождавшись Витеньку». Наконец в ее комнате потух свет, баба Марья легла спать.

У Иваныча неспокойно билось сердце. Эта женщина, принявшая его за родного сына, своей добротой очаровала , накормила, напоила, пригрела его, устроила праздник в темной грешной жизни. Ему тяжело было встать, чтобы сделать свое привычное дело. Но мысли о крупных деньгах жгли разум Иваныча. Он боролся с собой, но последние доводы взяли верх. Мнимый Витюша смахнул свое лоскутное одеяло, зевнул и встал на ноги.

 

…Утром соседи, настороженные долгим отсутствием Марии Федоровны, зашли в избу и увидали страшный беспорядок, пропажу икон, разбросанные вещи и саму восьмидесятилетнюю хозяйку, лежащую на кровати с умиленным, благодатным, прямо-таки счастливым лицом, залитым кровью и с перерезанным горлом.