Солнце, кажется, и не собиралось двигатьcя с места… Санька не помнил, вернее, просто не мог сосредоточиться, чтобы вспомнить, сколько времени он уже лежит за этим валуном. Пить уже не хотелось. Он лежал на животе, вжавшись в чужую сухую и ничуть не прохладную землю, почти уткнувшись в нее носом. Он слышал стрекотавший где-то вдалеке вертолет, наверняка знал, что ребята будут пытаться его спасти, но в то же время прекрасно понимал, что нельзя рисковать еще чьими-то жизнями и техникой только потому, что он вовремя не сумел выскочить из-за укрытия и вихрем проскочить пристреляную духами местность.

Когда душманы начали атаку, Санька упал за валун , быстро вставил в автомат новый магазин, перевернулся на живот, и, прицеливаясь в мелькавшие на склоне горы фигуры, начал стрелять, но вот встать из-за камня ему уже не удалось. Когда это было? Одна ночь после атаки уже прошла.

Санькино тело затекло, он слегка пошевелился, но даже не сумел вытянуть руку вдоль тела для смены положения – сухую землю рядом немедленно взорвали фонтанчики пуль. «Гадский род» – подумалось Саньке – « Я ж загнусь на этой чертовой жаре».

Откуда-то сверху слышны были голоса и смех душманов, прекрасно видевших валун, закрывающий Санькино поджарое тело, но не видящих самого Саньку. Валун был велик ровно настолько, чтобы скрыть лежащего за ним человека, но пошевелиться, чтобы изменить позу, лежащему за ним было невозможно – по-видимому, не один, а два, если не три снайпера, постоянно сменяя друг друга, пасли этот валун, вернее, Саньку Ларина – cержанта второго года службы.

До Ларина донесся обалденный запах жареного на углях мяса и ему ужасно захотелось есть. Рот моментально наполнился тягучей слюной и желудок подкатил к самому горлу. «Эй, орёлик,“ - услышал он голос, обращавшийся к нему по-русски и, показалось, прозвучавший почти рядом – «Кинуть тебе кусок? Жри, собака! Хоть и все равно сдохнешь, но хоть порадуешься перед смертью!».

Санька чуть приподнял голову, но не увидел, а скорее, почувствовал упавший где-то далеко перед валуном кусок, даже из этого далека источавший аромат истекающей горячим соком баранины. Тут же снова с обеих сторон от него пробежали шустрые дорожки автоматных очередей. Голова его снова дернулась вниз автоматически, и он снова уперся лбом и носом в землю. «Неужели среди них есть русские?! Говорят-то без акцента…» – подумалось Саньке почти в полузабытьи. Прошедшую ночь он провел, естественно, без сна, потому что душманы, похоже, решили взять его просто измором, будучи уверенными, что ему никто уже не сумеет помочь. Так сытый котяра, развалясь лениво, забавляется с полупридушенным мышонком, давая тому время от времени видимость маневра и тут же накладывая на него тяжелую когтистую хищную лапу.

Сначала была злость на себя – за медлительность и несообразительность, потом, когда стали невыносимо ныть шея и спина, хотелось одного – повернуться с живота хотя бы на бок, изменить положение… потом начала мучить жажда и Санька проклинал все на свете, а особенно плотный обед из захваченных недавно на душманском складище американских банок, который он умял вчера с огромным аппетитом примерно за час до атаки духов, которой никто не ожидал.

Из-за этого ему попеременно хотелось сейчас то пить, то в туалет, но он старался терпеть. От боли и спазма в животе он то и дело проваливался в секундное забытье, тут же прерываемое очередным напоминанием о ситуации – в забытьи он начинал клониться в сторону – тут же снайпер давал знать о себе. Потом, когда солнце начало всходить, Санька не выдержал и напрудил под себя солидную лужу. После этого ему стало настолько хорошо и легко, что он повеселел и приободрился, хотя лежать было ничуть не удобнее, но чуть позже стало еще хуже – тело стало чесаться от высыхающей мочи, но шевелиться ему не давали.

Временами до Санькиного слуха доносилась музыка - он даже уловил знакомые душевные слова: «Welcome to the hotel “California”- such a lovely place… such a lovely face…”- и ему вдруг стало жалко себя до слез. Вспомнился клуб в пригородном поселке на берегу моря, куда они всей оравой ездили иногда на танцы. «Шизгара! Йа-а, бэби, шизгара…» – тряслись они в ритме, балдея в мерцающем зеркальными бликами от крутящегося под потолком шара прокуренном зальчике. Местные парни городских, естественно, недолюбливали, но открыто драк не затевали: все приехавшие были спортсменами – кто каратист, кто боксер, кто дзюдоист. Сами они тоже особо не нарывались, но девчонок местных уводили у локальных Ромео как не фиг делать – тем с городскими было, видимо, интереснее, а, возможно, и перспективнее. Блин, какие классные глаза были у девчонки, с которой он танцевал какой-то медляк в последний раз в том клубике! Санька, взглянув в них, вдруг заробел настолько, что забыл даже спросить, как ее зовут, а потом она куда-то пропала. А потом они с ребятами дружно сорвались из клуба и вернулись в город… А потом уже не было времени на танцы - его как-то скоропостижно призвали в армию – золотого медалиста, гордость школы, спортсмена-разрядника… Прощальные пьянки для родни, для друзей, нелепые поцелуи с кем-то с призывами ждать его, плачущая мать и серьезные глаза младшей сестренки - он пришел в себя от всего уже в Афганистане вместо ожидаемой по его логике спортроты, увидев пронзительно высокое чужое небо и горы, совсем не похожие на родной Кавказ, совершенно недружелюбные и какие-то пустые.

Санька вспомнил, как совсем недавно они проводили так называемую «зачистку». Их подразделение направили в маленькое афганское селение, недавно освобожденное от душманов – проверить, не вылез ли какой-нибудь дух-одиночка из какой-нибудь щели. Отведя рукой выцветшую тряпку, прикрывавшую вход в глинобитную хибару, которую домом и язык-то не повернется назвать, его друган Серега первым вошел внутрь и жестом пригласил Саньку следовать за ним. В углу темной комнатушки сидела девчонка лет пятнадцати , прижимая к себе еще двух сопляков – совсем мелких. Там же в углу стояла новенькая кассетная магнитола «Панасоник » - точно такая же, какую Санька прибрал к рукам при прошлой «зачистке», когда их бросили на очередную пещеру в горах, где духи раньше отдыхали. Кроме множества молельных ковриков на той пещеры было полно всякого добра – ребята в таких случаях обычно падали на что-нибудь приглянувшееся и орали наперебой: «Чур, моё!» Санька упал тогда на тот «Панасоник», Леха – классный парень с Урала – на какую-то кожаную барсетку, в которой оказалось аж три тысячи зеленых американских денег, Мишаня-одессит – с виду увалень, но пацан с очень быстрой реакцией – пал на какой-то суперный чемодан, и все они потом ржали над ним, потому что в чемодане оказалось лишь несколько аккуратненько свернутых ковриков для молитвы, которых валялось на полу немеряно – «комната отдыха» духов была довольно просторной.

Иногда, когда зачистки проводились в местных поселениях, кое-кто из ребят даже срывал с не смевших сопротивляться афганок то серебряные, ручной работы подвески с ушей, то пухлые дутые браслеты или многорядные ожерелья из монеток. Отцы-командиры смотрели на это мародерство сквозь пальцы, но Санька брезговал такими трофеями и никогда не смог бы сделать матери такой презент.

Серега, увидев магнитолку в хибаре, весело ухмыльнулся - мол, смотри, Санёк, и у меня такая же будет! – и, ухватив ее за ручку переноса, повернулся к выходу. Девчонка вдруг залопотала что-то, и тоже ухватилась за магнитолу. Санька подивился ее глазищам - они были точно такими, как у той, с которой он танцевал когда-то – огромные, темные, как две черных пропасти, в которые хочется броситься без раздумываний и навсегда. «Да ладно, Серый» – сказал он, - «Оставь, не упал ведь ты на это!» и повернулся к выходу. Серега выпустил магнитолу из рук, толкнув ее девчонке, и пошел было следом за Санькой из хибары, в которой и развернуться-то было проблемой. Саня уже щурился солнышку после хибаркиной темноты, как вдруг прогремела автоматная очередь… Он отскочил, оглянувшись, и увидел, как Серега медленно, как в кино, падает, с удивлением глядя в Санькино лицо…

Подскочившие парни ломанулись назад в хибару с автоматами – там стоял пацан лет семи-восьми с калашом в руках, в одной рубашке, даже без штанов и смотрел на них с такой ненавистью, что они, пораженные, даже не пристрелили его сразу на месте, а выволокли на свет - готовые придавить его голыми руками. Подоспевший лейтенант вырвал у сопляка из рук автомат и пинками загнал его обратно в хибару, спасая от озверевшего Саньки и других ребят. Серегу донесли до медчасти и переправили вертолетом в Кабул, потом в Ташкент, а потом и домой, в Баку. Санька даже успел получить от него небольшое письмо не так давно – нормально парень живет, только ноги пока добром не ходят, перешиб ему тот мелкий зассанец, видимо, что-то в позвоночнике.

 

Санька очнулся, когда стало темнеть. Слегка попрохладнело. Он не мог сначала понять, где он и что с ним, но когда он бессознательно хотел по привычке потянуться как после сна и чуть приподнял левую руку, снайпер моментально напомнил ему, что происходит. Санька закричал от ожегшей боли – рука была прострелена. Кровь хлестнула с такой силой, что он, уронив руку на землю, поразился - сколько, оказывается, в нем еще жизни.

О перевязке не могло быть и речи: шевелиться - означало умереть. Санька снова уткнулся носом в пыль, смешанную с кровью и его слезами и потом. «Мама, мамочка… как больно! Мам, почему у нас так душно… открой окна, пожалуйста. И принеси что-нибудь попить из холодильника, ладно?» - Санька вдруг понял, что он начал бредить вслух.

«Что, салага, припух как крокодильчик?!» – раздалось снова как рядом. Душманы говорили с ним через матюгальник-мегафон, но бедному Саньке казалось, что эти рожи стоят рядом. «Суки… гады… духи гребаные» – заорал он в сгустившуюся уже темноту, которая тут же отозвалась светлячками пуль в его направлении. «Эй, ты, а у нас тут водички – море! Может тебе бутылек кинуть – доползешь ли?!» –продолжали издеваться и поначивать духи.

Ночь, наконец, сгустилась полностью, принеся временное облегчение от палящей жары. Было все еще жарко и душно, но ощущение солнечных лучей, воткнутых кинжалами в спину, пропало.

Вокруг все странно затихло. Духи молчали, дальних шумов вертолета тоже не было. Санька не видел небо, поскольку лежать приходилось лицом вниз, но он знал, что звезды тут тоже чужие и недружелюбный свет их настораживал, а не восхищал.

Откуда-то сбоку послышался шорох. Санька невольно вздрогнул и скосил глаза, страясь разглядеть источник звука. В первый момент он подумал, что душманы пришли за ним, спустившись со склона в темноте, но так же молниеносно он понял, что вряд ли это так просто – они не рискнули бы пересекать открытое пространство. Значит, только свои.

«Ребята…» – прошептал он пересохшими растрескавшимися губами – «Ребята… я тут… я живой!». Ответом ему была дикая боль в бедре – он еле сдержался, чтобы не заорать в голос от страха и только застонал отчаянно, когда увидел, скосив глаза, что возле него стоит ободранный шакал. Глаза шакала светились в темноте и, казалось, он ухмыляется.

Зверь снова прыгнул ближе в бедру и снова боль пронзила Саньку. «Блядь, скотина… брысь, брысь отсюда!» – заорал он что было сил. Шакал отскочил и в упор уставился на Саньку. «Убирайся, скотина» - прохрипел Санька, не шевелясь. Шакал, подумав и, видимо, не узрев в хрипах никакой угрозы для себя, снова подошел ближе и стал рвать зубами Санькины брюки, заскорузлые от пота и засохшей мочи. Санька вспомнил, что сунул в задний карман упакованный в яркий пакетик из фольги американский «джёрки» – несколько полосок вяленого мяса со специями, которые можно было пожевать в случае, если вдруг захочется есть, а жратвы в ближайшем времени не предвиделось. Шакал уже разрывал пакетик чуть впереди и в стороне от Санькиного тела, когда духи выпустили очередную светящуюся в темноте порцию пуль и скотина, взвизгнув, взлетела в воздух и шлепнулась прямо возле Санькиного лица сгустком окровавленной вонючей шерсти и мяса.

Бедро саднило от шакальих укусов, кровь из руки перестала хлестать, но боль оттуда не ушла, а, наоборот, стала еще нестерпимей: кровь, подсохнув, стянула кожу вокруг раны в страшный багрово-черный узел. Санька Ларин вновь потерял сознание.

Возможно, он не пришел бы в себя и на рассвете, если бы не шакалий труп, начавший издавать ужасную вонь на начинавшейся вновь жаре. Саньку вырвало прямо перед собой и он обессиленно уронил голову в собственную блевотину.

«Доброе утро, уважаемые москвичи и гости столицы! Прекрасный начинается денек, хотя предполагается очень жаркая погодка…» - заюродствовал вновь душманский матюгальник, и Ларин очнулся в очередной раз. Он обессилел настолько за почти двое суток, что ему хотелось одного – потерять сознание и больше в него не возвращаться. Среди прочих мелькала и мысль – выкатиться из-за валуна - пусть лучше пристрелят, чем подыхать в собственных экскрементах, не будучи способным шевельнуться. Были и мысли о ребятах, наверное, решивших, что он убит – трупы собирали порой далеко не сразу, а только тогда, когда были уверены, что духов поблизости нет и не предвидится. Потом их куда-то отвозили и Санька понятия не имел о том, что и как там конкретно делается, но был наслышан, естественно, и о «черном тюльпане» и о «грузе-200», который сопровождал обычно один из офицеров. Иногда земляк и лучший друг Серега почти рвал струны на гитаре и хрипло пел песни о солдатском братстве, о Кандагаре, о ждущих матерях и любимых, а они все зло подпевали ему, выпив водки или коньяка из командирских запасов по случаю поминок кого-то из них. Каждый знал, что следующим может стать он.

Саньке не хотелось верить, что его просто бросили, забыли… собственно, он был уверен, что это не так, и что ребята тоже думают сейчас о нем. Видимо, просто пока невозможно что-то предпринять для его спасения, и нужно еще потерпеть.

 

Когда он в очередной раз открыл глаза, перед ним был не серый валун, а что-то мельтешащее и вращающееся, обдающее приятным прохладным ветерком. Вони от шакальего трупа не было, и он вновь услышал сладкоголосый «Отель «Калифорния»:"…such a lovely place… such a lovely face…”. Сержант Ларин понял, что он умер, и вновь закрыл глаза - успокоенный и умиротворенный.

«Ни фига, открывай давай глазки, сколько тут возле тебя еще сидеть с пузырем?!» – раздался вдруг знакомый голос. Санька снова чуть приоткрыл глаза и увидел прямо перед собой ухмыляющуюся рожу Лёхи-уральца и выглядывающую у того из-за плеча еще одну – такую же родную – Мишани-одессита.

Леха держал перед собой бутылку коньяка и, похоже, уже употребил некую часть оного, судя по его довольной физиономии. Санька хотел было приподняться, но Лёха придержал его свободной от бутылки рукой: «Не, братан, ты лежи… тебе пока нельзя, сказали, вставать. А вот насчет выпить – ничё не сказали, дак, наверное, можно маленько…» – и он, поддерживая Санькину голову, поднес к его губам горлышко. Ларин машинально сделал глоток, еще не осознав до конца, что он жив, что он – в госпитале, и что ребята пришли его проведать и протащили втихаря коньяк в палату. Он проглотил пахучую жидкость, которая ожгла его внутренности, привела в чувство и Санька заплакал, скривясь и не имея возможности вытереть слёзы – левая рука его была в пухлой белоснежной вязи бинтов, а на правую навалился тяжелый улыбающийся Мишка.

«Черти… парни… ребята мои дорогие, братишки… Живой я… живой!» – Санька захлебывался рыданиями.

«Ага… живой! Даже живее Ильича, который, как известно, живее всех живых… то есть, ты - абсолютно живой!» - парни обнимали его, тискали и тоже подозрительно хлюпали носами и делали вид, что соринки так и лезут в глаза.

Наконец, слегка успокоившись и еще пару раз отхлебнув по очереди из пузыря, Мишка и Лёха наперебой стали рассказывать, как они потеряли Саньку поначалу, как думали, что он убит, как потом, подползя довольно близко к нему, видели и слышали духов, издевающихся над ним, поняли, что он живой, но ничего не могли сделать – командир не разрешал боевых действий . Потом уже, согласовав все дела с вертолетчиками и соседями, они провели массовую атаку, и тот склон сейчас очень сильно изменил очертания - потому что там повзрывали на хрен всё, что можно было… Никто из духов не ушел, а было их там – до фига, вагон и маленькая тележка. Потом Саньку, так и не пришедшего в сознание, приволокли на носилках к БТРу и доставили в санчать. Врачи сказали, что он потерял много крови и ослаб, ну, и стресс, конечно… но ранение - средней тяжести, жизни уже не угрожает, так что, скоро он будет снова в строю.

«Сказали даже, что задница твоя, хоть и покусанная, работать будет лучше прежнего» - серьезно сказал Лёха, но, не удержавшись, прыснул смехом и все трое захохотали. Прибежавшая медсестра пыталась было угомонить их, но, видя бесполезность увещеваний, махнула рукой, пусть просмеются… живой парень-то оказался. От предложенного глотка из бутылки сестричка отказалась и, грозно пообещав, что если застанет парней всё еще в палате через пятнадцать минут, то пожалуется главврачу, вышла.

Вечером Санька, счастливый и довольный жизнью, уже сам ковылял по коридору в туалет и обратно, по-детски улыбаясь всем, кто встречался по пути. Через несколько дней он настолько пришел в себя, что потребовал выписки и направления его снова в часть, к ребятам. Долго в госпитале его после этого не продержали, вскоре сняли все швы и сказали, что заживает все нормально и что он может быть выписан.

Еще через какое-то время командир объявил перед строем, что Указом Президиума Верховного Совета СССР старший сержант Александр Ларин награжден Орденом Красной Звезды за проявленное мужество и выносливость, и собственноручно привинтил к Санькиной пятнистой курточке блестящую награду.

Ну, а еще через пару месяцев старший сержант Ларин летел самолетом Аэрофлота из Ташкента в родной Баку к маме и сестрёнке - по случаю полной его, Санькиной, демобилизации.