Анна Николаевна Вульф. " Не говори: "Любовь пройдет!" Очерк из цикла: "Пушкинское время и лица".

 

За нею "летали сердцем" многие….. И она кружила головы многим. Но судьба ее не сложилась. Не сложилась - обычно. По - женски ясно, просто и солнечно. Ей не удалось приручить обыкновенное счастье, как некую крылатую птицу. То есть - увидеть его в привычном, слепящем круге улыбки Любимого или в детском смехе.

 

Анна Николаевна Вульф. Annette. Едва знакомое нам лицо из волшебного, пленительного, совсем теперь уже давнего, "пушкинского круга". Лицо, бесшумно и навсегда ушедшее в дымку, туманность, завесу прошлого. Туда, туда, где напрочь, совершенно, совсем стираются всяческие подлинные черты: характер, манера одеваться и говорить, привычка наклонять голову, смеяться или, напротив, грустить, носить шляпку или капор или просто - ронять платок. Где от живого человека, увы, не остается почти ничего, кроме вязи алфавита на пожелтевших страницах кипсека или карне* (*Дамские альбомы разного формата. В последний, например, записывались имена кавалеров на балу или танцевальном вечере. - С. М.)

 

…Она тщательно хранила то немногое, что досталось ей в память о ее несбывшейся, полушутливой, никем не признанной, и почти что утаенной любви. (Утаенной, подчас, и от самой себя, не то что от остальных!) Оттиск печати – перстня на красном сургуче, портрет лорда Байрона, книгу "Стихотворения" издания 1826 года и несколько разрозненных глав " Евгения Онегина" – переплетенных чьею – то небрежною рукою. Среди драгоценных для пытливой, неспокойной памяти вещей особняком, некой алмазною пылинкою, бриллиантом сиял в ее сердце альбом вытертого синего бархата со стихотворными строками, вписанными туда рукою самого Поэта. Среди звучных рифм были и такие:

 

Не говори: любовь пройдет –

О том забыть твой друг желает,

В ее он вечность уповает.

Ей в жертву сердце отдает!

 

Когда она просила записать ей все стихотворение, то Он, с усмешкою скаля белые зубы, и наморщив лоб, ответил скоро, что это не его строфы, а друга лицейского Антона Дельвига, "сонного барона". Тот тоже все порывался приехать в Михайловское, познакомиться с соседями Пушкина, а особо – с соседками! Пройтись по берегам лениво - извертливой Сороти или попробовать домашний пунш - жженку из рук Зизи, милой ее сестры, что так скоро очаровывала всех непосредственною живостью нрава, блеском глаз и ясным, звонким, по девичьи смехом. Талия Зизи была тонка, как узкий фиал, рюмка богемского хрусталя, что сияла, играя синими и розовыми огнями - гранями в неверном лунном свете, в высокой горке, в буфетной. Пройти в буфетную можно было мимо столовой и гостиной, где часто вечерами сиживала маменька с шитьем или книгою в руках.

Читывала маменька много и как то все без разбору: и научный трактат о римской истории был ей не в тягость, и карамзинская легкость слога. Хотя над "Бедной Лизою" слез умилительных она не проливала, а только прикусывала губу сердито: нижнюю, пухловатую, слегка портившую ее милое, круглое лицо с приятными чертами и правильным, чуть удлиненным носом. Прикусывала губу и отправлялась, небрежно помахивая маленькою энергической кистью с полотняным зонтиком на костяной ручке на корд: гонять лошадей, новых, необъезженных, что поставляли усердно из под Москвы или Орла на Тригорское вольное прихолмье.

Анетта лошадей вовсе не боялась, но как то нелепо казалось ей устраиваться в твердом дамском седле, в фиолетовом, черном или голубом сукне амазонки, со стеком в руке и нестись куда то во весь опор.. Нестись так, что захватывало до смерти дух. Как в быстрой карусели пред нею мелькали холмы или пруды, рощицы и аллеи парка Тригорья и Михайловского.

 

…На Еловую аллею, ведущую прямо к старому барскому дому Пушкиных, она въезжать не любила, а останавливалась перед старинною часовней, натягивая поводья и чуть неловко спрыгивала, расправляя ненавистные суконные складки, пряча в них перчатку, сползшую на запястье, да стек, скользкий от предательски влажных рук. Входила в полутемный, прохладный придел, стремясь унять невозможно скорое биение сердца, шла к иконостасу и выбирала в нем лик, что полюбился ей тонкостью черт и какою то неправильностью, смугловатостью, что ли. Заморской, византийской.

Молилась Аннета жарко и сбивчиво перед образом "Умягчения враждующих сердец" пересохшими от неровного дыхания губами. Иногда обморочно ахала оттого, что начинала у нее на висках и на шее предательски биться жилка. Биться, словно маленькое голубиное сердце, до истомы, до боли. Держала она раз в руке голубя, и нервное трепыхание перьев ее и напугало и привело в восторг, да такой, что сердце будто остановилось. Она и запомнила эту сладостную боль- кружение. Навсегда.

Голубь тогда сильно, пугливо рванулся из ее рук, едва лишь успела она поднести маленькую гладкую головку к губам, и сверкнув веером перьев, взметнулся в слепящую, почти белую от солнечного жара высь… Она испуганно взмахнула руками, неловко дернувшись вперед всем станом, да так и замерла, утишивая нервное биение в груди. И пока не заслезились глаза, все смотрела вверх, следила за полетом крохотной серебристой точки, пока та не растаяла вовсе в небесном молоке….

О чем, о чем же она могла просить Матерь Божию? Примирить ее с маменькою, избавить от косых взглядов сестер и кузины Алины, от нетерпеливого смеха Аннеты Керн, молодой генеральши?... Аннета так непосредственна, право, что без зазрения совести может поверять ей секреты своих "кокильяжей" (* французско – русский авторский каламбур, производное от "кокетство" – С. М.) и амуров. И не только что с Пушкиным, а и с иными своими кавалерами.

С Алексеем Родзянко, и с кузеном Алексеем Вульфом, бывшим дерптским студентом, в черных усах и гусарском мундире, чуть сношенном. Слегка потерлись витые с серебром шнуры ментика, но осанка гусарская - осталась. Вот и ходит братец по деревне статным барином, усмешку в усы прячет, а над чем смеется? Ей сие не ведомо, только догадки роятся в голове, кружат вихрем… Догадки горькие, доводящие до слез иной раз.

 

…Видеть курчавую голову Пушкина с резко – неправильным профилем на коленях у Аннеты Керн, пусть и в шутку, было и вовсе всегда - несносно! Но она это все как то терпела, только сжимала руки, и длинные ногти впивались в ладони так, что сводило запястья судорогой. Она корила себя за то, что влюбилась в него почти сразу… Сама того не ожидая. Лишь только бросила взгляд на невысокую, ладную фигуру, на лицо, дышащее огнем неправильных черт, услышала этот неповторимый переливающийся высоко, как трель жаворонка, тенор… И сердце ее тотчас, без оглядки, кинулось в пропасть - прохладную, манящую, глубокую, будто волны морские…

Море.. С какою постоянной тоской говорил он о нем, сетуя, немного ребячливо, дуясь на то, что в злосчастной " Михайловской губе "нет ни моря, ни неба полудня, ни итальянской оперы" Она в ответ ненадолго, ошеломленно терялась, кусая губы, но позже все же у ней находились слова, что, к счастью, также "нет здесь ни саранчи, ни пыли, ни милордов Уоронцовых" . Она произносила фамилию Новороссийского губернатора на аглицкий манер, чуть вытянув губы трубочкой, сузив глаза. Не сдерживая смеха, смотря на нее, он откидывал голову назад, и что то ребяческое, искреннее, шаловливое, сквозило в безудержном, колокольчатом, заливистом этом звуке, столь для нее желанном, нежащем ухо…. Она все расспрашивала, расспрашивала сквозь кружение головы и сердца. .И о Воронцовой, и об иных, но он рассказывал о легендарной графине как - то нехотя, цедил сквозь зубы, более распространяясь об упоительных светлых ночах у взморья и о не менее " упоительном Россини, баловне Европы, Орфее". В Одессе он посещал оперу едва ли не каждый вечер, скоро, вьюном проходя меж пыльными рядами партера к креслам и нещадно лорнируя ложи, блестящие от пышных нарядов и драгоценностей. Но не кресло малинового бархата, с невысоким бордюром в ложе графини Элизы в театре прельщало его. О, нет! Покрывало молодой негоциантки Амалии фон Рипп - Ризнич, скрывающее влажный блеск ее нежных продолговатых очей или высокий тюрбан в восточном вкусе, надвинутый на белое, слегка влажное чело ее, привлекали Поэта, несомненно, более властно, чем что то иное. Умение госпожи Ризнич загадочно улыбаться, смотря будто бы сквозь собеседника, иногда бесило Пушкина, но все же его тянуло на веселые вечера в богатый дом Ивана Ризнича, на его виллу во флорентийском вкусе, с высокими окнами до полу, выходящими на море. Тянуло необычайно. Он тогда, бывало, часами простаивал близ огромных переплетов рам, созерцая безбрежную гладь волнующей синевы, с редкими очертаниями рыбацких ветрил на горизонте.

- А разве же не зеленое сукно карточного стола прельщало Ваше разгоряченное воображение? Разве не пылкие мадригалы госпоже Ризнич распаляли и Вас и сердце Ваше? – иногда, недоверчиво улыбаясь, решалась она перебить его. Он отвечал не сразу, значительно роняя слова, постукивая длинными отполированными ногтями по рукаву свободной рубашки с распахнутым воротом в стиле a la Byron.Нравилось ему ходить в таких. Несказанно шли они к его темно – курчавым, с золотистым отливом, волосам, к нетерпеливым, резко – грациозным движениям, стремительному повороту шеи, головы, рисунку губ, к переливам голубовато – серых, бездонных неизъяснимо очей. Очей, так напоминавших ей море..

- Нет, милейшая Анна Николаевна, не сукно с потертыми фишками прельщало меня и не выигрышные робберы виста, хотя, признаюсь, понтировать я очень люблю. И вовсе не страстные мадригалы госпоже Рипп кружили мне голову. Я в эти мгновения думал о несколько другом. Открою Вам одной секрет. Мечтал я оказаться на дне утлого суденышка лаццарони, прикрытый ветхим парусом рыбаря. Челн скользил бы по глади вод, незаметно уносясь все ближе к горизонту и все далее, далее от берегов " Одессы пыльной…."

- Вам так она не нравилась? Но ведь там же были и графиня Воронцова, и княгиня Вяземская, и другие….. Как их называют… дамы полусвета? - Она застенчиво опускала ресницы долу.

- Вы забываете, Анна Николаевна, там еще был Морали! – ласково – иронично усмехался он.

- Расскажите о нем? - Просто, не жеманясь, просила она.

- О, это корсар с самого своего рождения! Весьма загадочная фигура. Почти что сказочная. Как из арабской " Тысячи ночей". Высокий, прекрасно сложенный, с огненными глазами. Лицо у него имеет бронзовый оттенок, а движения все вкрадчивые, гибкие, как у большой кошки.. Он дружил с нами, одесской молодежью. Прекрасно говорил по итальянски, я уже, право, думал не нанять ли мне его в учители, чтобы он мне преподал язык божественного Данте? Знакомство с Морали составляло единственное мое наслаждение в Одессе. Начальник мой кишиневский, Иван Липранди, как то зашел ко мне в нумер, в гостинице, будучи в Одессе, после обеда у Воронцовых. У меня сидел Морали. Помню, генерал был поражен видом мавра. Все, столь не сочетаемое, разом явилось в нем: красная рубашка, суконная куртка, роскошно вышитая золотом, богатая турецкая шаль, бахромою своею свисающая с шальвар, чулки до колен, на ногах загнутые турецкие башмаки, а за поясом - пистолеты. Чудная картина, не правда ли? – Пушкин резко хохотнул, блеснув рядом белых зубов, и крепче скрестил руки на груди.

- Морали случайно не говорил Вам, мог ли он кого – нибудь убить?

Поэт пожал плечами.:

- Мы всячески умалчивали об этом, сударыня. Но, боюсь, что для мавра убийство было - дело обычное. Он был дерзкий корсар всю жизнь свою, этим ремеслом нажил несметное состояние, а разбойник, не проливший и капли чужой крови, - возможно ли такое?

Она покачала головой. Улыбнулась. На круглом лице засветились ямочки щек и подбородка.

- Только у Шиллера. Что же может с Морали еще статься?

- Не ведаю, сударыня. Он много играет, а карты его нередко – крапленые. Знатоки зеленого сукна поговаривают, что не миновать ему разоблачения, бежать из Одессы, и сгинуть в безбрежии людского моря. Но Вы же не хуже меня знаете, милейшая Анна Николаевна, что только такие люди, как Морали, и могут устраиваться в жизни. Вот помяните мое слово, он весьма выгодно пристроит свои капиталы, взятые им в азарте с круга роббера, даст приданное дочерям, вложит миллионы в какое – нибудь негоциантское предприятие, а сыновей своих определит в гусары с солидным годовым доходом. Тысяч этак в триста! – Пушкин снова хохотнул .

- Удивительно, Александр, как Вы умеете пылко представить жизнь, которая еще не сбылась. – Она чуть нервно поправляла локон у виска, браня себя тихо, но нещадно: ведь знала же, что ей нейдет эта прическа, зачем только поутру заставила Дуняшу завивать виски? Лицо ее тогда ведь становится еще круглее! И тут, уж совсем некстати, вспоминались строчки:

….Как эта круглая луна

На этом круглом небосклоне..

 

…Ах, она ведь однажды тайком пробралась в кабинет Пушкина. Приехала в Михайловское, упросила Архипа, садовника, да няню его, Аринушку, та и провела, покуда Пушкин с братцем Алексеем пировали в Малинниках… Каждую книгу тогда огладила она рукою по переплету, каждую резкую замету ногтя просмотрела, каждую линию свом перстом заново прочертила, повторяя все изгибы и повороты. Увидела на столе, в желтом кругу лампового абажура, листы с неровными столбцами строф, изящные линии, перечеркнутые буквы… Не удержалась, поднесла к близоруким глазам, прищурилась, вчиталась и ожгло, закружило блистательным вихрем сердце. И душа тотчас затрепетала, как птица, уносясь стремительно ввысь:

 

….В начале жизни мною правил

Прелестный, хитрый, слабый пол.

Тогда в закон себе я ставил

Его единый произвол.

Душа лишь только разгоралась.

И сердцу женщина являлась

Каким то чистым божеством.

Владея чувствами, умом,

Она сияла совершенством,

Пред ней я таял в тишине:

Ее любовь казалась мне

Недосягаемым блаженством

Жить, умереть у милых ног

Иного я желать не мог…

****

…То вдруг ее я ненавидел,

И трепетал и слезы лил,

С тоской и ужасом в ней видел

Созданье злобных, тайных сил;

Ее пронзительные взоры,

Улыбка, голос, разговоры –

Все было в ней отравлено

Изменой злой напоено,

Все в ней алкало слез и стона,

Питалось кровию моей…

То вдруг я мрамор видел в ней,

Перед мольбой Пигмалиона

Еще холодный и немой,

Но вскоре жаркий и живой…..

 

Уж не казалась ли и она сама Александру хладным мрамором тогда, неуклюжею Галатеей? Бог весть! Братец Алексей, тот - посмеивался над нею неустанно, окрещивая ее шутливо "пушкинскою Татьяною", и иногда примеряя ее черты на и Ольгу Ларину – веселую красавицу, бездумную резвушку из строф Александровых. Чудный пушкинский роман стихотворный тотчас оживал тогда, дразня ее воображение, смущая душу ненужными иллюзиями. Но она лишь, рдея щеками, застенчиво отмалчивалась от таких шуток, ибо только в сердце хранила строфы своих писем к нему, которые посылала, в отчаянии, то из Малинников, то из Риги, то из Пскова, куда матушка, стремительно, будто спохватившись, увезла ее, тогда весною 1826 - го. Увезла, чтоб быть ей подалее от вспыхнувшей игры в кокетливый флирт с Александром. Должно быть, просто - нелепо и пылко возревновала к ударившей Annette в голову, как вино, карусели неопытного сердца?.. А бедная Annette, ночами глухо рыдая от непонятного и ей самой отчаяния, кусала расшитую ришелье подушку и торопливо дописывала строки, обжигая свечным нагаром пальцы и ломая плохо очиненные перья:

"Что сказать Вам и с чего начать письмо мое? А вместе с тем, я чувствую такую потребность написать Вам, что ни в состоянии слушаться ни размышлений, ни благоразумия….. Ах, если бы я могла спасти Вас ценою собственной жизни, с какою радостью я бы пожертвовала ею, и вместо всякой награды я попросила бы у неба лишь возможности увидеть Вас на мгновенье, прежде чем умереть. – Вы не можете себе представить в какой тревоге я нахожусь – не знать, что с Вами, ужасно; никогда я так душевно не мучилась, а вместе с тем, судите сами, я должна через два дня уехать, не зная о Вас ничего верного….

"Если Вы получили мое письмо, во имя неба, уничтожьте его!" – писала она на другом листе, пару вечеров спустя, нервно перечеркивая строки, - "Мне стыдно моего безумия, я никогда не посмею поднять на Вас глаза, если опять увижусь с Вами… Если Вы не боитесь компрометировать меня перед моею сестрой, ( что Вы делаете, судя по ее письму) то заклинаю Вас не делать этого перед маменькой"….

Неопытная, вовсе наивная кокетка, Annette и в вынужденной этой разлуке пыталась возбудить его ревность, рассказывая об успехах своих псковских выездов в свет. Ревность, хотя бы и небрежную, шутливую, ревность – игру:

" Если Вы еще станете сердиться на меня за то, что я осталась здесь*, (*во Пскове - С. М.) Вы будете после этого чудовищем, - слышите ли, сударь?.... Я сделаю все, от меня зависящее, чтобы не оставаться тут, даю Вам слово, но если это не удастся, поверьте, что вина будет не моя. Не думайте, однако, что это происходит, быть может, оттого, что здесь возле меня никого нет, - далеко не так: я встретила здесь прелестного кузена, который страстно любит меня и не желал бы ничего другого, как доказать это….. если бы я пожелала. - Он не улан, как Вы, может быть, предполагаете, а гвардейский офицер, прелестный молодой человек, который не изменяет мне ни с кем, слышите ли? - Ему нестерпима мысль, что я столько времени провела вместе с Вами… Но, увы, я ничего не чувствую при его приближении, – его присутствие не вызывает во мне никакого волнения, - тут же, строкою ниже, будто совсем уже и забывшись, писала она….. - Я все еще надеюсь получить от Вас письмо. Каким наслаждением это для меня было бы! Однако, не смею просить Вас об этом, боюсь даже, что буду лишена возможности писать Вам, ибо не знаю, удастся ли мне прятать письма от кузин, - а тогда, что смогу я Вам сказать?.. Я говорю о Вас уже немного меньше, но мне грустно, и я плачу, - с полным безумием тоскливой нежности, кусая до крови пересохшие губы, писала она далее. - Все же я очень безрассудна, ибо уверена, что Вы то сами уже думаете обо мне с полным безразличием и, быть может, говорите обо мне гадости, между тем, как я"…..

 

Она… Она. А что - она? Она лишь беспомощно и трепетно хранила его редкие письма, сотни, тысячи раз перечитывала их. Вытверживала почти что наизусть. Прятала от любопытных глаз кузин и матушки. Замыкала на ключ в резном, полурассохшемся бюро, с неизменными парными бронзовыми шандалами по углам, с восьмиугольную дубовою крышкою чернильницы. Ключ от бюро носила на шее, рядом с нательным крестом. Будь ее воля, она и вовсе сделала бы из него затейливую брошь - аграф и носила ее на платье, у горла, у сердца, на плече, не скрываясь. Ей было все равно. Она с благодарностью принимала и тонкую лесть, и чуть насмешливый, иронический тон комплиментов " тригорского Вальмона", и чарующую, нежную неуловимую дерзость и мимолетные признания. .. Листы эти мучили ее несказанно, до щемящего холода в сердце. Она и понимала, что все написанное в них – тонкая игра - и что она попала, как серебристая плотвичка, в омут очарования Поэта.

И не знала она порою, бранить ли ей его или благодарить за то, что уловил неясный мотив ее неосознанно тоскующей от одиночества души. И подыграл ей, будто на флейте, в ее негромкой сольной партии. И она, эта партия, незаметно стала дуэтом, даже вызвавшем нелепую ревность и испуг маменьки!

 

Только однажды, не выдержав, в приступе отчаяния, почти все эти листы она вдруг, разом, предала огню, выхватив из пылающего жерла камина лишь один, чудом не рассыпавшийся! С насмешливым рядом строчек, написанных знакомо – летящее, чуть наискосок, заостренным пером, с изящными петлями и парафами. Рядом слов, не очень – то и щадящим ее пылкое, восторженно – непомерное, девическое самолюбие:

"Пишу Вам, мрачно напившись; Вы видите, я держу свое слово… Несмотря на все мои злые шутки, я близко принимаю к сердцу все, что Вас касается. - Я хотел побранить Вас, да не хватает духу сделать это на таком почтительном расстоянии. Что же до нравоучений и советов, то Вы их получите. Слушайте же хорошенько.. Ради бога, будьте легкомысленны только с Вашими друзьями (мужеского рода), они воспользуются этим лишь для себя, между тем, как подруги станут вредить Вам, ибо - крепко запомните это! – все они столь же ветрены и болтливы, как и Вы сами. Знаете ли, за что я хотел побранить Вас? Нет? Испорченная девица без чувства и без etc…. – а Ваши обещания, сдержали ли Вы их? Ну, не буду больше говорить о них, и прощаю Вас, тем более, что я сам вспомнил об этом только после Вашего отъезда. Странно – где была моя голова?"

 

…Его курчавая голова! Только на миг представив ее, склоненной к полной своей руке или у неловких своих колен, запутавшейся в тонком муслине ее деревенского платья или - прорисованной в высоком переплете окна, как в багетной раме, на фоне вечерних сумерек, она прощала ему все, что только мог себе иногда позволить вспыльчивый и шутливый его язык. Она прощала ему все, даже и флирт, легкую любовную игру с другою! Иначе – просто не могла, не умела. И - не хотела.

Беспечная хохотушка, кузина Анетта Керн, сделала ее поверенною своих писем к нему и, раз вступив в эту неосторожную игру, стремясь к ней, как мотылек к огню, неодолимо, с тайным страхом, она всеми силами старалась соблюсти несносный этикет приверженцев игры "кавалера де Лакло". И Александр, и все остальные зачитывались "Опасными связями", этим предерзким эпистолярием, с собранием вольнодумных сцен, окутанных флером непостижимого, неподражаемого французского изящества .

Прочтя, весьма вдохновенно, сию опасную книгу, "тригорский венок "дев гор" * (*выражение А. С. Пушкина – С. М.) затеял тотчас в ответ свою изящную "огонь – игру" из шарад, музыкальных вечеров, загадок, буриме и писем, написанных сообща, друг другу, или же - всей компании. Письмо, адресованное ей, Аннете, бывало, нежно улыбаясь, читала кузина – генеральша то в Пскове, а то и в Прутне, письма для кузины - генеральши с жадностью перечитывал братец Алексей, носящий прозвище "тригорского ловласа", а письма брату Алексею, разумеется, не читывал никто, поскольку бывали там опасные обороты речи, вовсе не для дамских ушей. Аннетте все же думалось, что не секреты вольностей словесных скрывали от нее тогда усердно Александр и вездесущий братец в плотных двойных конвертах, а, скорее уж, секрет задуманной ими "вольности политической": о побеге Пушкина за границу, под видом слуги братца – гусара! Только единожды подумав об этом Аннетта задохнулась от страха и перекрестилась целых три раза кряду! Какое счастье все же, что Поэт получил вожделенную свободу, пусть и отчаянно горьким было для нее расставание с ним. Она готова была пережить и это, зная, что он прощен Высокою милостью Императора. Вспоминала, с усмешкою кусая губы, что так и рвался, как норовистый конь милый ее сердцу Поэт из тихого захолустья Михайловского, то и дело "закусывая удила", разрывая черновики прошений на Высочайшее имя, на имя псковского губернатора Адеракса, прося защиты и помощи то у Жуковского, то у Плетнева, верных друзей своих. Он все стремился получить разрешение выехать на лечение аневризмы ноги в Дерпт или Ригу. Аневризмы, выдуманной его пылким воображением, ибо ничем серьезным Поэт на самом деле и не страдал, каждый день хаживал много верст пешим, а его тяжелая трость с медным набалдашником развила необычайную силу в его красивой, энергической руке с длинными пальцами и необычайно острыми, почти что тигриными, ногтями.

Ольга Сергеевна, подруга Анетты по всегдашнему тригорскому лету, та в этом отношении ничуть не была похожа на брата своего, усердно полировала ногти мягкою щеточкой с серебряным вензелем. Вот только глаза ее, удлиненные слегка, с мягким отблеском чуть лукавой улыбки, неизъяснимо напоминали брата. Лев Сергеевич, неугомонный Лайон, тоже походил на него, только удивительно, голова его столь же курчавая, была белокурою совершенно! Лайон все порывался ухаживать за нею, шутя, как то громко, весело, нарочито. Должно быть, тайно поощряемый братом. Она знала сердцем, что все - так - и вздыхала тоскливо, смотря на игру озорника – Лайона сквозь пальцы. А тот отчаянно гусарил и франтил, небрежно повязывая галстух бантом у самой шеи и говорил, что делает все - для нее.. Все для нее! Но нужны ли были ей такие жертвы?

 

По вечерам она усаживалась у фортепьян, расстроенных, чуть визжащих, старых, кое-где рассыхались уже струны, сыпалась замша с молоточков. И пела, зная, что более ничем привлечь его не сможет. Пела мягким сопрано " Не мила ей прелесть ночи" с итальянским стокатто - дрожанием – на стихи слепца Ивана Козлова, друга Александра, оставшегося далеко, в северной столице, на попечении Жуковского. Потом Александр писал кузине – генеральше взволнованное письмо об этих чудных вечерах, о том, как не отходила от нотных листов Сашенька, Алина Осипова и все перебирала и перебирала их тонкими девичьими пальцами. Еще она все что - то рисовала в альбом, грезила карандашом. Или склоняла прелестную головку над пяльцами, где то в уголку. Поэт тогда присаживался рядом и вел с нею, милой Алиною, задушевные, осторожные беседы. Об Опочке, о прогулках, о музыке, от которой "сердце ноет". Впрочем, всегда и всему предпочитал их сосед - Поэт долгие разговоры с Алексеем по 4 часа подряд. Секреты, тайны, смех, жженка, искрящаяся в бокалах. Алексей чаровался с наслаждением глубиной и нервной, трагической гармонией вольного стиха в "Борисе Годунове" – новом большом замысле Александра, строфы из которого тот не ленился читывать соседу - другу чуть не за полночь!

А Сашенька… Сашенька тогда безответно была влюблена в Алексея. Как то тяжело, нервно, много слез и горя он ей доставил. Но для нее эта любовь была точно рассыпавшийся в пальцах, растершийся в нежную пыль, аромат гелиотропа…. Пушкин любил гелиотроп. Как же, как же он писал Аннете Керн, дай Бог памяти? Ах, да! "Каждую ночь гуляю я по саду и повторяю себе: она была здесь - камень, о который она споткнулась, лежит у меня на столе, подле ветки увядшего гелиотропа, я пишу очень много стихов, все это, если хотите, очень похоже на любовь, но клянусь Вам, что это – совсем не то.." Но что это было? Что? " Ведь он писал непритворно. Или все же - играя, подобно "бессмертному Мефистофелю" Вальмонту с наивной мадам де Турвель ?

" …Мысль о том, что я для нее ничего не значу, что, пробудив и заняв ее воображение, я только тешил ее любопытство, что воспоминание обо мне ни на минуту не сделает ее ни более задумчивой, среди ее побед, ни более грустной в дни ее печали…, - нет, эта мысль для меня невыносима; скажите ей, что я умру от этого, - нет, лучше не говорите, она только посмеется надо мной, это очаровательное создание!"

Очаровательное создание, Аннета, "чудотворка или чудотворица, несносная и божественная," выросшая почти вместе с нею, читавшая одни и те же книги – "не скучную дуру Клариссу"* ( *Выражение Пушкина о романе Грандинсона - С. М.), а непременно - мадам де Сталь или Лакло вместе с Юлией Вольмар, - что она скрывала, как хитрила и как томила Александра в безжалостном, тоскливом, ужасном для него Михайловском, где каждый из них, вольно ли, невольно ли, но все же - играл роль его соглядатая? Даже родной отец, пускавшийся то и дело в словесные распри с сыном. Аннета не могла ни о чем догадаться, как ни силилась. И лишь однажды в мозгу ее молнией вспыхнула странная мысль. Лишь однажды, когда Пушкин иронически - шутливо спросил у матушки в одном из писем : "Что такое говорил вам г-н Керн, — касательно отеческого надзора за мною г-на Адеркаса — положительное ли это приказание? Имеет ли к этому отношение сам г-н Керн?» Господин Керн мог отдавать приказания барону фон Адераксу по надзору за опальным их соседом?? С чего бы это?! Она тогда сдавленно охнула и приложила ладони к щекам. Ей мгновенно стало дурно. Выходит, что все, все они стояли в одном ряду: и лукавый ходатай Пещуров, и сельский барин - лежебока Рокотов, пылко и надоедливо влюбленный в кузину, и священник их тригорский, протопоп Иона, и еще не один десяток "блестящих мундиров", которым с такой легкостью кружила головы на балах кузина Керн. Кружила лишь для того, чтобы хоть краем своего прелестного ушка или же - своего лукавого ока узнать что то о нем, Александре? Что - то, даже пусть и слегка, даже и чуть, - дерзкое, непозволительное…. Две строки какого нибудь письма или стихотворения, нечаянно вложенного в пухлый книжный волюм и позабытого там? У нее закружилась голова и сдавленно, густо застучала кровь в висках. Уж не догадываясь ли о тайнах кузины и о ее мотивах романной игры с ним, пылкий и самолюбиво - нервный Пушкин позднее писал маменьке, так неожиданно и резко:

"Благодарю Вас, сударыня, что Вы не передали моего письма: оно было слишком нежно, а при нынешних обстоятельствах это было бы смешно с моей стороны. Я напишу ей другое, со свойственной мне дерзостью, и решительно порву с ней всякие отношения; пусть не говорят, что я старался внести смуту в семью, что Ермолай Федорович может обвинять меня в отсутствии нравственных правил, а жена его - издеваться надо мною" .

И сколько могла позднее судить Аннетта, отношения с кузиною – генеральшей у Александра были потом весьма неровны, хотя при его воспитанности, стекавшей и свободно, с кончиков самих пальцев, аристократически легкой и непринужденной, заметить неровность эту было трудно. Но ей казалось, что она замечала в нем все… И этот неожиданный холодок. Нелепый конец изысканного, пылкого романа. Он так и не простил кузине – генеральше той горечи и льда, коими полна была для него чаша незаметного предательства. Пожалуй, так было еще и со времен Гефсиманского сада. История и все чувства человеческие в ней, увы, всегда лишь повторяются!

…Прикусив губу, она чуть зябко дернула плечами…. Как - то некстати вспомнилось то, что необдуманно черкнула когда - то в письме к нему: " Вы не заслуживаете любви, мне надо свести с Вами много счетов – но горе, которое я испытываю от того, что не увижу Вас больше, заставляет меня все забыть… Никогда в жизни никто не заставит меня испытывать такие волнения, какие я чувствовала возле Вас" ….

 

… Другие. Они все же еще бывали.

Знакомец по Пскову, улан Анреп. Она писала о нем Пушкину, пытаясь нарочитою, смешливою необдуманностью строк вызвать в нем, не ревность, о, нет, то было бы уже – нелепо… Нет, но хотя бы простое, сиюминутное воспоминание о себе или - желание ответить:

"Чуть ли не в первый день он хватает меня за руку и говорит, что имеет полное право ее поцеловать, так как я ему очень нравлюсь… Он ни о ком более не заботится и следует за мною повсюду, а уезжая, он сказал мне, что от меня лишь зависит заставить его вернуться. … Он не произвел на меня никакого эффекта, тогда как одно воспоминание о Вас меня волнует… " Прочтя все это, Александр незамедлительно ответил ей какой то дерзкою шуткой и в течении всего апреля они пикировались строками, возбуждая нескромное любопытство кузины Керн, в то самое время пребывающей в раздумьях о своей первой беременности, случившейся так некстати. Может быть, оттого-то милая, опечаленная, ловкая, бездумная Аннета не слишком внимательно и прочла листы, в которых было говорено еще и о ней, помимо нечаянного галанта - улана Анрепа: "Я нахожу, что А. К. очаровательна, несмотря на ее большой живот; это выражение Вашей сестры. Вы знаете, что она (*А. П. Керн - С. М.) осталась в Петербурге, чтобы родить, а затем вновь хочет приехать сюда…." И продолжала, в досаде, делая нажим пера почти опасным для тонкой бумаги с желтыми водяными знаками:

"Все, что Вы мне говорите об Анрепе, мне чрезвычайно не нравится.. Я надеюсь, Вы достаточно умны, чтобы почувствовать, что этим Вы только выказываете свое равнодушие к тому, что происходит между мною и им.."

 

А что же, в сущности, происходило? Бог мой! Да ничего. Пара тоскливых кадрилей, горстка избитых комплиментов. Ей совсем, совсем не понравились тогда взбалмошные, развязные манеры Анрепа. Не по отношению к ней, вовсе нет, а, напротив, и к пожилым дамам в обществе, и к пышноусым старикам, сидящим за зелеными столами. За дерзким своим другом – соседом, чаровником Александром, вспыхивающим то и дело, как живое пламя, она такого не замечала, сколько помнился он ей!

 

И, сравнивая, то и дело отводила глаза, и вынимала руку из потной ладони Анрепа. А вечерами снова и снова старательно выводила бисерным почерком буквы, не замечая в скрипе пера предательски ползущей на листы жирной кляксы: " Ах, Пушкин, Вы не стоите любви, и я была бы счастливее, если бы раньше оставила Тригорское, и если бы последнее время, которое я провела там с Вами, могло как - то изгладиться из моей памяти…" "Пожалуйста, пишите мне почаще, - взывала она к чудному перу Поэта, - Ваши письма - мое единственное утешение, Вы знаете, я очень печальна. Как я желаю, и как я боюсь возвращения в Тригорское! Но я предпочитаю ссориться с Вами, чем оставаться здесь (*Во Пскове – С. М.) – здешние места очень несносны…"

 

…Если бы ведать ей, что с течением лет станут они еще несноснее! Годы бежали, росли деревья, посаженные на аллеях Тригорского и Стариц, Малинников и Павловского, в прудах у Савкиной горки плескалась, сверкая серебристой чешуей рыба – плотва; тонкостанная когда- то Зизи – Евпраксия, выйдя замуж за барона Бориса Вревского, то и дело - полнела, усердно принявшись за труды материнские, а она сама, милая и всеми любимая Аннета, неприкаянно бродя по комнатам дома, полным детского гомона и смеха, пугливою птахою грелась у чужого очага.

Не жалуясь на Судьбу, смеясь или задумываясь, подолгу застывая у переплетов оконных. Жалоба на единообразную жизнь старой девы прорвалась у нее в письме к брату Алексею лишь однажды, когда все книги из старой библиотеки были перечитаны на сотни раз, все тропки в парковой аллее перехожены в мечтаниях и слезах на тысячи кругов. Она не знала, что брат, чуть позднее, искренне сожалея о ней, запишет в своем дневнике: "Сестра разговорилась в своем письме, против обыкновения.. Жалобы ее на жизнь, которую она ведет, справедливы: положение девушки положение девушки ее лет достаточно неприятно; существование ее кажется ей бесполезным, - она права.. К несчастью, девушки у нас так воспитаны, что если они не выйдут замуж, то не знают они что из себя делать. Тягостно мыслящему существу прозябать бесполезно, без цели."

В 1833 году, находясь в родовом Михайловском, вторила Алексею Вульфу и мать Поэта - соседа, Надежда Осиповна Пушкина. С долей жалости она писала о том, с какою же готовностью "милая Аннет" собирается на очередную соседскую свадьбу: "Аннет хотела было и сама тебе писать, но она вся в приготовлениях к нашему путешествию, шьет себе платья и уборы, чтобы явиться красивой на всех этих празднествах..." . Что же до красоты, то этим Анна Николаевна и вовсе в те годы похвастать уже не могла! После тридцати своих " златых весен" она вдруг стала стремительно полнеть. Ольга Сергеевна Павлищева, "тригорская неизменная подруга" встретив ее в Петербурге в 1836 году, после нескольких лет разлуки, была поражена: "... Она все также моргает и щурит глаза, но растолстела до невозможности: тело ее состоит из трех шаров: голова вместе с шеей, потом плечи и грудь, а затем зад вкупе с животом. Но при этом она все та же хохотушка, так же остроумна и добродушна" .

В 1830-е годы Аннетта совсем уже подолгу жила в Петербурге, часто навещая замужних своих сестер и знакомых. В 1835 году она почти полгода гостила у родителей Пушкина, которые были к ней сердечно привязаны, как к близкой подруге любимой дочери. Слабеющая Надежда Осиповна нуждалась во внимании и попечении, которые одинокая Аннетта могла подарить старой даме со всею щедростью души, на которую только она была способна. И - дарила. Не ожидая никакой благодарности взамен. Сопровождала на прогулках, при визитах, в креслах театра, где угождая капризам Надежды Осиповны, усердно лорнировала ложи и бенуары знакомых дам, чтобы позже в подробностях запомнить и даже зарисовать их туалеты и драгоценности. С любимым же своим соседом - чаровником могла она теперь встречаться лишь мельком, на светских раутах и балах. Но, вот странно, помимо мимолетного разочарования оттого, что в кудрях Поэта непрошеным серебром властно пробивается седина, а черты его облика становятся все более и более схожими с арапскими профилями предков его, Ганнибалов, с удовольствием для себя отмечала она и то, что Пушкин ведет себя, "как прилично любящему мужу". Правда, Поэт, в ответ на этот, неосторожно высказанный комплимент, словно вспомнив давние тригорские игры, флирты и шарады писем, отшутился: "Это всего лишь притворство". Она тотчас вспыхнула было, зарделась, нервно сминая в руках концы шали, но тут же и рассмеялась – рядом стояла дивная, стройная словно пальма, затянутая в белый шелк и атлас, Наталия Николаевна, мало ли как могла она истолковать неожиданную тягу к воспоминаниям двух старых друзей? О ревнивом нраве "пушкинской Мадонны" Аннетта была уже более, чем наслышана Ей же самой пришлось писать как то в ответ на нечаянные вопросы жены Поэта о былых временах в Тригорском " оправдательный аттестат" хохотушке, "приманчивому фиалу" Зизи, сестре – баронессе, давно уже тогда бывшей замужем и утратившей былые прелести талии:

"…По философской сентенции вашего супруга, которую вы мне приводите, я вижу, что со времени моего отъезда он начал посвящать вас в прошлое, и что вы о нем уже весьма осведомлены, потому что вы уже после меня узнали эту истину. Боюсь, что когда мы с вами как-нибудь увидимся, мне больше нечего будет вам рассказать, чтобы развлечь вас. Как можете вы питать ревность к моей сестре, дорогая моя? Если ваш муж даже и был влюблен в нее некоторое время, как вам непременно хочется верить, то разве настоящим не поглощается прошлое, которое лишь тень, вызванная воображением и часто оставляющая не больше следов, чем сновидение? Но ведь на вашей стороне обладание действительностью, и все будущее принадлежит вам."

Госпожа Пушкина не ответила ничего на эти гордые и слегка уязвленные строки Аннеты, но с той поры встречала ее в петербургских гостиных с неизменною холодностью любезности, в которой то и дело, едва заметно сквозило раздражение. Аннет лишь посмеивалась про себя – ее это забавляло – гнев

"кружевной Психеи". И только жаль немного было, что Гений обжег душу свою пролившимся маслом из лампады в руке Богини, державшей ее некрепко. Обжег - смертельно, но не заметил того, идя вслед за манящей улыбкою летучей, вечной Красавицы… Прямо к пропасти.

 

….. Она не могла представить Александра мертвым. О нет, вовсе не могла! И все, что там рассказывали о роковом дне слушать не могла - тоже. А из уст Евпраксии - уж тем более. Та знала о роковой дуэли, но отговорить Александра не сумела. Не хотела? Не могла? А у нее самой вышло бы это? Кто знает? Ночами, в нескончаемых думах и молитвах, кусала она губы до крови, все сбивалась, шептала что - то несуразное, вовсе не к Господу обращенное, а к Нему, живому пламени, искорке неугасимой, Гению с голубыми глазами, иногда поразительно похожими на гладь морскую: безбрежную и глубокую неизъяснимо в одно и то же время…..Звучал у нее в ушах постоянно его смех, теноровый, переливчатый, раскатистый, как серебро, заразительный… И не могла представить его мертвым. Нет, никак не могла! Кружились в голове вихрем почему то лишь дерзостные строчки ее давнего письма к нему: " Я боюсь, что Вы меня не любите так, как должны были бы любить. Вы раздираете и раните сердце, цены которому не знаете, как я была бы счастлива, если бы обладала холодностью, которую Вы предполагаете во мне! Никогда в жизни я не переживала такого ужасного времени, как нынче; никогда я не чувствовала таких душевных страданий, подобных тем, которые я теперь испытала, тем более, что я должна скрывать все муки в моем сердце. Признаюсь, последнее время я хотела сделать все, чтобы забыть Вас, но…"

…Почти перед самою смертью, которая настигла ее на одре болезни, в Тригорском, в 1857 году, в ответ на сетования Евпраксии о неудавшейся жизни ее, Аннетты и милой, прелестной Netty, покинувшей земные пределы так внезапно, после родов своего первенца, Аннетта улыбнувшись и едва слышно вздохнув, обронила: "Что уж нам то тужить о жизни и счастье, сестрица, ведь у нас же был Пушкин!" Она была, несомненно, права: ведь далеко не каждому в жизни удается быть вблизи такого Сокровища, ощутить всеохватное тепло, жаркое и живое пламя его Души, осененной Гением!

______________________

P.S. Письма Анны Николаевны Вульф к Александру Сергеевичу Пушкину уцелели далеко не полностью: перед кончиною своей она просила сестру, баронессу Вревскую, уничтожить их. Похоже, что та выполнила столь необычную просьбу. Что же хотела скрыть Анна Николаевна, что хотела утаить в своем горячем, искреннем сердце? Тайну эту не узнает теперь никто. Строки этой новеллы лишь слегка приоткрывают завесу тайны….…

9 марта – 1 апреля 2008 года.

Св. Макаренко - Princess.

Член МСП "Новый Современник".

Член Профессионального Союза Писателей.

Примечания к тексту:

Строки из подлинного письма А. С. Пушкина Д. М. Шварцу – около 9 декабря 1824 года. Из Михайловского в Одессу . Черновое. – С, М.

Там же. Цитируется по книге В. Кунина "Жизнь Пушкина…." Т. 1. Стр. 597. Авторское собрание. – С. М.

"Аглицкий" – то есть – "английский". Норма произношения, принятая в девятнадцатом веке. Встречается довольно часто и в произведениях самого Пушкина. – С. М.

Так оно и случилось. Рассказ о дальнейшей судьбе Морали приведен в книге В. Вересаева "Спутники А. С. Пушкина". Издательство " Захаров". М. 2001 г. Гл. 10. стр. 278. Авторское собрание. – С. М.

Черновые и беловые строфы глав " Евгения Онегина" здесь цитируются по книге А. Лукьянова: "Пушкин в любви." Глава восьмая. " В крови горит огонь желанья". Стр. 213 – 214. Авторское собрание. - С. М.

Отрывки из писем А. Н. Вульф – А. С. Пушкину приводятся по изданию: В. Кунин.

" Друзья Пушкина". Т. 2. стр. 204 – 210. Авторское собрание. – С. М.

Цитируется письмо А. Н. Вульф А. С. Пушкину, написанное в конце февраля – 8 марта 1826 года. Оригинал письма - на франц. языке. Орфография, синтаксис и стиль - сохранены. Указ. издание. Стр. 206. Авторское собрание – С. М.

Цитируется письмо А. С. Пушкина - А. Н. Вульф от 25 июля 1825 года. Оригинал французского подлинника строго сохранен в пушкинской орфографии и стилистике. Письмо приведено по указ. ранее изданию. Стр. 204. Авторское собрание. – С. М.

О богатой литературной основе эпистолярного романа – игры между А. Н. Вульф и А. С. Пушкиным, а также отношениями всех обитателей Тригорского между собою, см. книгу Л. И. Вольперт "Пушкин в роли Пушкина. Игровой мир Пушкина". Главы 1 – 7. – С. М.

Приводятся строки подлинного письма А. С. Пушкина к А. П. Керн от 21 июля 1825 года. Цитируется по книге: В. Кунин " Друзья Пушкина". Т. 2. стр. 226. Авторское собрание. – С. М.

Там же, указ. издание, стр. 226. – С. М.

Там же. указ. издание, стр. 226 – 228. – С. М.

А. С. Пушкин. Письма. Т. 2. Издание под редакцией Б. Модзалевского " Academia" Л. 1926 – 29 гг. Репринтное воспроизведение. Авторское собрание. - С. М.

Цитируется письмо А. С. Пушкина П. А. Осиповой – Вульф от 2 августа 1825 года. по изданию: В. Кунин. " Друзья Пушкина". Т. 2. стр. 184. Авторское собрание. – С. М.

Цитируется письмо А. Н. Вульф - А С. Пушкину от 16 сентября 1826 года. В. Кунин. Указ. издание, стр. 210. – С. М.

Письмо А. Н. Вульф к А. С. Пушкину от 2 июня 1825 года цитируется по книге А. Лукьянов. " Пушкин в любви". Глава восьмая. "В крови горит огонь желанья". Стр.276 - 77. Авторское собрание. – С. М

Указ. издание. Стр. 277 – С. М.

А. Н. Вульф. Дневник за 1829 год. Цитируется по изданию: В. Кунин. "Друзья Пушкина". Т. 2. стр. 164. Авторское собрание. - С. М.

Письмо А. Н. Вульф к Н. Н. Пушкиной здесь цитируется по статье Н. Н. Забабуровой "Я был свидетелем златой твоей весны". Электронный архив. Авторское собрание. – С.М.

Письмо А. Н. Вульф – А. С Пушкину от 2 апреля 1825 года цитируется здесь по книге Лукьянова " А. Пушкин в любви". Указ. изд. Стр. 276. Авторское собрание – С. М.