Случилось это в конце 1919 года, где-то сразу после Хануки. Председатель N-ской ЧК Михаил Рябинин (он же Мойше Рабинович), с энтузиазмом перекладывая протоколы допросов из ящиков старого стола в только что конфискованный советской властью у местного эксплуататора роскошный многостворчатый шкаф довоенной работы, оступился и упал в собственном кабинете. Полежав немного в неестественной позе и потерев ушибленное место, он стал подниматься и вдруг увидел мелькнувшую где-то среди рассыпавшихся по полу листов знакомую фамилию: Фрухштейн. Взволнованно раздвигая руками документы, Рябинин вскоре обнаружил нужный протокол, о существовании которого ещё минуту назад даже не подозревал. Действительно: «Фрухштейн Соломон, 1895 года рождения, уроженец местечка С. близ Бердичева». Он, друг детства Шломо! Рябинин с забившимся сердцем заглянул в его дело и с радостью обнаружил, что Фрухштейн задержан ЧК месяц назад по не столь уж тяжёлому обвинению в пособничестве белогвардейцу, молодому офицеру, которого просто лечил в своём доме от какой-то серьёзной болезни.

Рябинин властно окрикнул часового и приказал тут же доставить Фрухштейна к себе в кабинет. Спустя пять минут Шломо уже барахтался в объятиях председателя ЧК, не вполне понимая, что с ним происходит. В переполненной камере он не раз слышал о страшном «комиссаре Рябинине», искренне боялся возможной встречи с ним, которой всё-таки не избег, но которая неожиданно вылилась в самую тёплую встречу со старым другом Мойше Рабиновичем. Воистину: «Коль славен наш Господь в Сионе!..»

Вновь позвав часового, Мойше мгновенно устроил шикарный стол. Конечно, то была не фаршированная рыба со свежей халой, как в детстве, но всё же нечто впечатляющее для скромного арестанта. Плеснув в стаканы чудовищно пахнущего самогона, Мойше радостно провозгласил тост за встречу. Шломо столь же радостно ответил на приветствие, но пить отказался.

– Лучше я поем, можно? – сказал он и, не дожидаясь ответа, придвинул к себе варёную картошку и увесистую горбушку хлеба.

Мойше выпил один, не сводя счастливых глаз со Шломо.

– Можно, теперь тебе всё можно, – проговорил он, невольно крякнув и переводя дух, – завтра же утром тебя выпущу! Ты, конечно, ни в чём не виновен. Прости, друг, – революция, сам понимаешь...

– Да-да, разумеется, я всё понимаю, – скороговоркой подтвердил Шломо, ничего вовсе не понимавший, что уже третий год творилось в этой стране, и по-прежнему даже не веривший, что ужасный чекист, сидевший перед ним, – это его лучший друг детства Мойше.

– А помнишь, как мы с тобой мечтали найти клад и сделаться первыми богачами в местечке? Ха-ха-ха! – пустился в приятные воспоминания Мойше. – А помнишь, как вместе влюбились Соню Осик (какая была красавица!), а она сказала, что выйдет замуж за того, кого из нас первым попросят сесть у восточной стены в синагоге? Хо-хо-хо, правильная была девочка...

Шломо охотно поддержал этот весёлый разговор, и около часа из кабинета председателя ЧК слышался лишь дружный смех и то и дело повторявшаяся фраза: «А помнишь... Нет, ты помнишь?!.»

И вдруг весь этот милый вздор разбился о простой и в принципе необязательный для откровенного ответа вопрос Рябинина.

– А как ты вляпался в эту скверную историю и попал к нам? Стоило ли рисковать жизнью из-за белопогонника? Зачем ты его прятал и лечил?

Возникла неловкая пауза. Улыбки медленно сходили с лиц друзей.

– Ты действительно хочешь это знать? – серьёзно спросил Фрухштейн.

– Я пытаюсь придумать формулировку, почему я тебя завтра выпускаю из-под ареста. Ты знал этого офицера, он что-то доброе сделал для тебя?

– Нет, Мойше. Когда я подобрал этого человека за городом, лежавшего на обочине без сознания, то видел его впервые в жизни.

– Какая глупость! Ты что-нибудь знаешь о законах революционного времени? Тебя могли уже поставить к стенке, если бы мне самому не попало в руки твоё дело... И всё же, зачем ты его хотел спасти?

Фрухштейн замедлил с ответом. Он вдруг почувствовал, что если скажет сейчас подлинную причину, то последствия этого будут самыми непредсказуемыми. И всё же, спустя минуту, он произнёс роковое слово.

– Я стал христианином.

– Что? – не поверил своим ушам Рябинин. – Ты стал выкрестом?

– Называй, как хочешь, но я верю в Иисуса, что Он наш Мессия и Сын Божий... Иисус же однажды рассказал притчу, в которой священник и левит прошли мимо израненного разбойниками и брошенного на дороге человека, своего соотечественника, а один добрый чужестранец поднял его и помог. Можешь считать глупым, но это и есть причина, почему я лечил того несчастного, которого твои чекисты нашли у меня в доме и расстреляли...

– И ты его ещё жалеешь! – лицо Рябинина сделалось чужим и суровым. – Жалеешь врага! Ты думаешь, он пощадил бы меня, если бы это я попался ему в руки? Ты хотя бы знаешь, как они расправляются с чекистами?..

Рябинин на мгновенье задумался и затем продолжил речь.

– Впрочем, даже не это меня в первую очередь задевает. Но как ты, былой защитник Торы и древних традиций, сын почтенных родителей, с кем мы вместе мечтали учиться в школе раввинов, отрёкся от веры отцов?! Ты, может быть, скажешь, что я сам стал атеистом... Пусть! Но я как услышу голос кантора: «Воззовём к Господу, да поможет Он нам»... или старую песнь «Мир вам, ангелы Господни»... веришь, ком подкатывает к горлу. Нет, я никогда не предавал мечту нашего детства – заставить христиан считаться с нами... Сколько праведников на тебя взирает сейчас с небес – тех, кто был унижен, поруган, растоптан твоими христианами... скольких из них силой заставили креститься, убили в погромах!.. И вот теперь Шломо Фрухштейн, чистокровный еврей – хоть клеймо ставь – присоединяется к мучителям своего народа...

– Ты не понимаешь, существует совсем другое христианство! – воскликнул Фрухштейн. – Я вступил в общину евангелистов. Это настоящие верующие люди. Даже православные их гнали не меньше, чем евреев...

– Ну надо же! Мало того, что выкрест, ещё и к сектантам подался, в кулацкую петрушку превратился. «Все люди – братья», – так, кажется, у вас говорят?

Немного помолчали.

– Может, я пойду назад, в камеру? – тихо спросил Фрухштейн. – Думай, что хочешь, только я не отрекусь от Мессии Иисуса.

– Нет, ты выслушаешь меня до конца, – недобрым голосом сказал Рябинин, отхлебывая самогон из стакана и в раздумье прохаживаясь по кабинету. – Ты помнишь раби Хаима, как он предупреждал нас от соблазна христианства? «Кто крестится, – говорил он, – тот уже как бы русский, и учиться ему можно в столице, и по службе преуспеть; да только наши старомодные родители почему-то не спешили идти по этой лёгкой дороге...» Так учил старый Хаим, если ты забыл. Да и я сам, может быть, для того и пошёл в революцию, чтобы избавить наш народ от господства христиан-великороссов... Как же ты мог нас предать, Шломо?.. Вспомни милого и рассеянного кантора Шимона, как он пел и плакал на праздник Торы! Вспомни старую синагогу... Всё, всё ты перечеркнул. И вот теперь я, начальник ЧК, умоляю тебя вернуться к вере...

После этих слов – случайно ли так получилось или преднамеренно, кто знает – Рябинин достал из кобуры и положил перед собой на стол маузер. Он, прищурившись, смотрел на Фрухштейна, который был теперь для него как будто незнакомым человеком.

– Слепцы, ведущие слепцов! – взволнованно отвечал Шломо. – Имеющие Писание, целующие его и не исполняющие! Столетиями ждавшие Мессию, а когда Он пришёл, тотчас отвергшие Его... Не думай, что я не люблю свой народ. Я готов молиться и вымаливать у Бога каждого еврея! Хоть ты и замарал свои руки кровью в ЧК, я буду молиться и о тебе...

– Довольно, – гневно оборвал его Рябинин и повернулся к двери: – Часовой, увести арестованного в камеру!

Оставшись один, Мойше медленно приставил холодное дуло маузера к виску. «Всё суета, – вспомнились ему слова мудрого человека. – В чём смысл навязанного нам на земле существования?.. Что было, то и будет; и что делалось, то и будет делаться, и нет ничего нового под солнцем…»

Рябинину хотелось умереть. Он уже много раз обдумывал такой почётный исход из той кровавой мясорубки, в которой безнадёжно крутился почти с самого начала гражданской войны. Но и на этот раз нечто его остановило. «Какого друга… теряю!» – прошептал он, направляя дуло на папку с делом Фрухштейна. Затем, откинувшись на стуле, он вдруг подбросил папку вверх и тут же заученным движением вскинул маузер и выстрелил. Пробитое в самом центре тоненькое «дело» метнулось к стене и почти бесшумно упало на пол.

На звук выстрела прибежал тот же часовой. Увидев своего командира невредимым, он заулыбался и сказал:

– Ну, слава Богу, товарищ Рябинин, вы живы!

– А что мне должно было сделаться, Степан? – грустно спросил Мойше.

– Ну, вы стреляли...

– Да, стрелял, но не туда, куда ты подумал... Ты его уже отвёл в камеру?

– Не успел ещё, во дворе стоит, как раз у кирпичной стенки... – угадывая ход мыслей хозяина, глухо ответил часовой.

– Для мировой революции пролетариата, – медленно проговорил Мойше, – такие люди, как этот Фрухштейн, насквозь пропитанные религиозным дурманом, – большое препятствие. Ты должен помочь революции...

Часовой понимающе кивнул и сказал:

– Это мы сейчас сделаем, товарищ Рябинин! Не берите близко к сердцу...

– Только, Степан, без лютости, одной пулей, прошу тебя.

– Так точно, не извольте беспокоиться, – ответил часовой и вышел.

«Вот и всё, – подумал Мойше, – теперь получится...»

Через минуту на улице раздался негромкий хлопок. Он почти слился со звуком другого выстрела, который прозвучал в кабинете председателя ЧК Михаила Рябинина.

 

«Избавь, Боже, Израиля от всех скорбей его» (Пс. 24.22).