«…Посмотрите на Электру, не правда ли – она великолепна? – спросил его профессор-физик, еще недавно читавший лекции в Бауманском. «Да, очень, только если б она еще молчала… Аппарат вяловат.» «Аппарат?.. Ах, да – рот, действительно… Но мне кажется, это не мешает. Посмотрите: губы – на пол-лица… Нет, будь я помоложе, я бы…» «У нее жених на Кипре. Она его очень любит.» Соврал, непонятно зачем. Впрочем, понятно. Его обычная, совершенно идиотская ревность. Ведь его совсем не интересовала Электра, вернее, интересовала до того момента, когда она открыла свой красивый рот и произнесла первое слово. И сейчас он был занят итальянками, и с Соней, кажется, намечалось что-то серьезное, но вот ведь, если б вдруг эта девочка с Кипра улыбнулась физику или кому-то другому из их компании, он бы чувствовал себя обманутым. Все красивые женщины должны были улыбаться только ему. Жгучую ревность испытывал он, когда, например, на улице незнакомые красавицы улыбались каким-то нахальным юнцам, или просто шли, прижимаясь к своим мрачным спутникам. Он чувствовал себя преданным, ограбленным. «…Жених, говорите?.. Ну, еще бы, я думаю, они там вокруг нее вертятся…» Вот и пусть там вертятся. Там он не видит и сердце не болит. А здесь пусть учится. И после института, сразу – домой, делать домашнее задание. Родители, в конце концов, прислали ее сюда учиться, а не старым физикам улыбаться. «А эта ее подружка, смотрите, Рицца, ну, типичная гречанка. Помните, были такие там, как их, ну, у них на пятках было еще написано: «Иди за мной», кажется, помните, с патрициями?..» «Гетеры?..» «Да-да, они, гетеры, гы-гы… Похожа, правда?..»

…Они сидели в маленьком ресторанчике на Зендлингер Тор, компания ему нравилась. Гречанки разговаривали с Йохеном о том, что у них, в Греции, очень сильны семейные традиции, у них, там, мол, культ семьи, не то, что здесь, у немцев, и дети очень привязаны к родителям, которые не спешат, в отличие от холодных, рациональных немцев выгнать детей из дома, как только те закончат школу. Зона ввязался в разговор. «Я-я, их вайс, зи хабен фамилиен традициен…(1)» Гетеры радостно закивали головами. «Царь Эдип…» «Я-я, кёниг Эдипос!..» «…зайнен фатер кёниг Лайос хат гетётет, убил, значит, папу.» «Я-я, хат гетётет!..(2)» - кивали гетеры и их земляк, патриций Элефтерий. «Вас, вас? Лайос? Вер ист дас?..(3)» Они заговорили по-гречески между собой, выясняя, кто такой Лайос. Очевидно, у себя, в греческой школе, они проходили это бегло. Зона мог бы кое-что порассказать этим юным симпатичным критянам об их семейных традициях, о матерях, подсыпающих отраву своим детям, о детях, сплошь и рядом убивающих своих матерей и отцов, об отцах, насилующих дочерей, о сестрах, умертвляющих своих братьев, о добром дядюшке, разрубающем на части своих племянников и наблюдающего, как ничего не подозревающий брат поедает за обедом своих детей… «Эвридипос!..» - закивали они опять радостно: это имя они знали. «Трои сыны, и ликийцы, и вы, рукопашцы-дарданцы, будьте мужами, друзья, и вспомните бурную храбрость…» Греки с восторгом смотрели на него. «Да, да, русише Эвридипос, прекрасный перевод, русише дихтер Гнедич хат гемахт (4) (стоп, какой Эврипидос, это же Гомерос, ну, да им все равно…), да нет, что вы, ничего особенного, у нас каждый школьник наизусть всего вашего Эвридипоса, любим мы вас, греков, не знаю, откуда это у нас, русских, хлебом не корми – дай все трагедии Софоклоса наизусть выучить…» А может, поехать туда, к ним, преподавать там в школе, в начальных классах, историю древней Греции? Конечно, только этого не хватало, детей пугать. Ворваться в их безмятежное детство, со всеми этими ужасами… Счастливые, может, им, действительно, лучше ничего не знать о своих дальних родственниках и о своих семейных традициях… «Вас зовут, - услышал он физика, - они без вас уже не могут долго оставаться…» «Зо-на! – звали его на два голоса итальянки, - во бист ду? Варум ду гейст нихт хир?» «Я-я, майн шатц, их гее, я тоже без вас, как фогель без рук.» «Зона, заг мир, ван ду коммст нах Ром? (5)» «Нах Ром?..» Ах, Ром, мама-Рома, Рим в 11 часов, неореализм, Феллини-Мазина-Мастрояни-ЭттореСкола-Лукино Висконти-МоникаВитти-Антониони-Роккоиегобра тья-СтефанияСандрелли-КлаваКардиналова-Витт ориоГассман-Пазолини-ГабриэллеД’Аннунцио,фа шистнописательхороший-Римскиеканикулы-Мытак любилидругдруга-Дольчевита-ЛяСтрада - мама, мама, голова кружится, Италия сказка, я никогда не был там, но я люблю твои каналы, Венеция, я люблю вас, Соня и Валерия, уже за то, что вы – итальянки, и, может, еще и женюсь на одной из вас, о Валерия, не смотри на меня так, я не выдержу твоего призывного взора, и тогда все погибло, Соня мне никогда этого не простит, конечно, я приеду к вам, нах Ром, я уже готовлюсь к Риму, к этой очень важной для меня поездке, я уже научился есть правильно спагетти, о, С-с-сон-ня! Главное, не расслабиться раньше времени, не погорячиться, - всё хорошо, но что-то настораживает… Что? Слишком уж худая… Ну и что? Наоборот – прекрасно: стройная, высокая… ну, ну, а что там, под свитером? Хватит, имеется уже горький опыт, нет - только после тщательного изучения материала… «Зона, - спрашивает гречанка, - вайст ду «сиртаки»?..(6)» Да, сиртаки он знает, любимый танец Эврипидоса… Греки любят танцевать, обнявшись, сиртаки под яростно дующим сирокко. «…Много дней дует знойный сироккко…» - пели девочки в поселковом клубе. Ему очень нравилась эта песня, ему нравилось незнакомое, но красивое слово «сирокко». Оно его волновало и как-то тревожило. Наверное, это было что-то ужасное, когда дул сирокко. Почему-то он знал, что сирокко дует в Греции. Ему было жалко греков. Часть этой жалости переносилась на девочек, которые пели про сирокко, как будто сирокко дул в клубе: это там, в Греции, он «знойный», а для здешнего, колымского, сирокко они, на сцене, были легко одеты. Среди них была и Нина, очень похожая на гречанку, ждущую на берегу своего мужа-рыбака-грека:

«Ва-а-звра-а-щай-ся,

Я без тебя столько дней!

Ва-а-звра-а-щай-ся –

Трудно мне без любви твоей!..»

В его душе свистел сирокко. Ему хотелось броситься на сцену и укрыть, спрятать Нину от этого страшного незнакомого ветра, ему казалось, что она ждет его, и обращается к нему:

«Ва-а-звра-а-щай-ся,

Чтобы ни встретилось на пути –

Ми-ма ща-стя

Так легко пройти!..»

…Он должен был как-то дать ей знать, что он слышит ее, и что он всегда будет рядом, она может быть в этом уверена. «Нина, Нина, Нина, Нина, - неожиданно для себя разразился он стихами, - Я готов повторять сто раз! Одари улыбкой милой, Окуни в глубину своих глаз!..» Клубная сцена содрогалась от греческих страстей: вслед за экзотическим словом «сирокко» в его жизнь ворвалось волнующее и загадочное «сиртаки». Как она вообще оказалась здесь, в этом поселке на краю земли? Смуглолицая, с огромными блестящими глазами, она казалась инопланетянкой, или, действительно, гречанкой, что, в общем-то, было одно и то же…

«…Я хочу, чтоб слова мои эти

Обогнали полет журавлиных стай,

И услышали люди на всей планете:

«Я люблю тебя, Нина, знай!..»

Он послал ей письмо в стихах. Ответа на него, как и на все следующие письма, он не получил. Было ему тогда четырнадцать лет. «…Зона, - обращался к нему Йохен, - во кан их ирэ верке гелезен? (7)» Ах, Йохен, нигде, я не авангардист, Йохен, не концептуалист, не мета-метафорист, у меня беспредметная поэзия, это очень трудно поддается переводу, это настроение, звук, музыка, грусть, я лирик, Йохен, глухой лирик, их бин «лецте русише романтик»…(8)

 

______