Девушка со славным ником (месяц золотистых листьев) загрустила. Она оставила на форуме две строки – как две слезы, написала, что чувствует себя одинокой в большом городе. Я прочла, - и сердце сжалось. Почему? Может, она озвучила мое состояние? Чувствую ли я себя одинокой в своем огромном городе? Да и нет. «Да» – потому что поэт всегда одинок. Чем больше ты поэт – тем больше одинок. Душа – как отпечатки пальцев, всегда в единственном экземпляре, всегда оригинал. И все копии – просто подделки. Найти такую же – со всеми изгибами и оттенками – невозможно. Кто этого еще не понял, - обрекает себя на разочарования и страдания .

А «нет» - потому что одиночество многогранно и многослойно. Слой грусти в нем чередуется со слоем спокойствия и умиротворения…

Вот эта художница, которая появилась в моей жизни внезапно, блеснула опереньем и улетела вдаль… Ее долго пытались выжить из мастерской на Подоле – кому-то зачем-то понадобилась земля, на которой стоял этот дом. Мастерскую, в конце концов, подожгли, сгорела почти дотла. Землю так никто и не востребовал…

Теперь она работает дома, в своей перенаселенной квартире, как только близкие уходят по своим делам. Полное одиночество случается редко, и некоторые картины живут, живут в ней, а потом умирают – некогда и негде выпустить их на свободу. Она вынуждена была перейти с живописи на графику. Все талантливо, но крылья подрезаны…

На том месте, где была ее мастерская – прямо в квадрате фундамента - выросло дерево. Природа не терпит пустоты. Не одиночества, нет, а именно пустоты.

Эта женщина появилась в моей жизни лишь однажды, по делу. Наши пути пересеклись в одной точке и дальше раскрылились в разные стороны. Можно сказать, что она ушла из моей жизни навсегда. Навсегда? А что же я делаю сейчас?

Почему до сих пор хрупаю сочные плоды дерева, выросшие в квадрате фундамента?

Или вот этот старик, с которым мы вдруг заговорили на лавочке в парке. Мы обсуждали с ним очень важную тему – что чувствует его собака и как реагирует на горе. Старик потерял в одночасье всю свою семью - погибли в авиакатастрофе. И он мог похоронить себя заживо, просто сжечь свою жизнь собственным горем. Чтобы тоже превратиться в пепел. Но он решил, что не имеет на это права. Он сказал странную для других вещь: нужно жить ради своей собаки, она ведь знает, помнит и любит их всех. И каждому верно служила. Он сказал: «Предательство погубить ее или кому-то отдать, последняя подлость». Я согласилась с ним. У старика были белые-белые волосы, на которые падал белый-белый снег (он почему-то пришел в парк без шапки), а собака была никакой породы. Его даже слегка обидел мой вопрос:

- А вы какой породы?

Я растерялась:

- Человечьей…

- Ну вот, а она – собачьей.

Очень правильный ответ и очень точный.

Пес разрешил мне потрепать себя за ухом. При этом, не отрываясь, вопросительно смотрел на хозяина. Не сочтет ли он это предательством?

Хозяин не счел, и пес мне позволил ласку…

Мы чопорно раскланялись со стариком, и ушли в разные стороны – они в свою, я – в свою. Мы никогда не встретимся, потому что в этом районе нашего огромного города я практические никогда не бываю.

Это было очень давно. Так давно, что мне подчас кажется: той встречи и вовсе не было. Не было? Но почему тогда до сих пор не могу забыть враз покрасневших глаз седого человека, на волосы которого падал и падал снег? Когда он говорил о своей потере, глаза его друга были очень печальны. И мне показалось? Или с них действительно сбежала слеза? Собаки считывают чувства своих хозяев. Иногда мне кажется, что и мысли…

Я люблю свой город за такие вот необычайные встречи, которыми он меня щедро одаривает. Все эти люди всегда со мной, и я не одинока. Всегда не одинока?

Вдруг вспомнился маленький поселок на краю света… Горсть домишек, рассыпанных между сопок… Пристальное внимание к каждому новому человеку. И жажда любой информации о нем, которой каждый пользуется, как умеет.

Белейший снег, пронзительная даль тундры, ее открытость, прозрачность воздуха, - все располагает к искренности. И ты раскрываешься, как бутон золотистого рододендрона раскрывается солнцу. Но солнце уходит за тучи. И ты вдруг открываешь, что мир вокруг тебя несколько неадекватен. Твоя радость интерпретируется как зазнайство, доброжелательность – как заискивание, и сказка твоей жизни, ее мечта в чужих глазах выглядит буффонадой. И ты вдруг замечаешь убожество местной самодеятельности и примитивизм районной газеты, тебя коробит от стихов, которые там печатают под рубрикой «Наше творчество», ведь на самом деле это никакое не творчество и вовсе не стихи. И эти скрипучие ступеньки общежития… И эти подвыпившие шахтеры, которые с первой встречи бесцеремонно говорят тебе «ты», и анекдоты, на которые даже не знаешь как реагировать…

Одиночество пронзает тебя раскаленной спицей, и ты выпадаешь из своей сказки. Уже начинаешь слышать нытье собственного сердца…

Но вдруг тебе попадает в руки книга Писателя, с совсем не чукотской фамилией и не очень русским именем. Он пишет о том, как ехал на собачьей упряжке … Его ощущения такие отчетливые, как глубокий след от полозьев нарт на снегу. Еще он пишет о старом Керго, которого директивно переселяли из бывшего стойбища в поселок, а его ярангу отправляли на судне в городской музей. Навеки прощаясь со своим скромным жилищем, старый чукча настоял, чтобы на палубе его (уже бывший!) меховой дом поставили входом на восток. «Старик сидел, как всегда, на берегу, смотрел на пароход, и глаза его слезились…Керго хотел, чтобы к людям, которым вдруг почему-то понадобилась его яранга, не пришла беда, чтобы они были счастливы. А для этого надо, чтобы вход глядел на восток. На востоке восходит солнце, а с солнцем приходит радость. В стойбище Керго все яранги глядели на восток».

 

…Ты едешь к солнцу, к радости, на восток. Вездеходом, потом на оленьей упряжке. Едешь и поешь – ведь ты наконец вписалась в окружающую среду. С этими ребятами в меховых кухлянках тебя объединяет не только конус старой яранги. Ты вместе с ними ищешь отколовшийся «кусок» стада, делаешь прививки оленям от личинок подкожного овода, колешь лед, разводишь костер. Душа расправляется, ей просторно между ребрами, потому что ты дышишь полной грудью. Из тебя начинает фонтанировать то, что потом, в поселке, спрессуется в добротную прозу.

А потом ты встретишь того самого Писателя в доме своих друзей. Он первый заговорит о твоем рассказе «Бедная моя бабушка», опубликованном в местном альманахе. И Писатель скажет: «Сейчас я тебя расцелую за твою бедную бабушку!». Скажет, - и расцелует. И ты растеряешься и не сообразишь ему объяснить, что к твоей «бабушке» ты приехала в его упряжке. Повести этого человечища научили тебя не ждать от Севера южных подарков, а с благодарностью принимать то, чем тебя может осчастливить только Чукотка.

 

Это очень просто – не быть одиноким. Установить свое сердце, как ярангу, - входом на восток. Открыться солнцу, открыться своим чувствам, открыться другим людям.

Дерево, выросшее на пепелище, в квадрате фундамента бывшей мастерской…

Слезы собаки и белый снег на белизне седины ее хозяина...

Ослепительная чистота чукотского снега…

Нарты, уносящие Писателя вдаль…

Все это с благодарностью брать и делать своим.

Тогда одиночество из убожества превратиться в богатство.