7.

«Китай!» - жахнуло в темноте, посыпалось сквозь колючую проволоку, застрекотало точечными вспышками почти без перерыва, взорвало эфир.

«Китай!» - неслось по гудящим проводам, колыхалось электромагнитными полями в холодном, застывшем в тишине, проткнутом осветительными ракетами воздухе.

«Китай!» - в лязге гусениц и тяжелой поступи боевых атари, в криках разбуженных сиреной людей. Холодная, пронзительная, но теплая для этих мест ночь.

Тяжело ворочается за горизонтом что-то огромное, полыхает зарево, рокочут орудия – и откуда только, когда, неужели? – да взлетают одна за одной осветительные ракеты, заливая неживым светом окрестности.

Рев самолетов – туда, обратно, тяжелый, оглушающий. В перерывах, когда всё затихает и рокочет только далекий гром, здесь – Щелк! Клац!

Напряженное сопение, женский всхлип, а потом снова – Щелк! Клац!

Магазин лежит на бетонном полу, а Русинов гоняет затвор «Калаша». Света почти нет, только и видно в темноте – резкий профиль, блестящий потом в редких отсветах наружного огня. В глазных впадинах залегли глубокие тени и нездоровый блеск, и лицо нехорошо напоминает гремящее в мозгу слово. «Китай.»

Щелк! Клац!

- Господи, да прекрати же ты это, убери свой гребаный пулемет на хрен отсюда! - не выдерживает, кричит в полный голос Катька.

Луцкий охватывает ее голову, резким движением утыкает в свою грудь, глушит истерику, и напряженно всматривается в проглядывающий в сумраке бетонного закутка профиль. Русинов неподвижен и безмолвен. Щелк, клац. Катька воет беззвучно, елозя губами по шершавой материи, пачкая полевую пятнистую форму слезами и тушью.

Учитель тоже молчит. Дыхание посвистом, сердце где-то в горле отбивает зулусские ритмы – но стекла очков блестят апатичными кругами, и ни черточка не дрогнет на морщинистом лице.

Мальчишка-грузин сидит рядом, горячим боком обогревая старика. Он тоже неспокоен – а и кто спокоен в эту шальную ночь? – и губы его шевелятся иногда, но не разобрать, что он шепчет в этой гнетущей тишине. А может, и не шепчет ничего, дитя гор, занесенное неизвестно каким ветром в промозглую темноту сибирской ночи.

- Нужно идти, - говорит Луцкий. Катька крутит нервными пальцами звезду на погоне.

Русинов не реагирует.

- Я приказываю! Мы должны, - захлебывается Луцкий собственным дрожащим голосом, замолкает, потому что не знает – что должны, и кому.

Щелк! Плывет в темноте узкое дуло «Калаша», упирается в камуфляжный бок Луцкого.

- Откомандовался. Молчи.

Клац! И снова темнота и тишина, только клокочет что-то в учительском горле, выливается в мучительный старческий кашель.

- Сережа, Сереженька… - тихо стонет Катька, - что же это, а?

Луцкий молчит. Рокочет невидимый горизонт, пульсируют электромагнитные поля.

Грузин ползет к чуть светлеющему прямоугольнику выхода. Проступают на фоне очередной вспышки гладкие волосы и узкие плечи. Всматривается в ночь.

- Людий савсем нэт, - говорит, вернувшись.

- Эвакуировали. Приказ, - вторит учитель, и блеск стекол неожиданно жалок в этой бетонной мгле.

- Так, - говорит Русинов.

- Уходить надо, - голос Луцкого окреп, прибавилось в нем воли и решимости.

- Крыса ты! – отвечает Русинов. – Только бы бежать. Куда ж ты побежишь?

- Никуда я не бегу! Хрена тут сидеть, не пересидишь, - взрывается в ответ.

- Падлы, - бормочет Русинов, - договор ведь, а?

- В сорок первом тоже был договор, а кого это остановило? – заходится кашлем учитель.

- Да знаю я… Обезьяны чертовы!

Щелчок присоединенного магазина. Вырастает в сумерках фигура Русинова – широкая, сильная, квадратная.

-Туда! – машет рукой вдоль заваленной обломками улицы.

И идут следом, низко пригибаясь, прячась от взгляда – Луцкий с повисшей на руке невестой, старик учитель с чернявым мальчишкой, а позади всех – Русинов, широко поводящий стволом автомата.

- Не дай бог - газ, не дай бог, газ, - тихо причитает Катька. Самолеты с ревом чертят в темном небе.

Безлюдно, нигде – никого. Прошляпили эвакуацию, упустили шанс, отсиживаясь в тепле Катькиной дачи в самоволочке. Шляйтесь теперь по брошенному городу под воющим небом и стылым ветром, идиоты.

 

6.

Луцкий мечется – внутренне, конечно, с лица спокоен, только глаза чересчур живо бегают по сторонам – но по сравнению с накалом в душе - сущие пустяки, право, да и не заметит никто в этих бледно-лимонных вспышках и дрожи земли.

Как неожиданно все стряслось, не думал никто, не предполагал, немыслимо – двадцать второй век, а они – вот так, нахрапом, через границы, да авиацией, да танками, чем там еще. Смяли, конечно, растоптали просто, уложили в землю расхлябанные не в меру приграничные гарнизоны. Радуйся, что выжил – и то ведь сказать, случайно, самоволкой, за счет предательства, считай, когда другие там отстреливались, как могли, пытались завести дохлую бронетехнику, пихали снаряды в орудия – ты тоже пихал, да вовсе не снаряды, и не снаряд даже – если сравнить, а валялся на скрипучей до последней пружины тахте с Катькой, шептал ей что-то, а те, там – шептали? кричали? Сжав зубы, молча умирали в огне, накрывшем военные базы? А черт его знает, да и всё равно, если честно. А сам жив, жив, живехонек, да только надолго ли? Куда теперь? Во все стороны от города проклятая Сибирь, проклятая Россия, которая теперь, может и не Россия вовсе – если всё у косорылых так продумано, что напасть решились.

Светает.

Разметенная взрывом улица, где в бетонном завале отсиживались – позади, далеко. Тут все чисто, не совсем, конечно, да и что в России такое – чисто? Никто не скажет. Но по сравнению с месивом, да крошевом, где каждый шаг – и пыль забивается в горло, до слез, до кашля – тут просто цивилизация. Только окна в домах повышиблены взрывными волнами. Только света нет нигде.

Когда только успели, думает Луцкий, ведь сколько это, день прошел, как сводки по радио прошли, вроде бы, и пошевелиться некогда, а вот: город весь – опустел, обезлюдел, вымер в одночасье.

Рычит и ворочается за горизонтом невидимый зверь.

Уходить надо, думает Луцкий, а и к черту – уходить? Какой там. Драпать. Ноги уносить. Жопу спасать, пока не вздрюкнули, как полкан говорил. А где он теперь? Умный ведь мужик был, да только – они знали ведь. Всё знали, и где, и сколько – в этой стране любой секрет за бутылку водки, и без разбору – кому, да сколько. Всё продали. Всё пропили. Не за водку, так за дачи, за погоны, за икорку красную или черную.

Ну так жрите ее теперь, жрите полной ложкой. Жри, полкан. Точечные ракетные удары по всем стратегическим точкам – не хотел? По засекреченным объектам, тобою же и проданных – не хотел? Покойся с миром, хотя, какой уж тут мир.

Нет, не работают старые правила. По-новому надо. Умен был полковник, а в могиле. Не угадаешь. Черт с ним. Сваливать на хрен.

 

5.

Болит старое, изношенное сердце учителя.

С дочкой-то, с дочкой не попрощался, - думает он. – Но услал. Отправил подальше.

И слава богу. Как в воду глядел. Договор этот никчемушный.

Когда еще говорили – полезут. Позарятся на Сибирь. На кой черт им Луну осваивать, Россия ближе.

Но тут – облажались, сделали нас узкоглазые – освоили Луну, вроде им это – раз плюнуть.

Заплетаются, шаркают по асфальту ноги. Широкие солдатские спины – лейтенанта с невестой, и рядового с автоматом – удаляются потихоньку.

Учитель географии останавливается. Это не возле доски выхаживать, да и отвык, три года на пенсии уже. Достали все, плешь проели, в печенках, поперек глотки – что ни год, всё тупее. Великая страна, как же. Была, да сплыла. Эти Чехию от Польши не отличат. Этих слово Зимбабве смешит до почечных колик, а уж Миссисипи лучше и не произносить – урок сорвут к чертям собачьим.

И ведь стараешься, учишь, разъясняешь. Методику эту чертову пробиваешь в облоно, чтобы – доходчивей, проще, понятнее. Чтобы усваивалось. Таблицы им распечатываешь, раздаешь – чтоб нагляднее.

А потом, приходишь домой, а у тебя – вся спина в белых шариках, из этих таблиц нажеванных. Потому что – не хотят. Не надо она никому, твоя география. Дай задание, которое делать никто всё равно не будет, да иди в учительскую, штаны просиживай, чай попивай, на практиканточек молоденьких глазей, чё те надо еще? А и правда – что оно мне, маслом намазано?

А практиканток-то и нет. Немодно сейчас – учителем быть.

- Дедушка, идем, дедушка, - шепчет отчаянно чернявый, обжигает горячим боком, пытается подхватить, подтолкнуть, помочь. Да куда ему – слабенький, а тут – сто кило, жиром заплывших, да закаменевших посреди пустынной улицы, над которой всё грохочет и грохочет.

Тонкий лучик солнца – первый, а может, и не первый вовсе, но ко времени пришедшийся – ударяет в глаза. Плевал он на близорукость и ззапыленные очки. Проспал старый всё на свете в своей однокомнатной – спасибо дочке, обеспечила. Смешно сказать – войну проспал. Ту самую, которую предвидел, предугадывал, когда все дифирамбы договору пели. Эту странную войну, в которую никто не верил. Попомните теперь географию, сукины дети. Будет вам «Ангола – столица Китая». Тут как бы Москва не стала…

Задыхается учитель, давится холодным утренним воздухом от злости и бессилия.

- Дедушка, ну дедушка! – настойчиво теребит руку чернявый.

И не бросит ведь, удивляется учитель. Наш уже б давно бросил. Сколько их было – вспоминаются все эти Сережи, да Саши – и неплохие ведь ребята иногда попадались, да только – без души. Эта страна – из кого угодно душу вынет. Живи, и не вякай. Только высунься – голову долой. Селекция, как ни крути. Вот и растим таких – никаких. Голова есть, а душа – черт ее знает, спрятана, запихана вглубь куда-то подальше, и еще скотчем забинтована, крест-накрест, чтоб не рыпалась.

Давай, старый, - думает учитель, - ну скажи ты ему: «Брось меня. Беги.»

Чего тебе, куда. Не угонишься за молодыми. Да и зачем? Не-ет, жить хочется. Ох, как жить хочется. Любой ценой. Знаю, незачем, но пока дозволено – буду. А убьют – ну так и черт с ним.

Учитель двигается с места, ковыляет вперед. Жмурится от солнца, что светит безжалостно прямо оттуда, где сыпется и сыпется что-то тяжелое, порождая глухой привычный грохот.

А дочка-то в Америке, в безопасности, - думает старик. – Выкусите, китаезы. Туда вам, как до луны пешком. Ах, черт, - дальше. Дальше.

 

4.

Снова разбитая, разрушенная улица. И перекресток. И черный, блестящий, чуть припорошенный пылью джип с тонированными стеклами. В замке водительской дверцы торчат ключи. Хозяин лежит рядом – полголовы у переднего колеса, полголовы – у заднего. Тянет сладковатым и мерзким.

- Осколком, - качает головой Русинов. – Зато машина хорошая. Женщин, стариков и детей мы сейчас отправим… Водить умеешь? – спрашивает он Катьку. Та кивает.

Луцкий уже на переднем сиденье, торопливо сует ключ в замок зажигания. Чихает разбуженный двигатель.

- Э! – говорит Русинов.

- Полный бак! – орет Луцкий, высунувшись из окна. – Отлично! Садитесь! Ну, живее!

- Ты-то куда собрался? – спрашивает Русинов, выволакивая его из машины. Широкой своей лапищей мгновенно перехватывает вытащенный было Луцким пистолет, и отшвыривает прочь.

- Драпать надо! Куда я?! Куда все, туда и я! – орет Луцкий. – А ты что, мать твою, тут остаться собрался? ДА ЧЁ ТУТ ДЕЛАТЬ?

- Родину, гнида, защищать, вот чё. Ах ты ж… Ну, езжай, хрен с тобой.

- Да какую родину? Эта страна тебе родина? Да ее продали! Разворовали! Свои же! И вот эти – тыкает он пальцем в грузина, - заполонили!

Русинов отталкивает его на блестящий капот.

- Валяй, катись. Далеко не убежишь. Садитесь, - поводит рукой Русинов. Луцкий забирается на переднее сиденье. Катька, с расплывшимися в синие озера глазами, усаживается рядом, пристегивает зачем-то ремень.

А старик поднимает из кирпичного крошева на углу отброшенный Русиновым пистолет.

Щуря от солнца глаза, так, что сам похож на китайца, улыбаясь тепло и безмятежно, он говорит:

- Я помогу.

Но Русинов его уже не слушает. Отчетливо слышен в конце улицы, за поворотом, шум двигателей.

На смуглом лице грузина – молчаливое презрение. Он стоит, выпрямившись, поддерживая старика под локоть и не явно не собирается делать и шага к машине. Рычат невидимые двигатели.

- Больные! Подыхайте, давайте. А я – не хочу! – кричит Луцкий напоследок, и визжат покрышки. Джип летит по дороге прочь от нарастающего звука, с трудом вписывается в поворот, и исчезает.

Словно озорным художником раскрашенные, невероятно пятнистые, ползут из-за далекого угла грузовики в клубах пыли и дизельного дыма.

«Что же ты, старый, а?» - думает учитель, и валится на асфальт, прижимая руку к груди, где вдруг, при виде забранных решетками морд автомобилей – напряглось что-то, и не пожелало расслабиться.

- А, т-твою дивизию, - ругается Русинов, забегая в ближайший подъезд.

- Дедушка! – наклоняется над упавшим стариком грузин.

 

3.

- …, - безостановочно повторяет Русинов. – Гранат бы!

Тихонько открывает рамы, смахивает на пол осколки стекла.

- Мне может, тоже плевать, - говорит он, - я, может, тоже, страну эту не люблю. Да говно она, страна, кто в армии служил – тот знает. Да вот только вы, суки, тут шастать не будете. Мы хоть все передохнем, но вы тут шастать не будете.

- И срал, сколько вас там миллиардов! – орет Русинов в раскрытое окно, где плывут под брезентом одинаковые раскосые лица и крепкие тела в камуфляже.

Автомат бьет отдачей в плечо. Ровный брезент покрывают ряды рваных маленьких дырочек. Оттуда несется жуткий птичий гвалт, и кто-то громко кричит на том же птичьем наречии, очевидно, отдавая приказы.

А Русинов уже несется вверх по лестнице – в другую квартиру, к другому окну.

Мы университетов не кончали, - думает он под стук собственных шагов, дробью отдающийся от стен, - но вы, сволочи…

Вздрагивает здание от взрыва, Русинову закладывает уши.

Неужели в бензобак с этой пукалки? Ну молодец дед, снайпер. Не зря с собой тащили…

В доме через дорогу, за завесой жирного черного дыма от горящего грузовика, смуглый мальчишка пытается как-то привести в рабочее состояние пистолет, затвор которого безнадежно заклинило в крайнем положении после первого выстрела.

Мальчишка что-то шепчет, но в поднявшемся гвалте его слов не расслышать.

Старик лежит на жестком асфальте. Колеса головной машины, за рулем которой горбится водитель с простреленной головой, замерли в полуметре от его лица. Солнце светит прямо в глаза учителю, но он больше не щурится.

 

2.

В самом зените, над зеленой равниной, под шум винтов, стригущих воздух, пилот указывает стрелку на что-то внизу, и масляно улыбается.

- О-хотя! – с сильным акцентом выговаривает он.

Стрелок улыбается в ответ. Вертолет воздушной поддержки снижается, мчится над тонкой черной лентой дороги, по которой ползет блестящий черный жук.

Первая очередь режет стебли травы слева от дороги.

Вторая – портит дорожное покрытие позади медленно ползущего прочь от города жука.

Третья – попадает в цель.

- В ябьоцько! – смеется пилот, тараторит еще что-то, и вертолет вновь поднимается выше, закладывает широкий круг над городом.

 

1.

Винты машины мелко рубят небо – такое же светло-синее, как вчера, как позавчера… и завтра.

 

25 сентября 2007