- Вольфганг, это удар ниже пояса!

- Ой, ладно тебе! Я бы сказал, что это не более обычной будничной пощечины, Антонио…

- Но как же? Ты же обещал мне, что я смогу играть твои произведения…

- Нет… только через мой труп… Неужели ты не понимаешь, что ты играешь бездушно… не сопереживая… Ты не способен принять гармонию звука…

Антонио обошел клавесин, и присел на корточки рядом с гением. Моцарт снова начал играть «Реквием». Но вскоре он остановился. Как уже было не раз. Вновь и вновь на одной и той же ноте. Он смотрел куда-то внутрь клавесина так, будто пытался обнаружить потерянную мышь в недрах инструмента. Он снова искал причину невозможности продолжить «Реквием», свой камень преткновения.

… быть может это от нежелания быть пойманным самим собой… не дать самому себе схватить себя за горло и задушить, дабы навсегда избавиться от жуткого чувства не возможности больше переносить самого себя… невозможность переносить гармонию моих звуков… невозможность… отвращение… хаос… бред… буйство… тошнота… тошнота от всего… от рук и глаз… притворных и придворных улыбок… тошнота от звуков… звуки меня убивают… душат… истребляя все внутри меня жгучим огнем…

Он чуть поправил свой парик, затем вновь опустил свои руки на черно-белые клавиши клавесина. «Хару мамбурум» - промычал себе гений под нос, и чему-то ухмыльнулся, не сводя своего взора с внутренностей клавесина.

…как если бы вдруг мне показалось, что часы вновь запели бы моими мыслями, так тревожно теребя мое сердце, своими тощими больными щипцами, проникая в мои глаза, выжигая глазные яблоки, выжигая все мое нутро, оставляя лишь скромный скелет, который не отважится тронуть ни один червь… да еще и эта сатанинская пляска на огромном поле… бесконечные грязные босые ноги прыгают неистово по земле, по колено в грязи и пыли… пыль оседает на волосах, на плечах, во рту и в легки…, сопли в носу становятся липкой коричневой массой, пальцы переплетены в грязный ржавый замок по которому текут спиртовые вены, и с огромного окна смотрит на всех ухмыляющееся лицо с глазами полными озорства и первобытной дикостью.. лицо Максимильяна… Хару Мамбуру… что тут еще добавить… кроме быть может еще вот этой ноты сюда, тогда быть может появится примитивная жалкая гармония в этих часах?!?... Как все же страшна эта гармония в часах…

- Ты не прав, Амадей. Ты не прав. Но это твое решение. Ты в праве решать, как быть твоим детищам.

Антонио замолк на мгновение, затем снова обратился к гению.

- Ну, ты так и не решил, отдашь ли ты свой «Реквием» заказчику?

- Заказчику?!? О ком ты говоришь? – взбесился Вольфганг, - уходи, бездарь, вон. Ты ничего не смыслишь в этой никчемной жизни. Впрочем, никчемной жизни я и достоин, коль уж ты сидишь тут рядом.

Гений вскочил с табурета, и хотел было схватить за грудки Сальери, но одумался, и уже совершенно спокойным сухим голосом сказал:

- Просто пошел вон, мразь.

- Ты совершаешь ошибку, Моцарт.

- Вся моя жизнь сплошная ошибка, - парировал Вольфганг.

Антонио Сальери пожал плечами, покачал головой и вышел из комнаты, так и не допив свою чашку чая, что стояла на небольшом столике рядом с клавесином. Моцарт вновь остался один в комнате, как это было с ним в последние дни…

Вольфганг ударил, что было сил по клавишам клавесина, а потом, хлопнув крышкой клавесина, он встал из-за своего инструмента, и вышел из комнаты. Звук хаоса медленно угасал в стенах зала, от чего Констанция, супруга гения, вздрогнула, сидя на пуфике перед трюмо, и застыла. Тень страха пред безумием опустилась на её красивое лицо, и её тело пробрала дрожь.

- Я пойду пройдусь, моя любовь, - крикнул он куда-то внутрь дома, и накинув теплую накидку, вышел на улицу.

Кареты проносились со стуком по мощеным улицам Вены. С черного неба, освещаемого тусклым светом луны, падал мокрый снег. Вольфганг медленно побрел вверх по улице, растворяя своё «я» под низкими косыми крышами домов, и под светом тускло горящих уличных фонарей.

Вольфганг споткнулся обо что-то по дороге, и, чертыхнувшись, вновь продолжил свое скромное восхождение по родным ему узким венским улочкам, от которых он черпал вдохновение, не замечая, что за ним в тени неосвещенных стен домов крадучись следует фигура в черной накидке с надвинутым на голову большим капюшоном. Моцарт шел по улице, не замечая ничего вокруг, ни домов, ни фонарей, ни снега, ни луны, словно его бездыханное тело кто-то уже тянул вверх на веревке. К луне…

… к луне, раскинув руки, я полез бы, взбираясь по парикам грязными башмаками… наступая на носы, впиваясь каблуками в бестолковые пустые глаза, в морщинистые лбы, в румяные полноватые щеки светских дам, оставляя на недоуменных лицах ошметки лошадиного дерьма… лез бы и лез вверх… да только вот падаю я стремительно вниз… пытаясь схватиться кровавыми пальцами за уступы жизни…безнадежно… кукушка снова и снова норовит вцепиться своим клювом в эти кровяные колбаски – пальцы… пытается запустить свое кровожадное нутро в мою глазницу, … замкнув круг… перетащить меня через пространство и время… навсегда поселить внутри белого мягкого куба, предоставив бесконечное право на изучение белого света… крики… крики… крики… Хару Мамбурум… неистово кричит бесчинствующая толпа обнаженных человекоподобных животных… маня меня к себе… в примитивное стадо.. тянут руки ко мне.. раздирая на части парик и кафтан…сдирая с меня башмаки.. пуская в пляс.. хватая меня за руки… кружусь.. кружусь… кружусь в вечном танце под луной… под огромным сырном диском… отдаюсь общему порыву… кружусь.. кружусь.. свободно… по белой мягкой комнате… у меня снова треугольное лицо, с маленькими пуговками глаз.. пришитыми глазами… белыми.. совершенно белыми нитками.. к пустой кожаной тряпке.. в которой не одного звука.. ноты растеряны… или затерялись где-то в карманах панталон… тишина…которая не способна ранить слух…тишина кругом, очерненная лишь зловонным запахом слов чьих-то слов…

- Не проходите мимо! – услышал вдруг Вольфганг. Резкий звук разбил его куб мыслей в пух и прах. Вольфганг повернулся на звук, и увидел, что стоит у небольшой подворотни между двух ветхих домов. Тупик. В тупике был установлена небольшая сцена. Но поскольку, кругом было темно, тупик не освещался светом уличных фонарей, что на этой сцене было – невозможно было разглядеть. Но Вольфганг подошел поближе и увидел, что на сцене стоит некто (или нечто, как знать) в темном одеянии, с большим капюшоном, и что у сцены стоят еще несколько застывших в оцепенении человеческих фигур.

- Не соизволите ли сыграть нам, Амадей? Что-нибудь из новенького, - спросил вкрадчиво человек (?) в капюшоне, - Нет? Я так и думал.

Вдруг как гром грохнула из ниоткуда (в никуда) музыка. Вольфганг вздрогнул, и тут же схватился за сердце. Человеческие фигуры двигались к нему, вытянув параллельно земле руки. Они громко напивали хором Реквием. Гений пятился назад от собственной музыки, пока не вжался спиной в стену дома, что стоял напротив тупика. Фигуры уже подобрались вплотную к нему, и казалось, что вот-вот они вцепятся ему в горло, и сомкнут на нем свои серые морщинистые руки. Но вновь на той же самой ноте, все прекратилось. Все исчезли, растворились в воздухе, распались на мокрый снег и тут же растаяли, исчезли в небытие. Видение утонуло в угасающих глазах Вольфганга. Огромный комок подкатил к горлу. Он медленно побрел в обратную сторону, тихо ступая башмаками по мягкому телу собственного бессмертия…

…по телу собственного бессмертия, погребенного как все… кто не сумел обуздать гармонию звука…