Кофе был обжигающим. Поднявшись из-за стола, Михаил прошёлся по кабинету, разминая затёкшие ноги. Всё также с чашкой наперевес, он обогнул кушетку, неуклюже поправил ногой задравшийся ковёр и сделал ещё один глоток. На тонкой одноногой вешалке висело пальто, иссеченное снизу брызгами засохшей грязи.

Что за безобразие, - вздохнул Михаил. – И где это я успел? Вчера же только чистил… никуда от этой грязи не денешься.

Сквозь мысли наплыло ещё не остывшее воспоминание - застывший возле вешалки Семён, уже одетый, готовый уйти:

- Миша, может не стоит? Кто знает, на что способен этот человек Раненный зверь… ведь сам знаешь.

- Да ничего он мне не сделает, - ответил тогда Михаил. – Не увидит он нового срока. Статью я допишу. Нельзя же нам постоянно бояться…

- Дело твоё…

Да… моё… - думал теперь Михаил. – Страшновато, конечно, но оно того стоит. Если всё нормально пойдёт, то на следующей недели всё и случится.

В коридоре за дверью гулко стукнуло и чей-то с лёгкой хрипотцой голос, подхватываемый звуком удаляющихся шагов, забормотал невнятные ругательства. Михаил встрепенулся и, отгоняя воспоминание, прошёл к окну.

Деревья почти облетели. Они стояли, серые и облезлые, остро вычерченные на фоне тяжёлых клубящихся туч. Ветер сухо шелестел листьями по тротуару в ожидании дождя – так сухо першит в горле, когда хочется пить.

Поганая нынче осень, - подумал он. – Только вроде лужи подсохли – снова дождь. И ведь пойдёт, это уж точно. Хорошо бы не сильный… ещё Вику ехать от бабки с дачи забирать.

Михаил осторожно поставил чашку на стол и облегчённо опустился в своё кожаное кресло у рабочего стола. Его рука механически задвинула постоянно вываливающийся верхний ящик и скользнула дальше – к одиноко лежащему по центру стола диктофону. Обхватив небольшое, серебристого цвета устройство, Михаил задумчиво повертел его в руке и откинулся на спинку кресла. Всё также рассеяно он пробежал взглядом по уютно и со вкусом обставленному кабинету: классического вида кушетка, обтянутая коричневой кожей, совсем новый ковёр, растянувшийся до самой двери, небольшое деревце в клумбе, а собственно говоря и не деревце вовсе, а просто пышное, широколиственное растение, и развешанные по стенам горшки с цветами – всем этим занималась его жена. А вот картины он подбирал сам – довольно неплохие пейзажи местных художников и один натюрморт с фруктами, привезённый из столицы в подарок другом.

Закрыв глаза, Михаил расслабился и только теперь уловил запах ремонта, наплывавший из коридора. Слабо пахло деревом, краской и извёсткой. Почему-то вспомнилась больница, - пустой полутёмный коридор с единственной лампочкой над общим столиком с лекарствами и редкие звуки из комнат, заполненных почти исключительно стариками и неопределённого возраста женщинами. И он, восемнадцатилетний парень, склонившийся у стола за газетой, то и дело бросающий взгляд в окно, за которым еле угадывались силуэты покачивающихся ветвей, и тускло-красный свет какой-то лампочки в конце уходившего в темноту коридора, где за дверью находилась палата с тяжело больными…

Открыв глаза, он несколько мгновений бездумно смотрел в потолок, пытаясь что-то вспомнить. Но больше ничего вспомнить не получалось и лишь за окном тугими порывами свистел ветер. Михаил включил диктофон.

Сперва в динамике что-то стукнуло, зашипело и затем Михаил услышал свой голос, спокойный и размеренный, как полагается:

- Расскажите всё по порядку и не торопитесь… времени у нас достаточно.

Наступила тишина и за несколько секунд Михаил живо нарисовал себе этого пациента, покинувшего кабинет более трёх часов назад – смуглый долговязый брюнет двадцати четырёх лет, как-то неуклюже расположившийся на кушетке. Впалые безразличные глаза, нос с горбинкой, в тщательно выглаженной белой рубахе на выпуск и светлых брюках.

- Родился я не здесь, - донёсся из диктофона мягкий вяловатый голос и начал своё повествование. – А в маленьком военном городке. Отец мой – майор, мать – учитель. Выбор профессий там, сами понимаете, не велик.

Знаете, мне так и не поставили точный диагноз. Тамошние врачи вполне естественно списали всё на дальтонизм. Помню, как в пятилетнем возрасте впервые пришёл с матерью на приём. Унылый кабинет, чуть сгорбившийся над какими-то бумагами усатый дядька. Осмотрел он меня быстро и всё время то широко улыбался, то вдруг неизвестно отчего начинал хмуриться. Дальтонизм, - вздохнул он и что-то долго и непонятно говорил маме. Какие-то незнакомые мне тогда слова. Не понравился он мне. Не люблю людей, которые так легко меняются в лице… После этого было ещё немало похожих один на другой кабинетов и самых разных докторов. В конце концов всё выяснилось, но облегчения не принесло…

Дело в том, то я не вижу цветов, кроме чёрного и белого. Странная болезнь. Ни синего, ни красного, ни каких-либо других о которых слышу каждый день и читаю в книгах. Мне и самому всегда было странно осознавать это. Кто-то, по-моему очередной врач, сказал, что я смотрю чёрно-белый фильм длиною в жизнь. Неверно и глупо. Всего-навсего чёрно-белую жизнь. Говорят, собаки видят так же… не знаю, может быть и правда.

Но такая собственная особенность никогда меня особо не угнетала. Не было каких-то страшных комплексов и прочего. Когда мне исполнилось девять, наша семья переехала сюда, в этот город. Всё, как и у обычных детей – школа, улица, друзья… конечно, как это водится у детей, обзывали, давали клички. Также поступают и с косоглазыми, и с толстыми, и со слишком высокими и худощавыми, с теми, у кого заячья губа… Через это ведь все проходят, так что ничего особенного.

Да, как я говорил, у меня есть друзья. Немного, но настоящих друзей и не может быть много. И отношения с девушками, правда не слишком долговременные, но всё же… Представляете (улыбается), с одной из моих подруг мы расстались по той причине, что я был неспособен определить какое на ней надето платье – скажем, тёмно-красное или же тёмно-синее и как оно сочетается с её босоножками. И ещё куча подобных мелочей… Бывает и такое.

Кстати, я очень неплохой фотограф. Уже давно не любитель и немало журналов печатали мои чёрно-белые снимки. За жизнь я научился улавливать тончайшие оттенки света и тени, заметить которые нормальным людям, я думаю, не просто. Так что в профессиональном плане такая болезнь даже на руку.

Но знаете, бывает так, словно накатывает стеной огромная волна и скрывает с головой. И наступает полное безразличие ко всему, иногда и до отвращения. Такое невероятно тоскливое чувство знать, что всё что ты видишь – лишь бледное подобие того, что есть на самом деле. Я ведь всегда хотел увидеть настоящий закат на море, когда солнце плавно соскальзывает в воду. Говорят, что тогда горит небо. Вся шутка в том, что я настоящий цвет огня то никогда и не видел… Но это ощущение приходит нечасто, да и я, как кажется, привык и научился пережидать такую смену настроения, как люди пережидают землетрясение. Хотя… до конца ведь привыкнуть невозможно. Это не в человеческой природе – привыкать до конца…

Михаил поглядел на настенные, с качающимся языком маятника, часы, после чего немного перемотал плёнку вперёд.

- … так или иначе, мы сами делаем выбор, - снова монотонно донеслось из диктофона. – И сами отвечаем за последствия…

Это произошло две недели назад. Я как раз вернулся с фотовыставки полный впечатлений и даже эта мерзкая погода не могла испортить мне настроения. К тому же на календаре было воскресенье и совсем не хотелось сидеть дома. Тогда я схватил телефонную трубку и пригласил сестру на прогулку. Видимся мы теперь не так часто - чем взрослее, тем реже. Сперва она отказывалась, но затем всё-таки согласилась.

Сестра на четыре года младше меня, доктор. У неё также есть одна особенность… нет-нет… видит она, как и все люди. Дело в том, что… знаете как у Фолкнера было – «…Кэдди пахла деревьями…»? Так и здесь. Правда отец говорит, что я сам всё выдумал, но всё же так оно и есть, поверьте мне. Если сестра не злоупотребляет духами, то совершенно ясно чувствуется мягкий запах мокрых листьев, идущий от неё. Запах не сырости и не тины, а чего-то очень органичного и свежего, словно из самого детства. Да… Кэдди пахнет деревьям…

Я заехал за ней и сперва мы отправились в кафе, что на углу кинотеатра. Погода в то воскресенье случилась странная, - то скудно накрапывал дождь, то сквозь тучи пробивалось солнце. И вроде бы кругом тишь, но стоит задуматься, отвлечься, как деревья уже гнёт ветер. Словом, что-то непонятное, а скорее капризное.

Не знаю, сколько мы просидели за тем столиком – часа полтора, не меньше. Давно не виделись и разговор шёл. И тут я предложил прокатиться на Холмы. Так мы называем одно место, ну, вы его, наверно, знаете. На шестом километре от города, если ехать на запад, от дороги ответвляется одинокая автомобильная колея и уходит через поле к холмам. Если пересечь лесом два холма, то вы выйдите на небольшую речушку. Там, на её берегу, стоит деревянная беседка и кругом на ветви кустов и деревьев повязаны полоски ткани. Когда детьми были частенько туда с семьей проездом заезжали, вот и сейчас решили на счастье одну ленту ткани на ветку привязать. Это вроде какой-то местный религиозный ритуал, или же просто традиция коренных жителей.

На холмах было сыро, полуголые съёжившиеся деревья и мокрая, грязная листва, застелившая землю. Оставив машину, мы не спеша двигались по тропинке и сестра рассказывала про какую-то вечеринку, на которой присутствовали наши общие знакомые. Слушал я вполуха, так как многих из них помнил смутно… И тут что-то случилось. Будто кто-то огрел меня по затылку. В глазах потемнело, а затем режуще вспыхнуло белым светом. Ноги подкосились и я грузно упал на землю, почему-то зацепившись за нелепую тогда мысль, что земля мокрая и я весь измажусь. Потом потерял сознание.

Когда очнулся, то сперва ничего не почувствовал, лишь мерзко ныла коленная чашечка. Когда же открыл глаза… знаете, она говорила, что у неё зелёный цвет глаз… и тут я… я увидел и понял это. Не очередной оттенок чёрно-белого, а зелёные, с тревогой глядевшие на меня зелёные глаза моей сестры. Это было так… необычно. Кругом запестрело и со всех сторон хлынули цвета. Я вскочил ошарашенный, безумно твердя раз за разом, срываясь с шёпота на крик, – вижу, вижу! Говорят, лес поздней осенью – облезлое, печальное зрелище. Не знаю - везде, куда не кинь взгляд, были краски. Я путался в них, не в силах различить где жёлтый, а где синий. Бегал, кричал, хватал грязные листья – сумасшествие, ей-богу!

Мы всё же добрались до речки, и уже там сестра радостно объясняла мне, указывая на кусты, где подрагивали от ветра привязанные к ветвям разноцветные обрывки ткани, какие именно цвета я вижу.

Понимаете, всё случилось так внезапно, что я и осознать-то толком тогда ничего не успел. Я хватал взглядом краски, как тонущий хватает ртом воздух – жадно, поспешно и безумно. Словно в чёрно-белую ленту вдруг воткнули цветные кадры и знаменитый комик в неуклюжем котелке стал совсем другим. Надеюсь, вы понимаете…

Так прошло полчаса и мы отправились обратно к машине. Я шёл по тропинке совершенно не смотря на дорогу и вскоре промочил ноги. Низкое пасмурное небо кололи тёмно-серые верхушки деревьев, где-то стучал дятел и его удары петляющим эхом разносились по замеревшему лесу. И внезапно, в одно нелепое мгновение всё поблекло. Нет, я не терял сознания и голова даже не кружилась. Лишь один миг, еле ощутимый щелчок и мир вновь стал как прежде. Я замер на месте, ноги будто вросли в землю. Не имею понятия, как я в тот момент выглядел, наверное совсем никудышно, поскольку чётко отпечатались в памяти широкие, испуганные глаза сестры, да ощущение, словно из тела выжали всю кровь. Никаких чувств – одна пустота. Даже разочарования и того не было… вообще ничего. Я медленно сполз спиной по шершавому стволу дерева и так и сидел среди вороха опавших листьев, не отводя взгляда от одной точки. Не помню на что я тогда смотрел, да и вообще смутно что-либо помню. Знаю только, что всё же заплакал, сгорбившись на заднем сиденье возвращающегося в город автомобиля.

А после, до нашей с вами встречи, череда чёрно-белых дней. Фотографии мне опротивели, ем через силу. Не выхожу из дома, не дотрагиваюсь до телевизионного пульта, не выхожу в Интернет, почти не читаю. Собственно, поэтому я и здесь. Лишь закрываю глаза и стараюсь вспомнить осенние холмы, какими я их видел чуть больше часа. И бывает что-то яркое проскальзывает сквозь серые воспоминания и вновь уходит в никуда. И я не в силах заставить себя взяться за какое-либо дело, всё осточертело и я ничего не хочу…

Диктофон смолк. Михаил неподвижно сидел, откинувшись на спинку кресла. Мысли куда-то подевались и покинутое ими место заволокло чем-то тугим и неприятным.

- Да что это со мной, - произнёс он вслух и слова медленно растворились в пустоте кабинета.

Михаил постарался отстучать пальцами ритм прицепившейся ещё с утра мелодии, но быстро сбился и как-то совсем растерянно поглядел на часы.

Всё, хватит, - решил он. – Суббота сегодня, так что можно позволить себе и пораньше закончить. Да и за Викой пора ехать, а то ведь затемно возвращаться придётся.

Собрав нужные бумаги и уложив их в кожаную барсетку он, поспешно накинув пальто, вышел из кабинета и закрыв дверь двинулся вниз к выходу. Клиника почти опустела и его шаги звучно разносились по пустым коридорам. Вдоль стен то и дело попадались пустые банки с краской, распластанные в хаосе опилок доски, - то ли собирались мастерить скамейки, то ли ещё что – и заляпанные чем попало газетные листы.

В вестибюле уже горел свет.

- Михаил Эдуардович, вы уходите? – донёсся из окошка регистратуры женский голос.

- Да, Наталья Дмитриевна, за дочкой пора ехать, - ответил Михаил.

- До свидания. Слышала – дождь обещают, никакого спасенья нет. Вы уж быстрее постарайтесь обернуться, а то по грязи то потом.

- Постараемся, - сказал он и прощально махнул рукой.

Распахнув дверь, Михаил вышел в изорванный ветром холод улицы и, внимательно избегая луж, поспешил к своему автомобилю. Выезжая с полупустой парковки он, пробуя отвлечься, включил радио. Из динамиков, разбавленная вялым треском помех, донеслась всё та же прилипчивая песенка. Даже не сделав попытки настроиться на другую станцию, только лениво выругавшись, Михаил вернул в салон тишину.

За окном двигался полуживой, словно затянутый сном город. Вдоль серых стен проплывали ссутулившиеся от ветра фигурки людей, будто и не двигающиеся вовсе. Почему-то совсем не хотелось спешить и Михаил неспешно вёл автомобиль по голым остывшим улицам. В голове кружились и сплетались в запутанный клубок какие-то совсем ненужные мысли и образы – что-то о надвигающемся дне рождении, засохших брызгах грязи на пальто, полузабытой школе и позднем ужине, и уж вовсе непонятно почему – о Чарли Чаплине.

Его мысли растревожил настойчивый звонок мобильного телефона. Какой-то неизвестный номер. Немного поколебавшись, Михаил решил ответить.

- Слушаю, - полувопросительно произнёс он.

- Добрый день, Михаил Эдуардович. Рад вас слышать, - пророкотал в трубке мягкий голос. – Надеюсь, узнали?

Михаил узнал с первых же слов.

- Да, - сухо сказал он. – Вас сложно не узнать.

- Неужели? Но, впрочем, это не важно. Думаю, вы догадались по какому поводу я набрал ваш номер? – продолжал бархатно рокотать голос.

Михаил помедлил. Чёрт, кто же сдал, - думал он. – Репортёришка, верно, этот с горбатым носом.

- Предположим, да, - ответил он не своим голосом.

- Вот и славно… Михаил Эдуардович, ну как же так? Вы же не мальчик, в конце концов, который вдруг надумал поиграть в войнушку, а весьма известный в городе человек, да-да, не отрицайте, - Михаил и не думал что-либо говорить, - а занимайтесь такими вещами. Не солидно как-то, да и зачем вам это? Все равно ведь никто не поверит тому, что вы там понапишите - подумаешь, очередная чернуха в предвыборный месяц. А для вас это одна головная боль и только. Или вы, Михаил Эдуардович, никак решили в политику податься? Почву, так сказать подготовить, вес себе набить?

- Что вы, Василий Фёдорович, - произнёс он окрепшим голосом. – Куда мне к вам то…

- Ну вот видите. К чему же тогда эта статейка? Заметьте, не статья, а именно дурная статейка, ведь я почти уверен, что ничего интересного и доказательного там нет.

- Что же вы тогда так беспокоитесь?

- Жалко, Михаил Эдуардович, весьма жалко, что вы растрачиваете себя на подобные глупости. О вас думаю. Ничего, кроме проблем и совершенно ненужных хлопот эта выдумка вам не принесёт. А врач вы хороший, у меня и товарищ у вас, помниться, лечился...

Что же это за товарищ такой, - подумал Михаил и произнёс вслух твёрдым голосом:

- Василий Фёдорович, я конечно благодарен вам за совет, но не стоит меня отговаривать. Всё решено. Вы что, и вправду испугались?

- Кажется, вы не понимаете, – голос резко изменился, весь лоск в миг слетел, обнажая отблески металла. – Ничем хорошим для вас такая затея не кончится. Сидите, работайте, строчите диссертации или что там ещё, но не лезьте куда не следует. Бросьте всё по-хорошему. Думайте о карьере, а то ведь она у вас может и зачахнуть. Не публикуйте статью.

Рука на руле нервно дёрнулась, Михаил слушал совершенно изменившийся голос и чувствовал, как учащённо бьётся сердце.

- Нет… - процедил он сквозь зубы.

- Что ж, вы упрямы. Это плохо для вас. И очень глупо…

Голос смолк и тишину тут же заполнили короткие гудки. Постройки стали реже, автомобиль был уже на выезде из города, и Михаил растерянно глядел на бегущую из него дорогу.

- Сволочь… по делам тебе и будет…, - бормотал он, с силой вцепившись в руль.

По сторонам от дороги тёмно-зелёной чередой тянулся еловый лес, но вскоре он резко оборвался и кругом обнажились изжелта-грязные поля, увенчанные вдали небольшим, шапкообразными берёзовыми и сосновыми рощицами. Михаил вёл машину, не смотря по сторонам, ещё раз перематывая в голове состоявшийся разговор, как что-то с силой ударило его в задний борт.

Испуганно оглянувшись, он заметил позади себя два чёрных, блестящих джипа, и едва успев всё осознать ощутил новый удар. Машину повело и потеряв управление Михаил резко затормозил, с силой ударившись лицом о руль.

Открыв глаза, он увидел как к нему уже бегут, беззвучно и уверено какие-то бравые ребята, кто в спортивных костюмах, а кто в брюках и пиджаках.

Как они меня быстро, - скользнула в уме Михаила нелепая мысль, когда его уже вытаскивали из кабины и бритый амбал снёс его ударом в челюсть. Михаил грузно упал на обочину дороги, ощутив не грязь, а сухую пыль и мелкие камешки под щекой.

Его тут же подняли, схватили под руки и перед лицом возник какой-то грустно улыбающийся тип, но вовсе не лысый, а с густой шевелюрой каштановых волос и даже, как показалось Михаилу, с интеллигентным лицом.

- Ну вот видите, - проговорил он. – Только зря испортили себе день.

- Всё равно скоро вечер, – сказал Михаил.

- Острите? Ну-ну…

Михаил тут же получил удар в живот от стоящего рядом лысого. В глазах помутнело.

- Где статья? – спросил интеллигент.

- В портфеле, - прохрипел Михаил.

Кто-то залез в кабину, быстро обнаружил там портфель и передал интеллигенту. Тот высыпал содержимое на капот и принялся проворно рыться в бумагах. Михаилу сильно заломили руки и он вскрикнул.

- Ничего, терпите, - бросил через плечо каштановый. – Ваше упрямство всех очень озадачило и обозлило. Ага… вот оно.

Он обернулся к Михаилу и помахивая стопкой листов, произнёс:

- Это мы заберём и не вздумайте пытаться восстановить. Надеюсь сегодняшний урок пойдёт вам на пользу и вы больше не станете глупить. Иначе в случае нашей следующей встречи всё будет куда более по-взрослому.

Он дал какой-то знак и перед Михаилом вновь оказался бритый и ни говоря ни слова нанёс очередной удар в живот.

- Запомните, - донёсся откуда-то голос каштанового, - мы следим за вами…

Ещё удар, на этот раз в лицо.

- …мы знаем, что вы делаете…

Удар.

- … мы знаем, куда вы идёте…

Удар.

- …мы даже знаем, что вы думаете.

Обвиснув на держащих под локти руках, Михаил с трудом поднял голову, чувствуя вкус крови и ужасное жжение в области живота. Его помутнённый взгляд упал на петляющую, изъеденную лужами автомобильную колею, отделяющуюся от дороги. Ещё чуть приподняв голову, он проследил за ней и увидел вдали неровную цепь осенних холмов, утыканных россыпью голых, уродливых деревьев с почерневшими стволами. Он ещё успел зацепиться за внезапно всплывший образ – развивающиеся на ветру цветные ленты среди умирающего леса…

- Заканчивай, - сказал чей-то еле узнаваемый голос.

Ещё один сокрушительный удар в челюсть, в шее звонко и противно хрустнуло. Лес взорвался фейерверком красок, и теряя сознание, сквозь яркие всполохи света, Михаил увидел чьи-то широкие зелёные глаза.

 

Кофе остыл. Михаил смотрел в белый, ничего не выражающий потолок, безвольно закинув голову. Его пальцы крепко сжимали рукоятки кресла. С другой стороны стола, согнувшись на стуле нервно курил Семён. За окном непроглядно стояла ночь и над потолком еле слышно гудели электрическим светом лампы.

- Когда я очнулся уже темнело, - заговорил Михаил. – Начался дождь и я лежал на обочине, уткнувшись лицом в сыреющую землю. Тело ныло и на губах слишком реально ощущался вкус крови. Не открывая глаз, я перевернулся на спину и холодные капли замолотили по лицу. А когда открыл глаза… я… я сразу всё понял. Чёрно-белая, полуживая картинка - смазанное сумерками поле, волнами тянущееся к холмам… Я не видел цветов… - голос сорвался, - моя кожа… будто у покойника… скрюченные от холода пальцы… фары-прожектора… бледное… ничего…

Речь стала невнятной. Михаил уткнулся лицом в ладони и продолжал что-то бормотать. Семён глядел на него, уже не курил, просто неподвижно сидел в сигаретном дыму. Вдруг Михаил замолк и повисло чудовищная, тонувшая в белом свете ламп тишина.

- И что теперь? – наконец спросил Семён.

- Не знаю, - тихо проговорил Михаил. – Мне кажется, что стоит выйти на улицу и они будут там, следящие за мной из-за каждого тёмного угла, за тонированными стёклами блестящих джипов. И боюсь телефонных звонков… мягкого бархатного голоса из трубки… я не знаю.

Сквозь ещё не растаявший дым из коридора слабо просочился запах ремонта. И закрыв глаза, Михаил вновь увидел больницу. Он, стоящий посреди палаты с тяжелобольными, готовый помочь медсёстрам спустить по лестнице какую-то полуживую старушку. Тускло-жёлтое освещение, редкое поскрипывание кроватей и свешивающаяся из-под одеяла постоянно дёргающаяся, будто в судорогах, старушечья нога. Он стоял и глядел на неё, не в силах отвести взгляд, а она всё дёргалась…

Он открыл глаза и увидел чёрно-белый кабинет. Картины с вялыми пейзажами, тусклый натюрморт, какие-то ненужные клумбы с цветами - чёрно-белые оттенки знакомых вещей.

Михаил поднёс к губам чашку.

- Не знаю… - повторил он и сделал глоток совсем остывшего кофе.

 

Конец декабря 2007-го, 1-17 января 2008-го