Снег крупными хлопьями бесшумно падает на оцинкованную крышу, покрывая ее толстой белой шубой. Труба пыхтит белесыми завитушками пахучего деревенского дыма, а в доме, на полу у печи, Иван наполняет молоком два блюдечка - рождественское угощение домовому и кикиморе.

 

В ночь перед Рождеством рассказы про нежить всегда придавали загадочности празднику. В этот раз моя очередь рассказывать о вечере на хуторе близ… Нет, скорее вдали от городской суеты.

 

Домик я купил без проблем. Цена? Да смешная по теперешним временам цена! Настолько мизерная, что поначалу подозрение закралось. Местных расспросами замучил, мол, что, да как? Не ведьма ли какая проживала? Нет, говорят, как раз наоборот - самый что ни на есть атеист, - вроде даже парторгом в свое время был. И бабка его, что годом раньше преставилась, тоже в делишках нехороших замечена не была. В общем все чин по чину - как следует, значит!

И домишко хорош, справный домишко, а только не надобен никому. Деревенька-то на самом отшибе - ни газа, ни дороги хорошей, - старики одни век доживают.

 

А мне что надо-то? А мне то и надо, чтоб от города подальше! Уединения душа востребовала – осточертело все в мегаполисах. Грязь, машины жужжат – туда, сюда – туда, сюда… У людишек лица сонные, а спешат, глаза не продравши, дороги не видят. Злые, когда кто на ногу в троллейбусе наступит. В метро книжки берут – молодежь особенно. Головы опустят, мол читают, а сами либо просто спят, либо глаза прячут от стариков, что рядом с ними, сидящими, стоят.

Осточертело!

Во мне же, так сказать, к матушке-природе тяга проснулась. Чтоб бурьян у околицы в рост, в лесу чтоб ни бумажечки, ни бычка затоптанного, а у озера камышовые заросли и лягушачьи концерты. Места на завалинке много – садись старики и старухи, уступаю всем! - чай не метро, поди.

Да какое уж тут метро?! Ближайшая трасса километрах в семи, а транспорт? – если тракторист в районный центр за водкой соберется, то тебе и транспорт! А кроме как на тракторе, разве что вертолетом добраться можно, но вертолетчиков в деревне нету да и отродясь не было.

 

Домик-то хоть и справный, но как ни крути, а что-нибудь починить, ну, прям руки чешутся.

Начал.

Полверанды развалил, а назад собрать – никак.

Одному с непривычки тяжеловато бревнами пуповину надрывать, вот и попросил я друга своего, Ивана Дубова, подсобить на первых порах.

А Иван, ну молодец былинный да и только. Ему бы Илью Муромца без грима в кино играть, на худой конец Алешку Поповича, - «репа», скажу я вам, что называется - «тикай хазаре!». Росту высокого, силищи в руках немереной, а добродушия как мощи - через край хлещет.

Я как-то в открытый люк колесом своего «СR-V» въехал, так он один машину приподнял. Правда морда красная была, хоть прикуривай. Хотя, бледностью Иван никогда не отличался. Он светло-лысый такой - блондином был, когда поросль на голове имелась, а морда как стоп-сигнал светофора – и по форме, и по диаметру, и по цвету. Гаишники в экстазе, когда Ваня за рулем, - они то о безопасности пекутся, о плане, о поощрении...

Сколько времени и нервов потрачено впустую! В наркологии водителя Дубова знают как облупленного, а вот в ГАИ кадры меняются часто…

Ну, не пьет Иван! Не то, чтобы совсем язвенник-трезвенник, но выпивши за руль ни-ни! А морда красная, поди разбери от чего?!

 

Дед Коля, местный пенсионер, в добровольные помощники записался – тоже помогать приперся. От скуки маялся старик – «круг общения расширить потребность возымел», - это он сам так выражался.

От его густого перегара неокрепший организм захмелеть запросто может, а нас дед обрабатывал по три раза на день. И не просто так, а с советами приходил! Николай Иванович – это же просто ходячая энциклопедия! Что ты его ни спроси – знает! Так знает, что профессоров не надо – все по полочкам разложит, растолкует, повторит, если чего не поняли.

Если судить по количеству повторений, мы с Иваном оказались особо непонятливыми.

 

Ситуацию с дядей Колей усугубил Иван. Он, добрая душа, похлопывая старика по спине, уводил консультанта в кухню. Отвлечь от процесса обучения нас – остолопов, деда Колю можно только одним единственным способом - хорошим самогоном! Магазинную водку «гений педагогики» не признавал - называл ее «бодягой». Зато местный первач для него был, не иначе как «натуральный, экологически чистый продукт без химикалиев».

 

Кроме всеобъемлющих энциклопедических знаний, дед Коля еще обладал непревзойденной проницательностью. Единожды сметив, что пришествие вознаградилось доброй порцией мутного, он постановил считать ремонт веранды стройкой века, вроде БАМа, а себя, по меньшей мере - главным инженером.

С важным видом Николай Иваныч подходил к дому, всегда в одном обличие, - потрепанном сером пиджачке, поверх темной клетчатой рубахи; белой холщевой фуражке-восьмиполевке, с длинным козырьком образца начала тридцатых годов прошлого века; кирзовых сапогах, с заправленными в них полосатыми шароварами; во рту непременно дымилась изжеванная папироса, от чего седые усы и борода имели коричневатый оттенок, а правый глаз, привыкший к едкому дыму, никогда не раскрывался во всю ширину.

Несмотря на прищур, дед Коля не казался злым и хитрым, напротив, глаза старика излучали обилие душевного тепла.

Вначале его посещения вызывали у нас веселый смех, но на беседы с консультантом уходила уйма времени, и присутствие Иваныча начало раздражать. Вдобавок в дом зачастила и его благоверная - баба Люба. Преследование старика-выпивохи было для нее обыденным делом, да и он привык к толчкам в спину и понуканиям.

Баба Люба требовала гнать «заслуженного строителя» взашей и не наливать ему ни капли горючего.

Несмотря на «ноту протеста», Николай Иваныч настырно выходил на объект. Это могло продолжаться до бесконечности, если бы не вмешалась Александра. Пассия Ивана не удержалась от посещения места его деревенского отшельничества. Ее приезд означал инспекционную проверку, - а вдруг домик в деревне – вертеп?!

Чувствуя перевес противника в живой силе, увидев, что его благодетель дезертировал, дед Коля, после очередной попытки разживиться халявным самогоном, выбросил белый флаг. Переговоры закончились полной и безоговорочной капитуляцией!

По условиям мирного соглашения Николай Иваныч больше не имел права консультировать бригаду ремонтников. Ему, однако, удалось избежать домашнего ареста, и, видимо, найдя другой объект, он то и дело проходил по улице распевая песни.

Репертуар самодеятельного исполнителя оказался довольно скудным. Я быстро выучил эти два шедевра наизусть. Теперь и сам запросто могу исполнить, не побоюсь этого слова - великие! произведения о шумящем камыше, о крепкой броне и быстрых танках.

Александра, разузнав, что округа располагает только женщинами из клуба «Кому за семьдесят», проверила боевой дух супруга, а поняв, что он значительно окреп – удалилась в город.

 

Почему-то я загрустил, поглядывая на облако пыли, поднятое попутным доисторическим грузовиком, на котором укатила жена приятеля. Размышлял я о том, что для создания ячейки общества пока еще не созрел. Во всяком случае, следовало бы потренироваться в фехтовании кухонными скалками-каталками и сварливом словоблудии - иначе пропаду.

 

И пусть мне чуть за сорок, что с того? Город, он ведь разведенными женщинами богат. А они, познавшие победу или поражение в битве полов, не горят желанием вновь заключать брак, вступать в новую затяжную холодную войну.

К взаимному удовлетворению, я со своими спутницами в кухонные баталии не вступаю, а когда они назревают - любая из сторон имеет возможность заявить о выходе из содружества.

 

Бывало, что разорвав отношения, спустя какое-то время - остыв, отдышавшись, вновь достигали «консенсуса», открывая новую страницу мирного сосуществования.

Так у нас получилось с Анной. Мы трижды разбегались, но какая-то ниточка связывает нас - незримая, но крепкая. То она приходит в слезах жаловаться на жизнь, то я к ней как к матери за поддержкой, – моральной, разумеется. Вот и выходит, что к семейным отношениям еще не готов, а одному уже не весело.

 

- Пашка, а может на рыбалочку сегодня махнем?

Бывает так, задумаешься, забудешь, что рядом кто-то есть, а этот «кто-то» как рявкнет в ухо - аж дрожью прошибает. Вот и Иван окликнул, как кипятком ошпарил.

- Что-то, Ваня, хандра на меня навалилась. Настроения нет. Ты Николай Иваныча сагитировал бы, он тебе места рыбные покажет, а я в доме поковыряюсь.

- Да брось ты хандрить, Пашка! Вечернюю зорьку встретим с удочками, под пивко! – пытался раздразнить Иван. – Один хрен день прахом пошел - Сашка и сюда добралась. И Колю-Ваню отшила. Его, если и найдешь теперь, то в состоянии не стояния.

- Колю-Ваню просто так не отошьешь. Это старик еще не в курсе, что пассия твоя укатила, а то б уже нарисовался. За чекушку мутного он такую экскурсию устроит - завтра все о местном озере знать будешь.

- Да ну тебя к лешему! Пойду старика поищу.

Иван разочаровано отмахнулся и поплелся к дому.

 

Старика искать не пришлось. Чутье у него. Еще пыль за грузовиком с Александрой не осела, а он уже на нашей завалинке сидел.

- Слушай, дед - вот Иван порыбачить собрался. Ты б ему места показал. Ты ж в этом деле знаток! – усмехнулся я.

- А ты, Пашка, значит, не рыбак будешь? – отозвался старик после смачной затяжки. – А я вот тебе скажу - сазан здесь, ну прям в мой рост водится! Вот такенный!

Дед встал и развел руки в стороны.

– Давеча, Ленька-рябой, с верхнего села, выловил. Так у него удочка - вашим не чета. Оглобля натуральная! Видал я ваши камышины, тьфу на тископы ваши! Хлам!

Николай Иваныч смачно харкнул, бросил огарок в то же место и театрально растоптал.

- Да ладно врать-то! Бегемоты тут прямо, а не сазаны! Ты смотри, Пашка, удочки ему наши не нравятся! Чтоб ты понимал, голова два уха! Это ж японские «тископы», а не хрен собачий! Они же крепче оглобли будут! - хохотал Иван.

- Хлам, тебе говорят – он и есть хлам! Хоть японский, хоть мурлюканский, - невозмутимо настаивал дед. - Так оба, значит, пойдете? – разминая новую папиросу, прищурился он, меняя тему разговора.

- А-а чтоб тебя!.. К черту хандру! Пошли сазана вылавливать! – взорвался я.

Настрой ковыряться в халупе улетел безвозвратно. И погодка подначивала - солнце перевалило за полдень, прогрело атмосферу до режима сухой парилки, воздух вдруг показался каким-то пыльным, противным - нестерпимо захотелось скрыться в лесу, у озерной свежести.

- Ты, Пашка, черта не поминай! Помянешь нечистого, а он и явится! – раскуривая папироску, прикрикнул дед. – Это у вас там, в городе, чертяк поминают, а здесь упаси Бог! В лесу нежити, что звезд в небе. Вот давеча Семеныч со станции лесом шагал - путь срезал, змей балахманый! Так леший его до утра по чаще водил - едва жив остался. Во как!

- А под каким градусом Семеныч твой был?! – съязвил Иван.

- Градус, Ваня, из него, как помет с гуся выскочил. Градус, он, когда в дым налижешься помогает! Тогда - что бес, что леший – все едино. А покуда зенки еще глядят, а ноги топают, то тверезым в миг станешь! – объяснял дед.

- Ну дед, ну дает! Гляди - напугал, аж дрожь в коленях! - хохотал Иван.

- Напугаешь вас, нехристей?! Тьфу! – отмахнулся дед. - Место вам покажу, а в ночное не останусь, - хитро прищурившись, проговорил он.

 

Лесная прохлада придавала походке легкости. Даже большие рюкзаки со шмотками и пивом не казались тяжелыми.

Николай Иваныч, в неизменном своем одеянии, гордо шагал впереди налегке. Длинное ореховое удилище, взятое им в перевес, служило указкой опытному гиду.

Мы с Иваном топали сзади как туристы с палками-посохами в руках.

- Во-он там Рябой сазана выудил, - дед пальцем, выставленным пистолетом, показывал на середину озера.

- Так что ж ты, старый хрыч, сразу-то не сказал, что он с лодки ловил?! – разочаровано заныл Иван.

- Так ты и не спрашивал, - усмехнулся дед. – А лодка здесь недалече, в кустах спрятана. От кого прячет, не пойму?! Местные знают, а залетных здесь не бывает!

- Далеко еще? Или ты вокруг лужи этой нас водить будешь, Сусанин?!

Ивану надоело тащиться вдоль берега. Озеро – вот оно, а старик останавливаться и не думает.

- А все, Ваня, пришли, - дед остановился, приподнял восьмиполевку, почесал затылок, огляделся. – Кажись тута!

- Кажись или тута? – съехидничал Иван.

- Тута, Ваня, тута! Во-он, видишь пенек из бурьяна тырчит? – дед направил конец удилища в сторону берега. – Это я тем летом на лодке сюда перевез - сидел на нем, значит. Место это, Ваня, для меня памятное, - в глазах старика появился туман воспоминаний и мимолетная улыбка расправила на мгновение старческие морщины. – Здесь я с Любавой своей не одну зорьку встретил! - лукаво улыбнулся Николай Иваныч.

- Да ну! – ерничал Иван.

Дед набрал воздуха в легкие, изобразил «цыганочку» с выдохом, затянул:

- Эх! Был и я когда-то молодым, у березки Любушку любил!

- А ты старик ушлый! – откровенно заржал Иван.

 

Дедовское рыбное место выглядело довольно уютно. Берег, не обросший кустами, вваливался в озеро крутой дугой, отчего складывалось ощущение наличия трех «укреплений», - вода спереди; ивняк слева и справа. Подойдя к воде, оглянувшись, и вовсе покажется, что нет ни входа, ни выхода - лес срастается с ивняком в единое целое. Отличное место, хорошая безветренная погода, свежий прохладный воздух – лепота, да и только!

- Дед! – окликнул Иван, втирая в свою красную морду мазь от комаров. – А как же это ты под березкой-то?.. Тут же комарья армада!

- А вот так, что вся задница в волдырях! Тогда ж мазей комариных не было! – смеялся дед, тыча пальцем в тюбик.

- А ты говорил, лодка есть недалече? – спросил я, когда Иван вдоволь нахохотался.

- Дык, она, Пашка, у самого твоего носа! – хмыкнул дед. – Ты руками-то ивняк разжиди, аккурат и увидишь. Притоплена она, и веслы в ей.

- Ну индейцы! – не сдержался я.

Городскому человеку лодку ни в жизнь не сыскать.

– Так это ж, чтобы плыть – воду вычерпать сначала надо! – невесело присвистнул я.

- Лентяй ты Пашка! Любишь кататься – люби и саночки таскать!

- Не лентяй я. Просто достаточного желания пока не имею. С бережка порыбачу.

 

Клев был. Мы с Иваном поймали штук по восемь карасиков с ладонь. Дед не меньше двух десятков на свой орешник надергал, пока сам от передозировки самогона стал носом клевать.

Сгущались сумерки. Я собрал сушняка и разжег костер. Иван продолжал щуриться на поплавок, мерно потягивая пиво прямо из горлышка пузатой пластиковой бутылки. Дед смотал леску на немудреное удилище, упаковал улов в сетку-авоську, устелив карасей мокрым бурьяном и, напевая любимую песню о камыше, удалился, пообещав вернуться утром.

 

С лирическим настроением я встретил ночь.

Иван смачно похрапывал, так и не выпустив из рук бутылку, а меня, от обильного питья потянуло на поиски подходящего дерева.

 

И отошел-то недалеко, а от березки отпрянул, оглянулся, а берега нету!

Налево – нету!

Направо – везде лес стеной и только филин вдалеке ухает!

Сердечко порядка на четыре уханье опережать стало. Огнем внутри все загорелось - аккурат от того самого места, которым в деревце целил, и вверх до темечка.

Ноги сами подломились, а как жар внутри перегорел и так холодно вдруг стало - мурашки, муравьями тропическими по телу поползли.

Впереди, метрах в пяти, кто-то закопошился, вроде кабана-секача!

Откуда только силы берутся? Замельтешило в глазах, ветки по рукам, по лицу хлещут, за ноги как кто хватает - бежать не дает.

Вырвался!

Я хоть и помельче Ивана, но тоже не слабак.

Драпанул без оглядки, куда не зная. Да только по лесу ночному много ли набегаешь? - споткнулся, упал. А копошение, кажись, ближе подступается!

Э-э-эх! Ни одной молитвы не знаю! Креста нательного не имею! Черта помянул! Вот тебе, получи! Ой, Коля-Ваня, старый ты хрыч! Откуда ж ты взялся на завалинке?! Ведь не хотел на рыбалку идти, ан нет – черт дернул!

Правду говорят, что мысли быстрее молнии. Сказать, о чем подумал – уйма времени уйдет, а тут – хоп, и в миг выдал минуты на три текста отборного русского мата!

Сам не знал, что столько слов скверных знаю. В голос некоторые, особо ухабистые, повторил, а когда выплеснул поток ядовитый - прислушался.

Тихо!

Видать, вроде молитвы сработало!

Перекрестился тут же, как умею, - то ли справа на лево, то ли наперекор - только тишина вокруг, и сам статуей замер...

 

Недолго отдыхать пришлось. Филин вновь песню загорланил, в кустах шорох возобновился, издали словно плач новорожденного доноситься стал. Мурашки чечетку по всему телу отбивают, а жарко, хоть рубаху рви.

Ветка в двух шагах от меня щелкнула!..

Тут я и рванул… – породистый скакун позавидует.

Луна, шельма, в прятки играет - выглянет из-за тучки и шасть в другую - темень в лесу, хоть глаз коли.

Глаза уберечь, наверняка, инстинкт помог. Уж столько веток по морде врезало, сосчитать невозможно! По красноте щек Иван теперь рядом не стоял!

Да-а, инстинкты в человека мощные вложены! Никогда ведь по ночному лесу дураком бесноватым не носился, ан нет, инстинкты, видать, еще с обезьяньих времен память имеют!

А как самосохранение развито! Кабы ни он, треклятый, может, и не носил бы меня леший по лесу!

Бегу, матюгами сорю, как из рога изобилия. Руки, ноги огнем горят исхлестанные, изрезанные. Лица не чувствую – печет все, будто в духовку морду засунули.

 

Опять корягу ногой поймал, и ну-у - рожей листву годовалую, с желудями замешанную, пахать.

Сам вроде хряка теперь – желудей и земли полон рот.

Встал обалделый. Про страх забыл - давай отплевываться.

Пасть очистил, отдышался, присел у дуба необхватного - будь что будет, думаю.

- Па-ша! – негромкий голос издалече ветерком донесло - женский голос, знакомым показался.

Встал, прислушался:

- Па-шень-ка! – вновь долетело.

А голос известный, родной - точно!

Страха нет, иду на голос, прислушиваюсь. А он зовет, но не приближается.

Луна, глазом бледным из-за тучки выползла, засеребрила поляну лесную, светом призрачным залила и тенями зловещими бурьянную поросль выделила.

Светлее там, а идти не могу. Из середины лужайки две жуткие огненные точки поблескивают. Кто знает, может лисица за мышами охоту затеяла, а может и черт-супостат подзывает? - голос-то с той стороны слышится!

Обхожу кругом - в руках дрожь появилась, ноги ватными стали, в голове шум и мысли нехорошие.

А голос признал - Аннушки моей голос! Только откуда ей взяться в лесу здешнем?!

И впрямь бес глумится! А ведь дед, паскуда, о Семеныче как знал, рассказал, гад! Ну, Коля-Ваня, выберусь из леса, я тебе темную устрою!

 

Иду, иду, а конца-края поляне не видно, вроде на месте топчусь. Глазищи с пустыря так и зыркуют!

Нет, не лиса – леший колдует! Водит, чума замшелая, не дает ни обойти поляну, ни прочь убраться! А голос Аннушки манит, зовет: - Па-шень-ка!

 

Поблестели глазищи, постреляли угольками алыми, и пропали, будто и не было их.

На месте том столб лунного света вырос. Искрится золотистыми да серебряными хлопьями, как снегом падающим заполнен. Клубится вата лунная, переливается, призрачные образы создавая - то звериную морду состроит, то черты Аннушкины возникнут.

Вдруг спиралью, водоворотом закружилась и в змея многоголового обернулась!

Вздрогнул столб световой, вширь раздался, расплылся по поросли, темноту разбавляя, и вновь сгустком мерзким собрался.

Над травой призрачным светом возвысился и полетел ко мне, серный дух неся.

Вертится, закручивается в противную и склизкую на вид массу.

Приближался медленно, в размерах возрастая, в виде головы зверя, - клыкастая, вроде саблезубого тигра морда, и рога прямые длинные, от затылка вперед торчат!

 

Ужас меня обуял! Ни рукой, ни ногой шевельнуть мочи нет. Дыхание смерти из слюнявой пасти химеры разит…

Добегался, думаю.

- Отче наш, иже иеси, и что там еще!.. - попытался я вспомнить молитву.

Да куда там! И не читал-то ее ни разу, а что знал, то уже выдал.

Нет запаса молитвенного больше!

Кроме «житие мое» и «пес смердящий», из фильма старого, ничего на ум не идет. А ум-то, вроде как и не стало его напрочь! Такой момент ответственный, а в башке пустота неописуемая.

Зато матюги, наверное, не в мозгу сидят! Выплеснулись невесть откуда, да складно так чередой непрерывной полились.

Тут я крестить себя и химеру принялся, потому как в слова матерные истинную молитву вкладывал - от всей души, от всего сердца!

Помогло!

Может, бес от странного коктейля мата и креста ополоумел, а может, сжалился нечистый - уж больно вид у меня очумелый был.

 

Драпанул я оттуда со всех ног, без оглядки, на одном дыхании, покуда в воду ни ввалился.

Поостыл в водице, стою по пояс в ней, ноги в ил по колени влезли, ивняк на голове шалашом, под изодранной рубахой дров на костер хватит – лешим выгляжу или кикиморой болотной.

К берегу пробираться стал. Чувствую - доска ребром в воде!

Луна-то снова игры в прятки затеяла - пришлось ощупью разбирать.

Лодка затопленная! Леньки-рябого, наверное! Значит, и Иван тут рядом спит.

- Ваня! Ва-ня! – кричу, на поддержку надеюсь.

Тишина в ответ - или спит мертвецки, или лодка другая.

На берег вылез, прошел взад-вперед - нету Ивана. И косы, в озеро выпирающей нет - другое место, не то.

 

От воды отходить больше не решился, так и поплелся вдоль берега. Озеро - не море, на Ивана спящего все равно наткнусь.

И спокойней мне у воды показалось.

Лезу кустами напролом, озеро из виду упустить боюсь.

Бормочу на себя в ярости: «Камыши мне надобны были, домик прикупил, воздуха деревенского захотел! Эх, лучше бы как все люди правильные - с тяпкой на дачу по выходным ездил!»

Конечно «мать-перемать» через слово.

 

Луна игры прекратила, посветлело, - она ж полная в эту ночь выдалась - кляксой желтой из волны озерной подмигивает, как смеется, шельма.

Вышел на пустошь, смотрю - старушка сгорбленная с клюкой, то ли сидит, то ли стоит, - не разберу.

Баба Яга, думаю. Попал - из огня да в полымя!

 

- Заплутал, милок? – окликнула старуха.

А я уж «задний ход включил», тикать надумал, пока Яга не приметила.

- Нет, бабуля, - отвечаю бодро, как могу. - Друг мой тут потерялся - ищу, стало быть.

Обмануть решил старую бестию.

- А ты, милок, чей будешь? Не признаю никак. Ни Степана-парторга сын, часом? – спросила старушенция.

- Нет, бабушка. Не местный я, - отвечаю.

Но подумав, что зря ляпнул, может, для местных нежить скидки делает? - свои как ни как.

– Я, бабуля, дом парторгов купил, так что и местный, и нет еще, - уточнил я.

- Новый жилец, значит! А ты как - полностью в наши места переселился, али в сезон летний, как городские делают?

- Пока, бабуся, дом в порядок приведу, а там и погляжу, - уклончиво ответил я, пытаясь понять - будет мне скидка или нет.

- Дом, говоришь, в порядок приводишь? Это хорошо! Степан-то, он хорошим человеком был да выпить любитель, - выдохнула старуха, видать знакома со старым партийцем была.

- А как же! – воспрянул я духом: если бывшего хозяина добром поминает, может и к новому снисходительно отнесется. – Ему ж по должности хорошим быть полагалось!

- По какой такой должности?! – удивилась старушенция. – Он же на скотном дворе бойцом был. Аль мы о разных парторгах говорим?

Вот почему хороший! Меня аж передернуло от мыслей таких. Свиней резал да бычков кувалдой с ног сшибал! Душегубом работал! Ох, и попал же я!

- Ну… так… люди говорят, он парторгом еще был, - выдавил я, почти шепотом. - Может не освобожденным - совместительствовал. Я-то точно не знаю…

- Степан?! Парторгом?! Ну повеселил ты меня, милок! – Яга то ли засмеялась, то ли закряхтела. – Это его звали так! Он, когда первача тяпнет, о политике трепаться любитель был! За то и парторг!

- А мне сказали… - начал было я, но вспомнил, что все мои собеседники слово «парторг» всегда к имени прибавляли. - Я думал… он взаправду…

- Ты уж мне поверь, милок! Я ж его с пеленок знала. Как-никак семьдесят три годика, до самой смерти его, вместе прожили, - проскрипела старуха.

Как же так, думаю. Раз уж вместе жили - не Яга, выходит. Тогда кто? Бабка-то его еще по осени Богу душу отдала, да и не могла она его с пеленок знать - моложе была, – сам на кладбище годы жизни видел.

- А ты, бабуля, сама-то кто будешь? – не найдя здравого объяснения, осмелел я.

- Я, милок – кикимора запечная. Слыхал про кикимор-то? В доме Степановом за печью жила. А до него, болезного, у батюшки его - Прохора Кузьмича.

- Кикимора?! – воскликнул я.

Хотя по мне так хрен редьки не слаще - что кикимора, что Яга.

– А что ж в лесу-то делаешь, раз запечная ты? – набравшись наглости, спросил я.

- Так хата же брошена. Степан-то помер, за Нюрой своей вслед. Вот пришлось и мне в лес к сестрицам убраться. А ты, я смотрю, совсем ничего о нас не ведаешь?

- Да откуда ж мне о вас знать? Ненаучные вы. Трактатов о вас не пишут, по телевизору не показывают и по радио ни слуху, ни духу.

- Да-а-а, времена нынче не те. Городские ничего не помнят, ничего знать не хотят, и нам подстраиваться приходиться. Домовые, те и в городе обжились, а нам, кикиморам, за батареей центрального отопления не по душе, хотя живут некоторые.

- А как же ты за печкой помещалась? Ты же не маленькая? – удивился я.

- А вот так, - ответила старуха и будто испарилась. – Ку-ку! – послышалось за спиной.

Я оглянулся, а она уже там растворяется.

– Мы существа бестелесные, нам надела большого не надобно, - продолжала кикимора с первоначального места.

- А что ж вам, кроме жилплощади за печкой, для жизни требуется?

- Теплом душевным человеческим мы, запечные, питаемся, как и домовые. А вот леший – страхом; водяной - агонией смертной, кроме страха, полакомиться любитель; русалки – похоть мужескую пожирают, да как водяной страхом и смертью кормятся. А сестры мои лесные с лешими договор заключили - когда тот насытится, они путнику помощь оказывают, а благодарностью и живут. Нелегко мне так, не привыкла я.

- Так у вас тут целая цивилизация? – выслушав старуху, изумился я.

- Испокон веков мы спутниками человека были. Чувствами вашими бессознательными питались, потому как своих инстинктов не имеем, ведь не к чему они нам. Да ты сам посуди, милок, боятся нам некого да и нечего – нет тела, нет смерти, нет боли; продолжение рода, тоже ни к чему – не умираем мы и не рождаем себе подобных, вот и делай выводы!

- Так мы ж теперь по большей части в городах проживаем, значит, ваша цивилизация под угрозой? – продолжал я интересоваться.

- И мы подстраиваемся, касатик. В городе свои порядки. Лешие город любят - в темных переулках просто бездельничают. Люди там пугливые, ночные улицы и так страхом наполнены. Водяные на пляжах орудуют, да и русалки там же. Только мужик, говорят, сейчас пресытившийся пошел, потому тяжеловато им, особливо на нудистских-то. Некоторые по новым веяньям мужское обличие примеряют.

- А ты старушка продвинутая! Сколько ж ты на белом свете живешь? – почесав затылок, спросил я из интереса.

- Время мы не чтим, милок. Вот леший, к примеру, что над тобой в лесу потешался, лет на триста в спячку уйдет, а может, и боле. Он так доволен тобой остался! Хвалился - ты молитву новую так душевно прочел, что он и на четыре столетия насытился.

- Молитву?! – переспросил я, вспомнив как крестил химеру и крыл матюгами на весь лес.

- Молитва – это когда в слова душу вкладываешь! Язык, милок, значения не особливо имеет - вы же, люди, каждый по-своему лопочите. Вот так.

 

- Это правда была кикимора?! – не выдержала Анна.

- Да байки все это, - смеялась Александра.

- Я, когда глаза продрал, - вмешался Иван, - вижу Пашка мокрый до нитки стоит, а рядом старуха – ну сущая баба Яга! Думал, померещилось с перебора…

- Байка, байка! – прервал я Ивана. – Нет ни кикимор, ни домовых, ни прочей нежити. Придумал я всё. А Ванька просто поддакивает. Не обращайте внимания.

- Да… Как?.. Я же… - пытался что-то высказать Иван.

- Байка это, Ваня! Байка! – подмигнул я другу.

Забыл я его предупредить, что моя Анютка впечатлительная барышня. Скажи ей, что в доме нежить есть, так и пяти минут не пройдет, как сбежит. А мне в этом домике с ней так уютно…

- Ладно, - согласился-таки Иван. - Хорош трепаться, вскрывай шампанское!

- С Рождеством Христовым!– подняла тост Анна.

- С Рождеством!

 

Снег крупными хлопьями бесшумно падает на оцинкованную крышу, покрывая ее толстой белой шубой. Труба пыхтит белесыми завитушками пахучего деревенского дыма, а в доме, на полу у печи, Иван наполняет молоком два блюдечка - рождественское угощение домовому и кикиморе.