Утро. Город.

 

Ранним пражским утром лета 1983 года я неспешна шел по тихой и прохладной кленовой аллее городского парка, направляясь вверх, к площади Пржценки. Многолетние редко посаженные деревья, стоящие по обеим сторонам узкой аллеи медленно плыли в противоположном направлении. Их широкая пышная крона смыкалась высоко над дорожкой, образовывая сплошную зеленую крышу усиливая прохладу и тишину утреннего воздуха. Середина августа. Последний раз я шел по этой аллее в точно такое же утро ровно 15 лет назад. Было так же тихо. Чуть теплее, быть может. И длинные трехэтажные дома-близнецы, которые тянутся по обеим сторонам парка почти на всем его протяжении, выглядели ярче, выше и стройнее. Тогда я тоже никуда не спешил. Да и невозможно спешить в такое утро, когда под ногами тихонько шуршат еще редкие красно-желтые листья. Это был единственный звук рассветного города, который, казалось, исходил отовсюду: от домов, от деревьев, от меня самого, к которому можно было прикоснуться, ощутить кончиками пальцев. Он смешивался со свежим чистым воздухом, делая его ленивым и вязким, окутывая все мое тело приятной немощностью, напрочь пресекая все попытки резких движений.

Теперь звука не было. Некогда сухие кленовые пятерни, ныне были прочно приклеены к сырому асфальту, лишенные последней посмертной радости: шуршать и вертеться в потоках ветра. Прошедший предрассветный дождь напоминал о своем недавнем присутствии. С подернутых желтизной крон все еще капало, заплутавшее в их густоте, по-осеннему промокшее небо. Воздух был полон озона, хотя грозы, вроде бы, не было. Перед тем как выйти из гостиницы, я долго стоял перед окном своего номера на девятом этаже и глядел в темное заплаканное окно, слушал дождь, ждал и желал его тихой кончины. Днем, в ясную погоду оттуда хорошо была видна зеленая шапка кленового массива, чрево которого я щекотал неспешными шагами тогда, в самом зачатии дня, августа 1968 года.

Выйдя на самую границу парка, я опустился на старую кованую скамейку. Они были наставлены на всем протяжении аллеи, причем, очень близко друг к дружке, на расстоянии вытянутой руки, так, что казалось вдоль парка по обеим сторонам поставлены две длиннющие чугунные лавки, которые ставят на свадьбах и поминках. Я сел на самый краешек, откуда открывался прекрасный обзорный вид на старинную площадь, носящую имя великого славянского летописца. Старые кирпичные дома на противоположной стороне площади почувствовали на себе теплое прикосновение солнечных лучей и начали медленно выползать из утренних сумерек, обретая свет, принимались нехотя отбрасывать слабые тени на мощеную улицу. Солнце всходило с противоположной стороны площади, ровно над улицей Вилича, прямой как стрела проткнувшей круглую площадь с востока, с поросшим западным концом, превратившемся в густую кленовую аллею, в тени которой, на скамеечке сидел я. Улица поднималась вверх с запада до площади, и далее еще выше, так, что во всем городе это была самая короткая дорога к горизонту. И площадь, соответственно была под наклоном, поэтому тени отбрасываемые домами на восточной стороне росли очень быстро и были длинными, североафриканскими. Но все же большая часть площади все еще оставалась во власти мглы и рассветного тумана. Мне на мгновение показалось, что солнечный свет перестал съедать утренние сумерки и граница между светом и сумраком остановилась, разделив площадь, и весь город на две части. Точно как и тогда, каждое утро происходит одно и то же. Я встал в такую рань, да что там, и не ложился вовсе, в предвкушении этого момента. Я маялся, не осознавая, все эти годы, я не знал что меня так тревожит, сидит во мне и тихонько поскуливает жалобно так, тошно. Вид этого мгновения борьбы света и тьмы, уходящего старого и прущего нового запечатленный моим сознанием тогда, в 1968, в совершенно иной форме, тянул меня в Прагу. И я был там и шел по наклонной площади вверх, на встречу рассвету, который принимал меня в свои теплые объятия нового дня, выхватывая из темноты сырого вчера.