-Помните, у Льва Николаевича Толстого есть рассказ «После бала», в котором он утверждает, что случай в жизни человека порой играет решающую роль,- задумчиво сказал Владислав Иванович и добавил.- Трагическую роль.

Мы все с любопытством взглянули на коллегу. Вдруг задумчивость и даже грусть его сменились обычным веселым расположением духа, в котором чаще всего пребывал Владислав Иванович. Он редко вмешивался в разговоры, чаще сидел и слушал, делая меткие и умные замечания. Мы же спорили с горячностью на самые разные темы. Вот и сегодня пошла речь о воле случая. Почти все согласились, что человек сам хозяин своей судьбы и случай, хоть и играет роль, но переиграть его можно. Владислав Иванович же вслед за Толстым утверждал, что от случая порой зависит вся дальнейшая жизнь человека.

-С удовольствием выслушаем ваши доказательства, Владислав Иванович,-скептически заметил Виктор Петрович и приготовился слушать, откинувшись в кресле и скрестив руки на своем небольшом животике. Все остальные с готовностью закивали головами, так как знали, что их ожидает интересный рассказ.

Владислав Иванович преподавал у нас литературу, был начитанным и умел говорить с «чувством, с толком, с расстановкой» даже на педагогических советах. Когда он читал доклад или просто что-нибудь предлагал или замечал, учителя, обычно занимавшиеся своим делом, обязательно прислушивались к тому, о чем говорил Владислав Иванович. Его в школе уважали, советовались с ним, а молоденькие учительницы даже были безответно влюблены. Да и невозможно было на него не обратить внимания. Высокий, симпатичный, всегда выбритый и пахнущий фирменным парфюмом, элегантный, безупречно одетый, как сейчас бы сказали, гламурный. Он был, можно сказать, достоянием нашей школы. Кроме него, были еще учителя мужского пола, но на его фоне они совершенно терялись. Владислав Иванович был женат на нашей математичке, у них был счастливый брак, он трепетно относился к жене, хотя прошло уже более двадцати лет с их свадьбы.

-У великого Толстого описан был трагический случай, мой же случай, хоть и трагический, но есть в нем и комический оттенок, поэтому я назвал бы его трагико-комическим,- начал Владислав Иванович и, немного помолчав, продолжил:- Было мне тогда восемнадцать лет, и учился я в педагогическом институте, который теперь величают университетом. Да, не в этом дело. На курсе нас было всего пятьдесят филологов и среди них восемь юношей. Тридцать лет назад девчонки были совсем другие. Я не хочу сказать, что сейчас девушки хуже, Боже упаси, просто они другие. Филологини звучало почти как богини, и многие из них старались соответствовать этому статусу. Не курили, не ругались матом, читали Булгакова, просиживая в городской библиотеке почти все свободное время. В общежитии звучали стихи Межелайтиса и Вознесенского, а также Гарсия Лорки. Умные разговоры велись и во время перемен, и после пар, и даже на общей кухне. Я жил на квартире, но большую часть времени проводил в общаге среди сокурсниц. Меня считали своим и даже оставляли ужинать. В одну из своих сокурсниц, из тех самых филологинь, я и влюбился. Она на курсе считалась самой умной. После лекции все быстренько расходились, а она обязательно подходила к профессору и дополнительно с ним беседовала. Естественно, была отличницей. Я не буду называть ее имя, многие из вас с ней знакомы, так как сейчас эта особа работает в одной из школ города и наши дороги иногда пересекаются. Дурь из нее, по-моему, до сих пор не выветрилась, хотя немного проще она все-таки стала. Я был влюблён по уши: оставался вместе с нею после лекции, ходил в библиотеку, сдувал с нее пылинки. Я ее боготворил. Мы ходили в кино, и весь сеанс я сидел как на горячей сковороде. Хотелось взять ее руку, как инструктировал меня друг, но я боялся: а вдруг этим банальным желанием я ее оскорблю. Так и сидел как идиот весь фильм. Через два месяца я наконец-то решился ее поцеловать. Она вырвалась, стремительно убежала. Теперь-то я понимаю, что так надо было по сценарию, который она сама и придумала, но тогда я до этого не додумался. Гордый от своей смелости полетел на крыльях любви домой, всю ночь не спал, сочинял стихи, где рифмовались в основном: счастье – ненастье – участье – власти –страсти и другая дребедень, которая сама лезет в голову в восемнадцать лет.

Мы встречались уже полгода. Чтобы иметь возможность хоть изредка дарить любимой цветы, я раз в неделю с ребятами отправлялся на работу, через которую прошли почти все истинные студенты – разгружать вагоны. Мы разгружали все: муку, цемент, овощи, фрукты, рыбу, лес. Уставали как собаки, но зато заветные пятнадцать рублей к вечеру были в кармане. Букет гвоздик стоил три рубля. Стояли они неделю, а то и больше, так что у меня оставались деньги, чтобы еще с друзьями сходить попить пивка. Кто учился в семидесятые годы в нашем краевом центре, тот знает, что самое лучшее пиво продавалось на верхнем рынке в небольшой забегаловке, в которой собирались в основном студенты. Мы могли с одной воблой выпить литра по три напитка на брата и просидеть в пивнушке часа четыре, болтая обо всем на свете.

Так было и в тот вечер. За разговорами я чуть не прозевал свидание. Когда спохватился, была уже половина седьмого, а в семь я должен был ждать любимую у двери общежития. От верхнего рынка до общаги минут двадцать быстрым ходом, и я рванул. Когда подбежал к месту своего назначения, понял, что мне срочно надо искать туалет. Что значило найти туалет в городе в то время? Это либо идти за угол, либо пристроиться за объемистым деревом, потому что эти заведения что тогда, что сейчас можно по пальцам пересчитать, и до ближайшего надо было бежать не меньше получаса. Здраво рассудив, что мне и пяти минут не выдержать, я скрылся в тени небольшой, но пышной березки, которые росли неподалеку от общежития с обеих сторон, образуя небольшую аллейку. И, как сказал бы Иван Андреевич Крылов, «надобно ж беде случиться» Любимая моя шла в задумчивости по этой аллее. У нее убежали часы, она вышла на пятнадцать минут раньше и, не увидев меня, решила прогуляться. Представьте себе лицо моей богини, когда она увидела меня за столь низким занятием. Мне кажется, что если бы наступил конец света, это было бы не так ужасно, чем то, что случилось со мной. Она сначала застыла на месте, затем презрительно на меня посмотрела и выдохнула: «Боже мой!» В этом восклицании было столько презрения, что я даже не стал оправдываться и побрел домой. Честно признаюсь, я так себя ненавидел, что даже хотел повеситься, но потом передумал, хотя с неделю очень сильно страдал и даже однажды плакал. С филологиней мы до окончания института старались не замечать друг друга, к чести ее, надо сказать, она никому не обмолвилась о причине нашей размолвки, все-таки в уме ей нельзя было отказать. Доходили до меня слухи, что она сожалела по этому поводу, но я уже в это время встречался с математичкой, все-таки они приземленнее и, естественно, попроще, чем филологини. Вот так круто изменилась моя жизнь, о чём я сейчас не жалею, а даже наоборот, благодарен тому случаю, и только перед берёзкой до сих пор чувствую себя виноватым.