Оля улыбается, Оля смеется, Оля говорит по телефону, Оля убирает рукой волосы со лба, снова улыбается, потом стоит в проеме двери, повернув голову назад, потом Олю два раза размазало по рабочему столу, и, напоследок, она еще несколько раз улыбается. Всего четырнадцать фотографий.

 

Самый долгожданный момент вечера, оставленный «на сладкое» - положить новую порцию свеженапечатанных фотографий в альбом и еще раз просмотреть те, которые там уже есть. Оля вставляла фотографии в кармашки альбомов с тем воодушевлением, с которым, наверное, маститый коллекционер расправляет крылышки своих драгоценных бабочек. Любовно перебирая пачку снимков, она прикидывала – какие из них будут лучше смотреться на верхних ярусах альбома, отделяла горизонтальные от вертикальных, и выкладывала карточки по сложной и одной ей понятной системе, в которой Олей была учтена каждая, пусть и незаметная другому глазу, композиционная мелочь.

 

В отличие от своих сверстниц, выбирающих собственные фотоизображения по принципу «здесь я хорошо получилась», Оля превыше всего ценила в фотографиях не красивую линию своих бровей или получившуюся тонкой талию, а очарование момента. Поэтому ставила в альбом и те карточки, на которых была с облупившимся носом (первый день в прекрасной Ялте), с неудачной прической (зато в компании известного артиста), или зареванная (на последнем звонке с подругой Машкой).

 

Напечатанные вчера фотографии не отличались разнообразием – несколько разных выражений Олиного лица на фоне одной и той же стены офиса. Поэтому их пришлось рассосредоточить в недрах альбома, предварительно переставив в нем несколько более ранних снимков. Сегодня Оля не выдержала и начала заниматься своими альбомами еще до того, как протерла в комнате пыль, и теперь сидела на полу среди разбросанных фотографий, испытывая душевный дискомфорт из-за того, что у нее не хватило терпения сделать все красиво. Но эти разбросанные вокруг нее черно-белые и цветные, глянцевые и матовые прямоугольники постепенно увлекли ее в прошлое, и Оля, отложив тряпку, отдалась любимому делу во всей сладости его бесполезности. Долго прикладывала фотографии «в двадцать» к фотографиям «в тридцать», выискивая следы разрушительного воздействия времени, анализируя каждый миллиметр своего лица. Всматривалась в изображения своих «бывших», пытаясь понять – были они похожи друг на друга или нет. Фотографии из альбома, привезенного из последнего отпуска в Крыму, было особенно приятно рассматривать – каждую хоть в журнал.

 

Каким-то краешком сознания, помнящим об уборке, Оля заставляла себя вытирать пыль с очередного альбома, прежде чем положить его на место. Механически возя тряпкой по корешкам, Оля все глубже погружалась в события прошлых лет. Как старые добрые знакомые, смотрели со страниц альбомов фотографии, про которые, как ей казалось, она уже забыла. Оживали в памяти события и слова. Отчетливо вспоминались аплодисменты гостей, обступивших ее именинный пирог, мяуканье котенка Мики, холод бетонного пола в гараже, на который она встала босой ногой, запах папиной туалетной воды. В одном из альбомов между страниц обнаружился старый, советских времен рубль, такой трогательный и неожиданный, что хотелось ему улыбнуться и расцеловать – что ж ты, милый, столько лет прятался.

 

«Ах, бабуля, моя бабуля» - подумала Оля – «рупь-то, видимо, был припрятан тобою для каких-то нужд». При воспоминании о бабушке сердце сжалось болью, привыкнуть к которой Оля пока так и не смогла. Бабулю похоронили неделю назад – она скончалась пред телевизором, незаметно уплыла на волнах эфира в мир иной. За несколько лет до смерти бабушка оставила свою деревню, продала оставшуюся скотину, за которой ей было уже тяжело ходить, и жила у Олиных родителей. Вела себя тихо, дружбы с соседскими бабушками почему-то не водила и скамейку возле подъезда делить с ними не хотела. Несмотря на скептическое свое отношение ко всем благам цивилизации, телевизор бабушка полюбила страстно, и ей не нравилось, когда ее что-то отрывало от просмотра фильмов и передач. Старушки, обществом которых бабуля манкировала, все же пришли к ней на похороны, немало удивив Олю искренней своей скорбью и хрестоматийностью чистых черных платочков и крепов.

 

Одна из напечатанных сегодня фотографий, пожалуй, могла бы отправиться в «Позорный». «Позорный» выглядел вполне прилично – милейший фотоальбом с тиснением в виде голубя на кожаной обложке и золотыми буквами на переплете. С виду он ничем не отличался от остальных – в нем были те же фотографии «на юге», «в школе» и «в зоопарке». Случайно выхватив этот альбом, зажатый между таких же на полке, никто не понял бы, почему он носит такое странное название. Водились у Оли и такие фривольные фотографии, за которыми, прямо скажем, неудобно было ходить в магазин «Фотопечать». Но в этом альбомце находились совсем другие снимки. Фантазия какого-нибудь сошедшего с ума режиссера, решившего дать жизнь содержимому этого альбома в своем сценарии, назвала бы его «Самые неприятные казусы из жизни Оли Уваровой – от пеленок и до последнего места ее работы в банке. Все, о чем ей неприятно вспоминать, и о чем она никогда и никому не расскажет».

 

Оля любила предаваться мукам стыда в любом возрасте. С годами менялись «виды» страданий, но сам стыд оставался, всякий раз находя себе новую почву в изменяющихся жизненных обстоятельствах. Каждому возрасту присущи как свои радости, так и свои горести. Получать маленькую зарплату, быть плохо одетой или прятать прыщ под пластырем – все эти события на том или ином отрезке Олиной жизни могли вогнать ее в продолжительную депрессию. Зарплата увеличивалась, а прыщи заживали, освобождая место для следующих комплексов, в которые Оля, как всегда, уходила с головой. Не успевала она расстаться с одним переживанием, как другое уже накатывало горячей волной, неся разочарование и неизменное чувство стыда. Стыд у человека развивается и прогрессирует вместе с ним – думала Оля, беря с полки очередной альбом. В младенчестве не стыдишься ничего, потом, подрастая, начинаешь стыдиться того, что ты такой как все. Потом – что ты не такой, как все. А на исходе жизни опять не стыдишься ничего. В тот момент, когда ты перестаешь краснеть, наверное, и приходит старость. Думаешь в какой-нибудь ситуации «умер бы со стыда». А поставь нас в эту ситуацию через десять, например, лет, и мы даже не сможем объяснить, чего стыдились. Как мучительно мы краснеем в десять лет из-за того, что совершенно не волновало нас в пять. А в пятнадцать стесняемся того, о чем забываем в двадцать. Она взяла засвеченную фотографию – лаковый черный прямоугольник. Погибнув, этот снимок избежал участи быть занесенным в «Позорный». Испорченный слайд хранил память о последнем заседании сотрудников банка, где работала Оля. Кадр мог бы получиться вполне пристойным – огромный стол, по периметру которого сидят служащие в деловых костюмах. Первое Олино рабочее собрание. Если бы не этот злосчастный поход в туалет, Олина радость от мероприятия была бы полной. Деловито постукивая каблучками, с надменно-озабоченным лицом, которое вынуждены делать люди, работающие в фирме первые дни, Оля направилась к двери с надписью «Ж». Быстро, не задерживаясь, посетила кабинку, потом вымыла руки, наспех осмотрев себя в зеркале – у новенькой все должно быть идеально – и воротничок, и цвет помады, и выражение лица. Оля улыбнулась своему отражению, мысленно пожелав себе произвести впечатление на всех - «не бойся, крошка, у тебя все получится» - и зашагала к залу заседаний, слегка сдвинув брови. Сотрудники стекались к месту собрания неохотно, сбивались в коридоре в маленькие и большие стайки, хмурились и шутили, пили кофе из пластиковых чашечек, хлопали друг друга по плечу и перешептывались. Один, выпятив толстый живот, хохотал так, что кофе у него проливался на пол. Он все время тыкал пальцем в стоящего перед ним очкарика и сочно гаркал: «ай, молодца!». «Неформальный лидер», подумала Оля – «пытается под маской панибратства интегрировать в сознание сотрудников свои идеи». В конце коридора возник Генеральный, томный, истеричный тиран голубоватого вида. Народ стал подтягиваться к дверям зала. «Выполз, хомячок. Пошли заседать» - сказал своему другу обладатель толстого живота и допил кофе одним глотком. Оля, не имеющая пока возможности примкнуть к какой-нибудь группе, никому не интересная, делала индифферентное лицо, стараясь не показывать, что стесняется. Старательно переставляя ноги, и держа голову прямо, она направилась к дверям зала.

 

«Опаньки, как тебе эта заява» - продолжал что-то рассказывать своему другу у нее за спиной толстый, - «мне нравится. Нет, Генеральный драть-то, конечно, на собрании будет всех, но такой подготовки к порке я еще не видел». Послышалось астматическое хрюканье – это Толстый засмеялся. Пройдет совсем немного времени, думала Оля, и я стану одной из них. Спокойно буду подходить к каждому, не боясь, что скажу что-то невпопад, перестану пропускать всех в очереди в буфете и освою местный сленг. В работе начну допускать некоторую небрежность, во взгляде – раздражительность, и перестану делать преувеличенно заинтересованное лицо на каждое оброненное мне кем-то слово. Дайте только срок, и я перестану жаться к стене и задышу спокойно. Толпа, сгущаясь у дверей, приняла ее в свой недружелюбный водоворот - и вдруг два женских взгляда, сошедшихся на ней, обдали Олю душным тревожным теплом. Четыре выщипанные брови поднялись вверх на какую-то долю миллиметра, две пары губ неуловимо изогнулись – и офисные кобры уплыли вперед, выпустив легкое парфюмированное облачко. Еще продолжая держать голову прямо, Оля почувствовала звон в ушах, и предательский холодок, прошедшийся по спине и бедрам – по голым бедрам. Рука, метнувшаяся вниз, беспристрастно констатировала гладкость кожи там, где должна была быть ткань, и шерстяной валик закатанной юбки чуть повыше. Вспомнилась почему-то развязная надпись - «Выключайте люди свет, покидая туалет!» на злополучной кабинке. «И еще найди минутку, чтоб проверить свою юбку» - отстраненно пришла в голову рифма. Шутки и хрюканье Толстого, многозначительные взгляды женщин – все это предназначалось ей, переживающей из-за недостатка внимания. Аккуратный воротничок, ревниво проверенный в зеркале, хотелось сорвать, и броситься, растолкав сотрудников, обратно в кабинку, чтобы пройти этот путь сначала. Какие-то пятьдесят метров в задранной юбке навсегда отрезали ей путь к уважению коллег. Теперь каждый раз, когда в офисе будут упоминать ее фамилию, все будут похохатывая спрашивать – «Уварова? Это та, которая ходит по офису с голыцм задом?». Мамочки, как же после этого противно жить. Я, взрослая женщина, умеющая ставить людей на место, боюсь идти на работу в понедельник, из-за маленькой оплошности в туалете – тоскливо думала Оля, уже чувствуя, как подкатывает неизбежная депрессия. Еще целый месяц она будет бояться унитазов и затравленно отводить глаза, встречаясь взглядом с коллегами. Даже фотографии раскладывать расхотелось, блин горелый. Пойти, что ли допить остатки мартини, кажется, в бутылке еще что-то плескалось.

 

Фотографии были Олиной слабостью с самого детства. Она помнит, как любила рассматривать вместе с мамой старый пухлый альбом с черно-белыми карточками, у которых были пожелтевшие, фигурно обрезанные края. Со страниц альбома смотрели непривычно молодые бабушка c дедушкой, и мама с папой – совсем еще зеленые хиппующие юнцы. Фотографии нравились Оле, потому что были совсем непохожи на сегодняшние снимки. В современных семейных альбомах люди улыбались, старались принимать позы перед объективом, приподнимать волосы руками или выставлять ногу вперед. На старых фотографиях – просто сидели или стояли и смотрели в объектив. Иногда в качестве исключения брали друг друга под руку или обнимали за плечо своего спутника. Именно эта прямолинейность и основательность снимков завораживали маленькую Олю, которая готова была часами вглядываться в беспристрастные, ничего кроме тревоги перед появлением «птички» не выражающие лица своих предков. Вот ядро композиции – отец семейства, с окладистой бородой, в шляпе или фуражке. Рядом супруга с напряженным лицом, но допустившая по поводу фотосессии некоторую вольность в наряде – белые манжеты или ленту в волосах. Вокруг стоят разного возраста дети с проведенными посередине темени тонкими проборами. Глядя на эти домостроевские фотографии трудно себе представить, что лет всего через двадцать у одного из этих детей родится ребенок, который станет твоим отцом или матерью – вполне современным человеком. Семья на снимке не стала брать с собой фотоаппарат на прогулку – нет, они постановили на семейном совете – когда именно им следует посетить фотографа, возможно, даже встали в этот день пораньше. Может быть, надавали бесчисленное количество подзатыльников не желающим спокойно стоять перед объективом детям. Потом, наверное, пошли и купили себе сладостей к чаю, приобрели что-то полезное для хозяйства и навестили родственников. Фотография была для них ритуалом, который совершался от силы два-три раза в год, и сохранял свежесть таинства, потому что не был еще дискредитирован кодаками, полароидами и «цифрами».

 

Маленькая мама на снимках была очень пухлая, с перевязочками на руках и неожиданно несимпатичным надутым лицом. Годам к четырнадцати она похорошела, обзавелась толстой косой, которую в шестнадцать лет обстригла. В двадцать лет снова отрастила волосы для того, чтобы заплести их во множество грязноватых косичек, торчащих из-под повязанного по-пиратски платка. В двадцать два года косички уступили место светлым блестящим локонам, а рядом с мамой на фотографиях прочно занял место папа.

 

Мама на пару с дочерью с удовольствием возились с фотографиями, которые у остальных членов семьи не вызывали никаких эмоций. Особенно Оле нравилась фотография из маминого детства, на которой та сидит на коленях у Олиного дедушки, своего отца, а бабушка обнимает их обоих сзади за плечи. Когда Оле было лет двадцать, слегка подрумянившаяся и окосевшая по случаю какого-то праздника мама призналась ей, что в тот день, когда была сделана фотография, дед напился и пытался к ней приставать. Мама, оставив ничего не знавшую бабушку недоумевать у плиты, покинула родительский дом. В следующий раз она увиделась с отцом уже в присутствии своего будущего мужа Николая.

 

Оля не пришла в ужас. Просто скривила рот, произнесла дежурное «фу, какой кошмар», как будто мама рассказала ей, что сегодня раздавили соседскую кошку. Потом спокойно допила с мамой вино, вымыла посуду и до полуночи смотрела телевизор. Но на следующий день, оставшись дома одна, достала злополучную фотографию и долго в нее вглядывалась. Она стала часто наведываться к этому снимку, каждый раз стараясь найти в нем то самое, неуловимое, незамеченное. Пыталась осознать, что ее дед – извращенец. Можно ли распознать маньяка по какому-то особому излому бровей или хитрому рисунку губ? Лицо деда на фотографии выглядело глуповато-застенчивым, а руки – тяжелыми, рабочими. Воротничок рубашки корректно расстегнут только на одну верхнюю пуговку. И всего через каких-то пару часов после вспышки фотоаппарата этот работяга, презрев законы крови и родства, обратил свой масленый взгляд в сторону собственной дочери. Вонючее животное, а не человек был ее дед. Скапливаясь где-то в районе живота, гнев подкатывал к горлу, как приступ рвоты. Хотелось, чтобы этот человек был жив и смог в полной мере испытать на себе ее злость. Чтобы можно было исхлестать его подлую рожу, вырвать паскудный язык и бросить подыхать, избитого, не чувствуя жалости и сострадания. Своими грязными руками, которыми он пытался тискать маму, дед, сам того не подозревая, дотянулся и до самой Оли, до самого глубокого ее нутра. Он оставил ее жить с привкусом вечного отвращения. Отрава. Она отравлена на всю жизнь, и ее дыхание всегда будет отдавать смрадом из вонючей пасти ее дедули. Оля не стала вынимать этот снимок из альбома, он так и остался лежать между фотографиями «Оля на утреннике в саду» и «Папа принес домой цветы». Но в тайне от мамы Оля завела свой собственный альбом, куда складывала снимки, которые вызывали у нее неприятные воспоминания. То, что другие постарались бы забыть, она бережно коллекционировала. Фотографии, при взгляде на которые испытываешь отвращение, не должны находиться рядом с остальными снимками, решила Ольга. Хранилищем для нечистот ее жизни стал невинный с виду «Позорный». Альбомы, собранные мамой, кое-где зияли пустыми кармашками – недостающие снимки времен Олиного детства тихо перекочевали в него. Сейчас «Позорный» время от времени тоже принимал в свои недра очередную фотографию. Иногда, предаваясь грусти или самобичеванию особенно сильно, Оля брала с собой в кресло этот альбом и листала, вспоминая о прошедших обидах, мрачно смакуя каждую деталь. Вот обязательная в каждом альбоме фотография, наша улыбка на которой обнажает всему миру прекрасный момент пересменки детских передних зубов. Оля улыбается в объектив с непринужденностью человека, пока не знакомого со смущением из-за щербины во рту. Классически топорщится на голове бант. Она прекрасно помнит, что случилось до посещения фотографа. Она стоит перед зеркалом, держа в руке кусок бинта – нужно вынуть расшатавшийся зуб, он разболтался до невозможности, долой этого молочного поросенка! Почему этого нельзя было сделать без зеркала, Оля не могла бы объяснить и сейчас. Тем более глупо было бы спрашивать у шестилетнего ребенка – зачем для нехитрой стоматологической манипуляции ему требуется зеркало. У этого мотива явно были более глубокие корни, чем у зуба. Теперь у языка появится много новых дел и ощущений – сначала вкусить крови, сочащейся из свежей ранки, потом распластаться ковриком в новой для тела полости, и каждый день пощупывать новые костяные зубчатые всходы, оценивая, скоро ли можно будет полноценно куснуть яблоко.

 

«Ты беззубая талала, тебя кошка родила» - тут же напела ей соседская девчонка. Оля смотрела на дворовую кошку, прикидывая так и этак возможность этих родов, и пытаясь понять связь между кошкой и отсутствием зубов. «Тебя кошка родила» - тоже напела она девчонке – и схлопотала нагоняй от подошедшей девчонкиной мамы. «Ты кого кошкой назвала!» - зашипела она (и впрямь, как кошка) – «На твою мать еще посмотрим». Доказать этой женщине, что ее дочка поет то же самое, Оля так и не смогла.

 

Прекрасный кадр – заливные, что называется - тучные луга, на поверхности реки, тянущейся где-то на краю фотографии, светятся блики солнца. Корова черная с «петмоловскими» пятнами лежит. Две аппетитного шоколадного цвета коровы щиплют траву. На переднем плане – маленькая Оля в косынке, которая совсем ей не идет и в сарафанчике, открывающем тонкие ножки с выпуклыми коленками. Щурится от солнца, нос сморщен. Оля в деревне у своей тетки. Фотографию сделал папа, перед тем, как сдать дочку на каникулы сестре и уехать в Москву. В тот же день, за пару часов до того, как сработала вспышка фотоаппарата, происходит постыдное недоразумение. Оля смотрит, как приземистая соседка по даче кормит своих индюков. Отпихивая ногой самого наглого и неприятного бородавочника, баба приговаривает ему «пиздюк ты!». «Пиздюк» и «индюк» уютно укладываются в Олиной голове в одно общее, и, вышагивая среди птичьего двора, Оля распевает «пиздюк» на все лады. Услыхав это, тетка оттаскивает Олю за сарай и четырежды охаживает веником по тощему заду. «Ах тыж, какие слова она знает, малявка городская, а ну не смей больше!». Оле страшно и противно, и, чтобы как-то скрасить экзекуцию, она назло тетке повторяет про себя: «пиздюк, пиздюк, пиздюк, пиздюк…».

 

Следующая фотография – групповой снимок в детском саду. Трогательные малыши, разодетые по случаю прихода фотографа, обступили дородную воспитательницу, Оля стоит слева от нее, практически вжатая в пухлый бок. Распорядок дня, нарушенный приходом фотографа, вскоре пришел в норму – прогулка, тихий час… Рыжая Алька взвизгнула: «Давайте объявим ей БОЙКОТ! Ольке – бойкот!». А Олька смущенно и радостно улыбалась, потому что не знала, что такое бойкот, но название, в котором прослеживалась аналогия с «кот», ей явно импонировало. Бойкот, по ее разумению, сулил ей нечто приятное, и она переполнялась теплом к своим подругам, которые приготовили ей непонятный сюрприз. Однако, уже наступало время тихого часа, а сюрприза все не было. А когда всех разогнали по спальным местам, соседка по раскладушке поманила Олю пальцем, и когда та радостно к ней потянулась, прошипела в ухо «дура!». Почему – дура, Оля не смогла понять до конца тихого часа. Она не дура, у нее дома есть микроскоп, она умеет читать, а в ее розовой мыльнице хранится не меньше сокровищ, чем у любой другой девчонки из ее группы – бусины, зеркальце, старая брошка, фантики, крышка от колы, стеклышки. Если выкопать ямку в песке, положить в нее фантик и прикрыть осколком стекла, то получится красивый «секрет», все девчонки так делают. А потом ковыряются в песке, ведомые голосами подруг «холодно-горячо» и роют землю в поисках чужого секрета. Только Олины секреты они искать не хотят. Она так тщательно разглаживала свои фантики, выбирая самые красивые, дышала на стекла, и все без толку. Всю игру Оля простояла у бордюра песочницы, стараясь сильно не дышать, чтобы не щипало в носу. Вернувшись с прогулки, она припечаталась к вареной сгущенке, которой предусмотрительно был измазан ее стул – сгущенкой из ее пирожных! Мама напекла в вафельнице «орешков» и начинила их вареной сгущенкой, чтобы Оля раздала их подружкам. Вот он – Бойкот! Начинается. Пока воспитательница застирывала в туалете Олино платье, вредная Алька успела растрезвонить по всему саду, что Оля до сих пор ходит в штаны – не верите, идите посмотрите – Вера Ильинична там за ней стирает. Свежевыстиранную Олю ждал еще один сюрприз – за столом никто не хотел с ней сидеть, потому что «она опять может обделаться, и от нее воняет». Пока Вера Ильинична сердито увещевала детей и уверяла, что все это – глупости, принесли жареную рыбу и суп. Буль! - донеслось из тарелки, и в Олином супе оказался морской ежик, смастеренный умельцем, пожелавшим остаться неизвестным, из рыбьих косточек, воткнутых во фрикадельку… Присутствие этого ежика укололо Олю разом за все – за платье, за орешки, секреты, «дуру». Вечером, перелистывая часы прошедшего дня, она решила, что в садик завтра не пойдет. Не будет она больше сидеть в группе, где ей не достается ни одного карандаша или кусочка пластилина, и где девчонки никогда не хотят с ней играть. Почему она не плакала и не жаловалась дома? Интуитивно она понимала, что сама виновата, раз никто лишний раз не хочет к ней повернуться. Как объяснить ребенку, что его мягкость – не вялость, доброта – не юродивость, радость – не слабоумие, а любознательность – не приставучесть?

 

Дальше пошли фотографии школьных лет. Третий класс. По-жеребячьи нескладные дети сидят за партами, старательно выложив руки на стол. Фотосессия была организована по случаю проведения школьной лотереи. Оля одна за партой, в белом фартуке, на голове – бардак из мелких завитков. С вечера мама накрутила Оле волосы на бигуди и утром та появилась в классе непривычно кудрявая, стесняясь новой, неожиданной для нее красоты. «Скорей, скорей – последний билетик, хватай – он счастливый», и учительница протянула Оле лотерейный билет. Всю неделю школьники мастерили всякую ерунду вроде кухонных прихваток и ажурных салфеточек, а потом клянчили дома по 20 копеек, чтобы иметь возможность выиграть эти тряпицы в лотерею. Малышовские бумажно-желудевые поделки никого не интересуют, но старшеклассники сваяли несколько вполне пристойных игрушек, которые и составляют смысл акции. Довольная тем, что ей достался счастливый билет, Оля разворачивает клочок бумаги, и какое-то время пытается понять смысл фразы «без выигрыша». А когда понимает – начинает рыдать, и рыдает до конца уроков. После математики учительница просит всех задержаться, и в классе появляется существо в бантах и с неказистой куклой в руках. Дрожа от страха из-за своего первого выступления на большую аудиторию третьеклассников, существо пищит: «Я выиграла эту куклу в лотерею, но могу отдать ее тебе – бери, мне не жалко!». Небольшой спектакль, рассчитанный на Олю, которая устраивает истерики из-за того, что ей не досталось куклы. И объяснять, что она просто верила, что билет окажется счастливым, уже бессмысленно. Оля не помнит – забрала она в тот раз эту куклу или нет.

 

Детские переживания, сколь непродолжительные, столь и болезненные, занимали почти треть альбома. Еще примерно столько же было отведено комплексам отрочества и юности. На фотографии, сделанной в честь перехода в десятый класс, Оля выделяется среди своих нарядных товарок детским личиком и невзрачной кофточкой. В пятнадцать лет мы одеваемся плохо, как никогда в жизни, но думаем об одежде больше, чем в любом другом возрасте. «Уварова!» - объявляют из кабинета химии. Школа, не желающая отставать от последних веяний в образовании, скоро станет гимназией, а убогие Елизаветы Петровны и Федоры Михалычи – наставниками. Для того, чтобы попасть в обособленный гимназический класс, нужно пройти собеседование все с теми же Елизаветами Петровнами. А для этого нужно пройти по коридору, между скамеек, на которых сидят одноклассники. И одноклассницы – пятьдесят ног, и все в капроновых колготках! Эти обладательницы туго обтянутых бежевой и черной синтетикой ляжек, могут позволить себе закинуть ногу на ногу. А Оля не может, потому что ее колготки – хлопчатобумажные, несерьезно белые и подвержены образованию пузырей на коленях. В гимназию берут каждого пятого, но Оля уверена, что место ей обеспечено - Елизаветы Петровны и Федоры Михалычи между собой – кто сокрушенно, кто горделиво, обсуждают, что у Оли от книжек уже глаза портятся. Тем не менее, во время собеседования Олино колено, живущее своей, не зависящей от головы жизнью, слегка подрагивает, еще сильнее привлекая внимание к жалким детским колготкам…

 

Черная жемчужина ее коллекции – первый опыт ораторского искусства и полный провал перед однокурсниками. На вечеринке, воткнувшись среди распластанных на диване пьяных тел, Оля находит именинника и читает стихотворение – что-то непростительно длинное, и с каждой следующей головой, которая от нее отворачивается, цепенеет все сильней. Вот равнодушно показала затылок Маша. Света слушает, поворачивая голову градус за градусом, пока угол между телом и головой не становится нелепым, и ей уже просто необходимо отвернуться. Это я просто приняла более удобную позу – сочла она нужным показать своими телодвижениями перед тем, как перестать слушать Олю. В меру своей тактичности и степени опьянения каждый отвел какое-то время для капитуляции перед Олиной поэзией. Одни однокурсники решительно пресекли потуги жалости внимать рассказчице, другие - незаметно подготовили почву для отступления. Сначала Оля благодарна глазам, которые не посмели от нее отвернуться, потом ей хочется, чтобы они уже наконец оставили ее, чтобы умереть от стыда не под этими пьяными взглядами. И она готова убить Вадика, который внимательно ее слушает и даже слегка кивает головой… С тех пор прошло пятнадцать лет, но она помнит этот день, как будто все случилось вчера.

 

Однако, на сегодня самобичевания достаточно. Оля захлопнула «Позорный» и на мгновение прикрыла глаза. Как бы ей хотелось, чтобы была жива бабушка. С бабулей ей всегда было легко и спокойно. Она уткнулась бы ей головой в колени, так же, как делала это много раз в детстве, и та гладила бы ее волосы. Перед бабушкиной маленькой сухой ладошкой отступали боль и страх. Оля пошла в кухню, вылила остатки мартини в стакан и выпила его залпом. Потом взяла засвеченный снимок с банковского собрания и двумя аккуратными взмахами ножниц отрезала от нее черную узенькую полоску, которую приклеила наискосок в углу бабушкиной фотографии. Засунула снимок обратно и, протерев тряпочкой альбом, поставила его на место.