- Ты знаешь, какую я жизнь прожила? И-и-и-и, ничего ты не знаешь. Заладила: «Что за жизнь, что за жизнь…» Чуть тебя судьба испытала, а ты сдаваться. Да мне с моей горькой жизнью уже раз десять можно было повеситься или утопиться, а я ничего - живу и в ус не дую,- строго, почти сердито выговаривала мне тетя Валя после того, как я ей пожаловалась на неудачи, свалившиеся разом на нашу семью. Тетя Валя – одна из трех сестер моей свекрови, следовательно, родная тетка моего мужа, многочисленная родня которого собралась в родительском доме по случаю приезда гостьи, младшей сестры тети Вали, Любы. Пока племянники и внуки накрывали на стол, мы с ней беседовали.

-Вот ты говоришь, что муж твой без работы остался? Ну и черт с ней, с работой. Была бы шея, ярмо найдется,- продолжала рассуждать тетя Валя.- Мой Лешка, царствие ему небесное, всю жизнь без работы прожил, но не бездельничал, работа сама его находила. Кому сарайчик сложить, кому поштукатурить - шли люди, кланялись. Он работал, но только в охотку или когда нужда припирала, а так он свободу любил, поговорить, порассуждать был мастер.

-Выпить любил,- добавила я.

-И выпить не дурак был. Зато, когда выпьет, ласковый становился, ты не можешь себе представить. Какие он мне слова говорил, какие любезности, стихи Есенина читал, он ведь почти всего Есенина, когда в ЛТП от пьянки лечился, наизусть выучил. Так что я ему за это все фокусы прощала.

-Да уж прощала,- хмыкнула я.- Помню, как он, прощеный тобой, с синей мордой ходил.

-Зато жизнь была веселая,- парировала тетка, блеснув глазами и хохоча,- не то, что у вас. Дом- работа, дом- работа.А мы с Лешкой подеремся, потом помилуемся.

- Тетя Валя, неужели ты никогда не отчаивалась, никому не завидовала и всегда была довольна жизнью?- с досадой воскликнула я, уверенная, что задену ее за живое.

- А проку в отчаянии да в зависти нет,- недолго думая, ответила моя родственница.- Вот Лешка мой в прошлом годе утонул, царствие ему небесное. Я что, должна отчаиваться, в гроб себя заживо класть? Ему легче, что ли станет? Нет. Я лучше за него поживу да поминать его почаще буду, вот его земная жизнь и продлится. А завидовать мне кому? Соседу, что себе двухэтажный дом отгрохал или другому, что на импортной машине ездит? Нет, не завидую. В конце концов, все придем к одному итогу: в этот мир одним путем и отсюда по одной дорожке понесут.

Я верила тете Вале. Она, действительно, была лишена чувства зависти. Жила она на свете уже семьдесят лет. Все вокруг менялось, только ее эти перемены обходили стороной. Обитала тетя Валя в низенькой хатке, построенной трамвайчиком еще до войны, может, даже Гражданской, она точно не знала. У соседа уже пол давно паркетом покрыт, а у нее толью. У второго соседа пластиковые окна, а тетя Валя свои, покосившиеся от старости деревянные рамы почистит весной, покрасит, стекла вымоет, они и заблестят, заиграют на них солнечные зайчики. Все соседи крыши давно перекрыли, а у нее та же черепица, что до революции еще делали. Единственное, что покойный Алексей в хате изменил - это отопление: провел газ. Но печку русскую выбрасывать не стал: мало ли что случиться?

Обстановка в двух комнатах и кухоньке не менялась десятилетиями. В гостиной стоит шифоньер из фанеры, остаток приданого тети Вали, кровать с никелированными спинками и круглый стол с резными ножками, купленный в хозмаге, когда тетя Валя работала свинаркой, Стол окружают четыре венских стула, приобретенных вместе со столом. Во второй комнате половину пространства занимает диван, на котором тетя Валя спала еще ребенком. Кровать с горой подушек и тумбочка с телевизором, единственным свидетелем того, что на дворе двадцать первый век, а не середина двадцатого. Телевизор новый, цветной, с «пульсом», его купили матери дочки вскладчину после того, как ее «Рекорд» ни один мастер в починку не взял. Была в комнате тети Вали одна достопримечательность- прялка, доставшаяся ей после смерти матери. Но стояла она без дела, так как тетка моя не любила заниматься старушечьим делом, как она сама говорила. Она любила ездить по гостям: то к одной дочке, то к другой, то к сестрам по очереди, то бесчисленных племянников проведывает, в общем, как она сама говорила « смерть ее никогда не найдет». Хату она оставлять не боится: воровать-то нечего. Но один раз воры к ней все же забрались. Ничего не взяли. Тетя Валя, когда уезжает, на видное место кладет узелок со « смертным» и записку: «Возьмите, еще приготовлю»

Приезжая в гости, тетя Валя никогда не сидит, сложа руки: варит борщ, любимую свою еду, подметает, убирает, с внуками беседует, учит их уму-разуму.

Услышав наш разговор с тетей Валей, уставшая, но счастливая, к нам присоединилась тетя Надя, вторая сестра.

-Идем мы, Надя, с Лешкой в прошлом годе к Любе,- обращается она к ней, а сама еле сдерживает смех. – Лешка впереди, а я - сзади. А через улицу водопровод вели, яму вырыли, мостик из двух досочек перекинули. Лешка перешел, думает, что и я иду следом. А я мимо - и сижу в яме. Лешка оглянулся - нет меня, выпугался, думал, что утащили меня инопланетяне, мы как раз перед походом передачу по телевизору смотрели о том, как люди бесследно исчезают. Хорошо, хоть догадался назад вернуться, а я в яме сижу, со смеху помираю. Лешка давай меня тащить - куда там, не получается, против его шестидесяти мои сто не поддаются. Я кричу ему: «Неси веревку». Он не понял, а я ему: «На шею накинешь, сама вылезу». Он со смеху свалился ко мне в яму, так нас вместе соседи и вытащили.

- Всю хоть целую вытащили?- хохочет сестра.

-А чо со мной будет? Я мягкая, как подушка, упала и такая же опять. Были б кости, тогда дело другое,- вытирая слезы, говорит тетя Валя. Ее доброе, морщинистое лицо, похожее на печеное яблоко, в этот момент кажется молодым и свежим. Она не прикрывает рот ладонью, как это делала раньше, когда у нее не было ни одного зуба. Наоборот. Недавно она вставила «лягушки», как она называет вставные челюсти и теперь смеется во весь рот. С «лягушками» у нее постоянно что-нибудь случается. То она забудет в кармане челюсть, а дочка как назло ее халат наденет и выпугается насмерть, то сама уселась на верхнюю челюсть и сломала ее. А потом решила «Моментом» склеить. В общем, одну «лягушку» уже пришлось менять. Теперь тетя Валя красуется только на людях, а дома старается обходиться без них: дорого пенсионерке красота дается.

-Тетя Валя, а ты в церковь ходишь?- спрашиваю ее.

-А чего я буду ходить? Грехов у меня много, все в церкви не упомнишь, а дома я обстоятельно Богу все грехи перечислю, покаюсь, Спаситель и простит.

-А подружки твои ходят, молятся,- не сдаюсь я.

-Пусть ходят, у них, может, вопросов к Богу больше накопилось, чем у меня. Да и пост я не соблюдаю и об этом открыто говорю, не то, что моя соседка Нюрка. «Я постюсь, я постюсь»- докладывает всем. А вчера случайно я к ней зашла, а она яичницу с салом жрет, меня увидела, чуть той яичницей не подавилась. Пусть теперь хоть раз скажет, что она поститься.

О смерти тетя Валя всегда говорит, смеясь, относится к ней, я бы сказала, легкомысленно:

- Когда я умру,- затевает она всякий раз разговор,- сколотите мне гроб из тех досок, что на потолке уже лет двадцать лежат. Они сухенькие, гробик теплый получится, я буду, как в люлечке, лежать. И губы мне накрасить не забудьте, а то буду некрасивая. И платок на меня не надевайте, а повяжите какую-нибудь ленточку, чтобы я на том свете была не хуже других.

Все уже привыкли к ее наставлениям, поэтому кто-нибудь обязательно продолжит ее монолог.

- Да и туфли тебе на каблуках оденем,- улыбаясь, говорит брат Анатолий,- ты на том свете всех затмишь.

- Туфли не надо, а чувячки оденьте удобные, мякенькие, до рая далеко, долго идти прийдется, - вторит тетя Валя.

- А ты прямо в рай собралась?- сомневается брат.

- А куда ж еще?- уверенно говорит сестра.- Я в аду нажилась. Вот весну дождусь, огород посадю и помирать можно.

- А кто ж урожай собирать будет?- задает резонный вопрос младшая сестра Люба.

- Вот дура старая,- ругает себя тетя Валя.- Любке некогда будет, на уборке все лето, Вальке за гульками не до огорода, Наташка не приедет, так все и пропадет. Придется до осени пожить. Сберу урожай. Почистю и помирать. Только надо до дождей успеть. А то, как развезет грязь, придется на тракторе меня тащить, а я так не хочу.

Но проходит осень, зима, тетя Валя забывает о смерти, опять бодра, весела и всех вокруг заряжает своей энергией

Лишь один раз лежала она в больнице: поднялось давление. Выдержала две недели, таблетки выбрасывала, а от уколов отвертеться не могла, Когда через две недели тетя Валя на «Гомике» ( так она называет такси «Гномик», разъезжающие по городу) приехала домой, по сути дела сбежав из больницы, возмущению ее не было предела:

- Это Любка заперла меня в больницу, а врачи давай на мне «сперементы» ставить. Руки все искололи, прямо в кисель превратили, Уже вен нет, а они все ширяют и ширяют свои иголки. Ну, думаю, заколют они меня – и сбежала.

- А давление если шандарахнет и скопытнешься?- опасливо предупреждает соседка.

- Не скопытнусь. Мы долгожители. Папа почти девяносто лет прожил и мама восемьдесят семь, а бабка с дедом годков по пять до ста не дотянули и лечение никакое не принимали,- уверенно говорит тетка.

И она права. Род их крепкий, здоровый, выносливый. Шестерых детей родили и вырастили бабушка с дедушкой, все живы, здоровы, в работе спорые, дружные: настоящая семья. Самой младшей, Любе, шестьдесят два года, а выглядит она без всяких подтяжек и операций лет на пятнадцать моложе. Старшей сестре, Наташе, восемьдесят четыре года, но она до сих пор сама себя обслуживает, обладает светлым умом и хорошей памятью, много читает, пишет письма, смотрит телевизор. В общем, живет – не тужит. Когда собираются братья и сестры вместе еще рюмочку-другую выпьет за здоровье.

Многие люди, дожив до преклонного возраста, со слезами на глазах вспоминают свое тяжелое детство, юность, опаленную войной, затем тяжелую жизнь в колхозах, жалуются, плачутся. Но в семье тети Вали не принято вспоминать плохое, тяжелое, трудное время .Может быть, это заслуга их матери Ефимии или Химы, как ее все называли, жизнерадостной и жизнелюбивой казачки7

- Помнишь, Толька, как мама на стреме стояла, когда мы у Пимыча виноград воровали?-хохочет, живо представив картину полувековой давности, Люба. Все уже сидят за столом и разговор, шумный и веселый, раздается по всему двору.

- Еще бы,- вспоминает Толик.- Я виноград за пазуху кладу, слышу, мама громко, чтобы я услышал, спрашивает: « Пимыч, а ты мою курицу рыжую не видел? Она к тебе в огород залетела, вот ищу. Может, она у тебя на грядках орудует: такая проказа, все выгребет, если залетит в огород. Пимыч ноги в руки и бегом курицу искать, а мы тем временем с виноградом, как партизаны, через ветхий забор перелезли – и дома.

- Да вон она, курица, Пимыч, не ищи, нашлась, на гнезде сидит, яйцо снесла,- как ни в чем не бывало, дает отбой мама

- Пимыч не обижался на нас, часто приносил виноград сам и арбузы, которые у него в два раза больше были, чем наши. И нам ведь не виноград или арбузы нужны были, а приключения. Мама потом в компании ему и всем рассказывала, как мы к нему в огород лазили, и все смеялись,- давится смехом Люба.

- А сейчас? За метр земли удавить соседа готовы. А чтобы через забор перелезть, так, пожалуй, и пристрелят,- заключает Василий, второй брат.

- А помнишь, Наташа, как Вася с войны пришел с другом своим Колей?- продолжает вспоминать Надежда.

- Коля у нас тогда жить остался, он сиротой был. В одной комнате жили девять человек! Зато смеху было, особенно зимой. Мама всегда первая начинала. Расскажет историю - со смеху с печки падали.

- Помню, как она про свою бабушку рассказывала. Бабуля была верующая, и детям ругаться запрещала. А мама озорная и на язык острая. Нет, нет, да какое-нибудь богохульное слово у нее и вырвется. Бабка жалуется сыну, а та в ответ: « Ничего я не говорила. Пусть бабушка мне напомнит, что я сказала, тогда, может, и признаюсь». Бабка плюнет и грозит внучке пальцем. А та и рада. Не повторила, значит, ничего и не говорила,- смеется Наташа.

- А помните, как папа с Пимычем самогонку пили. Напились до того, что самогонка двумя струйками из носа им в стакан лилась. Вот смеху было,- вытирая слезы, хохочет тетя Валя.- Отец прижимистый наш был. Испечет мама хлеб, тот, бывало, пригорит, а отец не разрешает другой печь, пока этот не съедим. Папа на работу, мама испечет две булки, мы слопаем свежий и душистый хлебушек, а на ужин опять мама горелый подает. Отец никак не поймет, почему хлеб неделю не кончается. Наконец ему одному надоедает давиться хлебом, и он сдается: « Испеки, Хима, завтра свежий хлеб». « А этот еще не съели, Трофим, может, не надо?»- серьезно спрашивает мама. Мы со смеху давимся, а она и не улыбнется. Лет через пятнадцать мы отцу признались, каким хлебом нас мама кормила.

- А как коровник строили?- давясь от смеха, вспоминает Люба.- Папа чуть свет поднял всех и загнал глину месить, саманы делать. Мы спросонку месили еле-еле, потом как разошлись, Тольку с ног свалили и давай его в глине валять. И мама с нами. Вываляли - и в бочку с водой, а в бочке вода зеленая, тиной уже покрылась, Толька орет, а мы его с головой окунаем, еле вырвался. Все как черти грязные, а воды в обрез, так грязными на речку пошли. Соседи за животы хватались, когда нас увидели.

И так, собравшись вместе в родительском доме, в котором после смерти бабушки и дедушки стала жить внучка Наташа с семьей, сестры и братья вспоминают детство, юность, родителей, соседей, друзей. Выйдя за калитку, долго смотрят в ночное небо.

- А звезды у нас не такие, как в Комсомольске-на-Амуре, -мечтательно говорит Люба,- они крупнее и ярче, а небо выше. И луна особенная какая-то, будто мне только светит.

Она уже лет сорок живет на Амуре, по комсомольской путевке уехала девчонкой, вышла замуж, родила сына, а душа всегда дома, почти каждый год приезжает.

-Наверное, ты права,- говорит Анатолий,- я вот вроде в курортной зоне живу, а дышится мне степным воздухом легче, чем курортным, особенно весной, когда в степи запахи такие, что опьяняют сильнее всякого вина.

-А тишина какая!- говорит Василий, житель большого города.- Разве в городе можно услышать тишину? Я вот и окна пластиковые поставил, а покоя нет. А здесь такой покой и умиротворение во всем, что жить хочется и никогда не умирать.

Зарядившись энергией родительского дома, получив установку дожить до следующей встречи, братья и сестры разъезжаются и расходятся по домам, чтобы жить для своих детей и внуков.