1

- Посторонись!!! Дай дорогу!!! – грозный окрик предвестником беды разлетелся над испуганно затаившейся слободой. – Чего остолбел? Али не видищь, князь великий едет?! Пшёл прочь!!!

Воины расступились, самые расторопные, облепили утыканный стрелами таран и поспешили откатить его в сторону. Орудуя дрЕвками секир, дружина потеснила толпу окровавленных пленных.

Князь Иван Данилович тронул поводья и белоснежный конь его медленно прошел сквозь остатки частокола, миновал заваленный хворостом ров, втоптал в грязь щепки разбитых ворот и вышел на широкую площадь, застеленную грубым тесом и еще хранившую следы короткой, но жестокой схватки: лужи крови, изрубленные латы, раздетые трупы. За князем, чутким слухом ловя каждый шорох, зорким взглядом цепляя каждую тень, потянулась стража.

- Слава великому князю – Москвы правителю!!! – в свете нарождавшейся зари бледно засверкала оружейная сталь.

- Здрав будь, княже, ворогам на устрашение!!! – над обнаженными головами взметнулись шлемы и шапки.

- Долгие лета Ивану Даниловичу, заступнику нашему!!!

- Душегубец проклятый!!! – раздался вдруг среди общего ликования хриплый старческий голос. Двое дружинников бросились в беспорядочную толпу пленных, но живая стена расступалась неохотно и дерзкий крик продолжал возмущать спокойствие. – Пошто пришел, кровосос?! Вурдалак в обличье человеческом! Сколь земель разбою придал!!! Тверь пожег, Торжок разграбил! Теперь и к нам длани свои жадные тянешь? Воля наша покоя тебе не дает? Али новый грабеж задумал, тать, чтобы на добро наше чужие волости к уделу своему примыслить? А-а-ах!!!

Дружинники, наконец, растолкали непокорных и удар в висок повалил кричавшего наземь. Под руки подхватив обмякшее тело, воины рывком поставили дерзкого на ноги.

- А-ну, сказывай, кто речам крамольным тебя подучал?

Но пойманный лишь злобно усмехнулся, глаза его горели бесстрашием обреченного человека:

- Не тщи надежду, душегуб!!! Отольются тебя слезы притесняемых. Все, все на страшном суде припомнится!!! Душегу... лихо... имец... прокля...тый.

Зажимая рот смутьяна, дружинники поволокли его прочь, за околицу. Над нестройными рядами пленных поплыл было недовольный ропот, но зловещий блеск вскинутых секир быстро остудил горячие головы – возмущенные голоса смолкли, потонув в лязге оружия и топоте подкованых сапог.

Сам же князь даже бровью не повел, будто и не случилось ничего. В полном равнодушии пересек он площадь, остановив коня у двухэтажного терема. В тесноте высокого крыльца старательно били поклоны воеводы и другой воинский люд. Проворный холоп подставил под княжеский сапог согбенную спину. Сойдя на землю, Иван Данилович одернул нескладно сидевшую кольчугу, поправил постоянно съезжавший на бок шлем и раздраженным жестом остановил воеводу, уже проронившего первые слова приветствия:

- После, - бросил Иван Данилович и устало зашагал по заляпанным кровью ступеням.

В тереме царил полнейший беспорядок: кучей свалены узлы с вещами – то ли старый хозяин в торопях готовился к побегу, то ли новые наводили в доме свой порядок – а все, что победителю не приглянулось или в узлы не поместилось, было разбросано, изломано, потоптано. Оглядевшись, Иван Данилович тяжело вздохнул, снял шлем, расстегнул ремень с кинжалом, и лишь избвившись от непривычных вещей, обратился к воеводам:

- Добрая победа, - не слишком радостно поздравил он их и, заложив руки за спину, принялся расхаживать по тесным покоям. – Много ль ворогов посекли?

Воеводы переглянулись – каждый надеялся, что сыщется среди них смельчак, который не устрашится княжеского гнева и начнет давно назревший разговор. Но охотников не было, тишину нарушали лишь неспешные шаги князя.

- Чего онемели, что карась, щуку узревший? – беглым взглядом окинув собравшихся, Иван Данилович наугад указал «крайнего». – Говори ты, Федор Акинфович.

Под общий вздох облегчения вперед шагнул высокий воевода в длинной, до самых колен, кольчуге:

- Пол-тыщи почитай. Да в полон взяли столько же.

- Сколь уйти смогли? – продолжал расспрос Иван Данилович, гадая о причинах царившего среди воевод смятения.

- Половина дружины волохской по лесам рассеялось. В догон послали было, да вечереет ужо. Вернуть пришлось.

- А что это, друже Федор Акинфович, хмур ты да невесел? – князь остановился и в упор посмотрел на воеводу: правая бровь опустилась на сощуренный глаз, левая птицей взлетела к середине лба. – Али победе не рад?

Ища поддержки, Федор Акинфович оглянулся на товарищей, но те придти на помощь не спешили. Воевода вздохнул, помялся, повертел в руках лисью шапку.

- Победе рад, княже, - решившись, наконец, заговорил он. – Да токмо все дружно молить хотим тебя, чтоб войско свое за Двину ты отвел.

Иван Данилович нахмурился и тяжелым взглядом до костей пробрал военачальников, по их склоненным головам понимая, что просьба-то действительно общая.

- За Двину? – переспросил князь и под пышной бородой заходили напряженные желваки. – От чего ж так? Дружину вражескую разбили, путь чист до самого Волоха, а ты за Двину собираешся?

- Твоя правда, княже, - согласился Федор Акинфович, но тут же добавил. – Да проведали мы, что за стенами Волоха новая рать сбирается. Да и то бы не беда. Один раз побили, еще побьем. Только ныне донесли мне, что Наримант с дружиною своей пределы литовские покинул да на подмогу к волохцам спешит. А дружина у него сильная...

- Сильней моей нешто? – сердито перебил Иван Данилович.

- Да ежели б он один супротив нас стоял... Так ведь волохцы заодно с ним биться станут. Да и псковичи с новгородцами притеснения твои простить не хотят. Отряды их обозам нашим грозят. Две засады было уже – людей побили, добро пограбили. Ежели за Двину в скорости не вернемся, зло и люто будет войску нашему.

- Зло и люто? – криво умехнулся Иван Данилович. – Не-е-ет. Вот коли завтра князья да бояре прознают, что Калита Волох повоевать не сумел, вот тут нам зло и люто будет. Ибо смута великая в их умах настанет да гордостью пустой сердца переполнит. Нет, друже Федор Акинфович. Нету нам за Двину ходу, нету, - печально вздохнул Иван Данилович, но тут же, заметив смущенные перегляды воевод, разъяренным медведем шагнул к попятившейся свите. – Али еще что знаете, чего мне неведомо?

Оглянувшись, Федор Акинфович получил от остальных безмолвное согласие и, заговорил, не поднимая на князя виноватых глаз:

- Прости, княже, не хотели мы победу твою вестями недобрыми омрачать.

- Сказывай, не тяни!

- Вчера в вечор из Москвы боярин Алексей прискакал.

- Вчера в вечор? – повысил голос Иван Данилович. – Рассвет зреет, а я о том ничего не ведаю? Где он? – из-за спин воинских словно побитая собака вышел маленького роста толстенький человек в помятом дорожном платье. – С чем прислан? Ну, не робей. Я, чай, не Узбек, за вести дурные на плаху не пошлю. Сказывай.

- Гонец от царя Капчакского ко двору твоему прибыл, великий князь.

Боярин снова замолчал, отводя глаза.

- Сказывай, кому велено!

- Требует от тебя Узбек собирать дружину и с темником его... эхо-хо... идти Смоленск воевать.

- Смоленск воевать? – от гнева великого князя не осталось и следа. Отступив, он обескуражнно развел руками, потерянный взгляд заметался с одной потупленной головы на другую. – Отчего же так?

- Князь смоленский, Иван Александрович, выхода татарам дать отказался (1).

- Да как же? – от такой новости у князя вдруг подогнулись ноги и Иван Данилович осел на узел с вещами. – Да как же это? Иван Александрович ране мудр был, смирЕн да спокоен. А ныне одерзел настолько, что за выход перечить решил? Из-за пустого гнев узбеков на себя навлекает. С чего вдруг? – потихоньку отходя от внезапного удара, великий князь устремил орлиный свой взор на оробевшего гонца. – Сдается мне, боярин, знаешь ты причину. Сказывай, а не то...

- Не серчай, великий князь, но... из Твери то ветер дует.

- Александр?! – Иван Данилович вскочил и, быстрее ветра подлетев к боярину, схватил его за грудки. – Врешь! Откуда ведомо?

- Боярин тверской, Родион, от Александра бежавши, к тебе на двор за милостью пришел. Он-то и досказал... – затараторил испуганный боярин. – Как замирился, говорит, Александр с Узбеком, получил от него прощение да снова в Твери сел, так не перестает соседних князей недоброму наущать. Люди его, на дворах княжеских да подворьях боярских слухи пускают, будто ты нечестием своим Русь продал. Будто ты, откуп царский с князей получая, токмо десятину Узбеку в Орду отправляешь. Остальное себе в кошель берешь. Церкви строишь, митрополита к себе в Москву сманил, а сам тайно магометанство принял, да ночами на святых алтарях обряды нечестивые творишь. Уже многие князья, возмущением полны, открыто сказывают, что власти твоей не желают знать.

Внезапно ослабевшие руки разжались сами собой. Иван Даниловчи отшатнулся и на глазах из великого князя превратился в усталого старика: поникли плечи, сгорбилась спина, руки бессильно повисли вдоль тела. Неверным шагом подойдя к окну, он толкнул искареженный ставень и ноющей грудью жадно втянул свежесть раннего утра. Горячим лбом прижавшись к прохладному дереву рамы, князь устало зажмурился. «Неужто сызнова все начнется? - спросил он сам себя, до крови кусая губы. – Неужто все, что за десять лет построено, в омуте смут да раздоров без следа канет?»

И будто в потверждение тревожных предчувствий терем наполнился вдруг горьковатым запахом раскаленной хвои. Все еще надеясь ошибиться, князь открыл глаза и застонав, сжал громко хрустнувшие кулаки. За окном, в сумерках зарождавшегося дня смутно проступали очертания опустошенной слободы: соломенные крыши над почерневшими от времени срубами, тесные дворики с ровными кладками дров, узкие, зажатые меж перекошенных заборов улочки. А над всем этим, разгоняя остатки ночи, поднималась алая заря пожара. Цепкими пальцами хватая обреченные строения, огонь быстро расползался над деревянной теснотой. Грязно-белые облака, на глазах густея, медленно потянулись прочь от земли к своим небесным собратьям.

Иван Данилович невольно содрогнулся – в далеких отблесках крепчавшего пламени вместо безымянной слободки привиделась ему старая Тверь. Вспомнилось, как еще не будучи великим князем, стоял он рядом с темниками татарскими и безучастно смотрел на растворявшийся в огне город. Как потворствовал избиению мужей тверских, как не противился насилию над женщинами русскими. А потом пировал на еще не остывшем пепелище, в пьяном угаре поднимая кубки за здравие великого царя Капчакского Узбека – мудрого и милосердного. И такими живыми, яркими картинами вспыли в памяти те события, будто не десяток лет прошло с тех пор, а меньше недели минуло.

- Эк полыхает-то, глянь, а, - под окнами терема собиралась толпа любопытных москвичей. Позванивая кольугами да ухмыляясь в бороды, воины неспешно поднимались на дровяницы, влазили на заборы и оттуда равнодушно наблюдали за визжащей суетой слободчан, пытавшихся укротить разбушевавшееся пламя.

- Вот чудные, однако ж, - покачал головой сухой старик с седой бородой до пояса и единственным глазом, слезящимся и подслеповатым. – Чего бегать-то, водой поплёскивать, кады разгор этакий пошел? Коль разошелся петушок, так сладу с ним не будет, - и потеряв интерес, старик безразлично махнул рукой, авторитетно добавив напоследок. – Чтоб разгору не давать, в начале самом душить надобно, а нынче уж что суетню разводить.

Услышав эти слова, Иван Данилович будто ожил, тряхнул головой, сбросив оцепенение, повел могучими плечами.

- Воля моя такой будет, - тихо заговорил князь, отходя от окна. – Виновников пожара сего сыскать да в петлю. После войско собирать и за Двину уводить. Воеводам Александру Ивановичу да Федору Акинфовичу нынче же в Москву поспешать. Дружину в поход на Смоленск готовьте, да глядите, чтобы татары прежде вас пределов смоленских не достигли. Ибо быть тогда бедам большим по деревням и селам. А сыновьям моим, Семёну с Андреем, наказ от меня скажете: дары готовить богатые да в дорогу собираться. В Орду поедем, - и обведя всех уставшим взглядом, задумчиво добавил. – Чтоб разгору не давать, в начале самом душить надобно.

2

Орда встретила гостей обманчивой прелестью позднего лета. Южное солнце, нежно касаясь бледной кожи северян, украшало их лица ровным румянцем загара. Но лишь зазеваешься, на мгновение забудешь об осторожности и не заметишь, как обгоришь до самого мяса. Ветерок со сладким запахом цветущей степи тихим шелестом своим соблазнял распахивать тесные одежды и дышать, дышать полной грудью. Но стоит только довериться этой легкой свежести, тут же свалишься, сраженный страшным простудным удушьем. Обманчива красота ордынская.

Восемь дней томился Иван Данилович ожиданием. Восемь бесконечных дней. На девятый в завешанную пыльными коврами юрту бесцеремонно ввалился высокорослый широкомордый батыр (2). Густо сплюнув на пол, он расплылся в наглой узмылке и, шепелявя полузубым ртом, сообщил, что князю позволено сегодня быть на ханском пиру. Иван Данилович, не раз ходивший по тонкому льду татарского гостеприимства, обнял обоих сыновей и долго не выпускал из пальцев их шелковистых кудрей:

- Ну, сынки, коли не свидимся боле, прощайте да лихом меня не поминайте. Без меня держите Русь крепко, а коли умереть придется, слабости врагу не показывайте. И да обережет вас Господь десницею своею.

Заскрипев зубами, Иван Данилович заставил себя оттолкнуть сыновей и, не оглядываясь, зашагал прочь. Быстро дойдя до царского шатра, князь остановился, под насмешливым взглядом стражи, сделал вид, что поправляет татарский халат, на самом деле прислушался. За тонкими стенами процветало веселье: голоса знакомых темников то и дело тонули в визге рабынь и раскатистом смехе хана. Перекретившись, Иван Данилович откинул расписной полог и шагнул в чадящий угар ордынского пира.

- А-а-а, коняз Ивашка прийдил, - увидев Ивана Даниловича, радостно всрикнул Узбек-хан, отставляя пиалу с кумысом (3). – Килин, килин, хурматли достим (4). Давно не видал тибя. Или ты в сивой Москва от миня сипрятаться хочешь?

- Помилуй, великий царь, - внутри у князя все напряглось и похолодело, будто не по мягкому ковру он шел, а по натянутому чрез пропасть канату. – Разве под силу кому от взора твоего схорониться. И в думах такого не держал. Скажи лучше, по сердцу ли пришлись тебе дары мои?

- Хоро-о-о-ош! – довольно протянул Узбек-хан и по знакомому блеску в раскосых глазах Иван Данилович понял, что и вправду угодил капчакскому царю. – Знаешь, коняз, чем миня радовать. За то и прибилизил тибя к сапогу моему. Садись, Ивашка, милость мой принимай, - наполовину обглоданное баранье ребрышко пролетело над длинным дастарханом и упало у ног русского князя.

- Благодарсвую, царь, - Иван Данилович опустился на затоптанный ковер, с трудом скрестив непривычные к этому ноги. С благодарной улыбкой подобрав брошенное ему лакомство, князь откусил кусочек жаренного мяса и, сглотнув его почти не жуя, снова повторил. - Благодарсвую, царь. Но только удивлен я пиром твоим беспечным.

- Удивьлен? – поведя густыми бровями, усмехнулся Узбек-хан. – Пощему?

- Так до того ли ныне? Измена ведь зреет в улусах (5) северных.

- Измена? Какой еще измена?

- Неужто не знаешь? Так ведь князь Александр, милостью твоею в Тверь возвращенный, за старое взялся. Князей да бояр против тебя мутит. Али темники твои в неведении тебя держат?

На мгновенье Узбек оторвался от бараньей ноги и, не моргая, уставился на князя.

- Сашка? Миня против? – переспросил хан и после короткого раздумья покачал лысой головой. - Не посмеет.

Желтые кривые зубы снова впились в сочащее кровью мясо.

- Помилуй, царь царей. В мудрости твоей кто усмонится? Да только зря ты князю тверскому веришь так безоглядно.

- Ни учи миня, коняз, - как он надоедливой мухи отмахнулся Узбек от Ивана Даниловича.

- Поверь мне, слуге верному. Крамолу Александр кует. Да других на то подбивает. Сказывают...

Резко, с короткого взмаха Узбек запустил тяжелую кость и та пролетела в двух пальцах от уха Ивана Даниловича. Тишина, хищной птицей нависла над головой князя, но мгновение спустя хан, не огорчившись промахом, расхохотался. Настороженно молчавшие темники тут же подхватили веселый порыв, хотя половина не понимала причины царского смеха.

Вволю насмеявшись, Узбек-хан глотнул прохладного кумыса и, развалившись на подушках, погрозил князю толстым коротким пальцем:

- Хитрый ты, коняз Ивашка, ох, хитрый. Думаешь, не знаю, зачем на Сашку навет делаешь? Один хочешь Орду знать (6). Ярлык мой терять боишься. Не против миня, тибя против коняз тиверской голова поднимает, - и Узбек снова засмеялся, знаком приказывая темнику ближе подвинуть огромный ляган (7) плова. – Так что, иди на свой Москва давай и миня обмануть больше не старайся. Рассержусь – правда ярлык заберу.

- Да будет на то воля твоя, великий царь, я сам ярлык великокняжеский в Тверь повезу и Алекандру отдам. Да только обида меня берет. Не думал я, что в верности моей ты усомнишься. Не я ли Тверь по воле твоей в пепел обратил? Не я ли для войска твоего выход со всех князей русских собираю. Или не исправно я то делал?

- Исьпрвано. Я доволен, - милостиво улыбнулся Узбек, но тут же добавил, грозно чеканя каждое слово. - Потому и дышишь еще.

- Пошто ж словам моим не веришь? Как на духу говорю тебе, крамолу Александр кует. Я ведь...

- Хиватит!!! – крикнул Узбек, кулаком стукнув по золотой чаше с вишней. Спелые ягоды покатились в разные стороны, густой сок залил дастархан и по белоснежной материи поползли кроваво-красные пятна. Темники замолчали, боясь смотреть в глаза хану, опустили бритые головы. Сердце Ивана Даниловича замерло, на какое-то мгновение даже перестав биться, а потом сорвалось в бешеный ритм галопа. – Хиватит!!! Коняз тверской в ногах моих валялся, за зло, что мине делал, простить просил. Килялся, крест бога вашего целовал, что не будет впиред о смуте думать. Ты крест целуешь, чтоб измену подтвердить? Если нет – прощай башка свой глупый.

- Коли надобно будет, - с трудом сохраняя внешнее спокойствие, пожал плечами Иван Данилович. – Только имею я и другие правоты моей доказательства. Коли словам не веришь, взгляни на бумагу. Она не человек – врать не станет.

Князь раздвинул полы халата и, запустив руку за широкий пояс, достал оттуда три помятые грамоты. Сидевший рядом темник по знаку Узбека вырвал грамоты из рук Ивана Даниловича и, подпрыгнув, торопливо засеменил к хану.

- Чито написано зидесь? – глазами пробежав по непонятным буквам, спросил Узбек. За спиной его тут же возник согнутый в три погибели толмач (8)– сухой, изможденный постоянным страхом старик.

- Первая грамота боярином тверским Родионом писана, - объяснил Иван Данилович, пока толмач, беззвучно шевеля губами, изучал ровные ряды строк. – Он, несправедливости александровой не вынеся, ко мне бежал. От него-то планы подлые, что Александр против тебя замышлял, и прознались. Коли люди, Тверь знающие здесь есть, подтвердят тебе, что боярина Родиона знают и печать на грамотах от перстня его боярского.

Сверкнув глазами, Узбек с немым вопросом покосился на толмача. Тот коротко кивнул и, ожидая вспышки ханского гнева, испуганно затрясся. Засомневавшись в своей правоте, Узбек посмотрел на Ивана Даниловича. Тот казался спокойным и невозмутимым, только рубаха под халатом промокла насквозь и язык прилипал к пересохшему нёбу.

Поджав тонкие губы, Узбек облизнул редкие усики, рукавом вытер жир с узкой торчащей клинышком бородки:

- В других чито?

- А другие две Александром посланы князьям верным, да мной в дороге перехвачены. Печати-то александровы сам знаешь. Видишь, что его грамоты. В них он крамоле князей учит: призывает выхода тебе не давать да тайно рати супротив войска твоего непобедимого сбирать.

Злобно зашипев, Узбек жирной пятерней сгреб свитки и оттолкнул толмача. Рыча от нетерпения, хан развернул измятый листок и устремил загоравшийся злобой взгляд в самый низ грамоты, где расплывчатым пятном сургуча чернела печать князя Александра.

- Ах, коняз, сабак паршивый, - плоское, изъеденное угрями лицо исказилось гримасой великого гнева. – Миня!!! Миня обмануть хотел?! А-а-арррр. Жалеешь, ох, жалеешь, Сашка, пес неверный. Сжечь!!! Город его сжечь!!! В пепел, в руины, чтобы камень один не остался. Самого ко мине. Серьдце вырву, собакам отдам. У-у-хх, коняз Сашка. Тьмы (9) собирать!!! На Тиверь пойдем, Александра взять хочу. Чьто сели!? Сказал, тьмы собирать, не сидеть. Вон пошли все!!! И ты, собака, русский коняз, вон пошел!!!

Иван Данилович вскочил на затекшие ноги и, до самой земли согнувшись в поклоне, попятился к выходу.

Оказавшись на улице, князь рывком распахнул душивший халат, подставил грудь свежему дыханию вечера и с тяжелым протяжным вздохом парчовым рукавом отер заливший глаза пот. Вокруг суетливо забегали, затолкались темники. Их полные ненависти взгляды обжигали спину князя, что новостью своей лишил их покоя. А тот, пошатываясь на ватных от волнения ногах, медленно плелся к собственой юрте.

- Ладно ли? – нерешительно спросил Семён, тронув отца за плечо, как только входной полог опустился за спиной князя. Иван Данилович вздрогнул и несколько мгновений смотрел на Семёна, не узнавая в нем сына. – Как сталось, спрашиваю, ладно ли?

- Не знаю покудова, - с трудом ворочая языком, ответил Иван Данилович и опустился на расстеленную по полу курпачу (10). – Уж больно гневен Узбек стал. Ныне он что хочешь смыслить может. Захочет, завтра же не Тверь пойдет. А захочет, нас в мешок к пчелам диким затолкает.

- Бог не выдаст, свинья не съест, - сказал Семён, садясь рядом с отцом. – Авось все по-нашему сойдется.

- У тебя что? – с тревогой спросил Иван Данилович, потихоньку приходя в себя. – Родион где? Неровен час хан узрить его захочет.

- Сбежал Родион, как и договорено было.

- Далеко ли? Псы узбековы шибко искать станут.

- Не сыщут. – ответил Семён, похлопывая себя по бедру, на котором висел короткий кинжал. – Ежели только крылья у них имеются, чтоб над оплаками парить.

- А писарь, что грамоты ложные состряпал? – быстро перекрестившись, продолжил расспрос Иван Данилович. - Не проболтается ли?

- Так он с боярином вместе сбежал. – отводя глаза прошептал Семён. - Ныне токмо с рыбами говорить способен.

- Ну, вот и ладно, - Иван Данилович откинулся на мягкий войлок и широко раскинул руки. – Теперь домой бы поскорее, Москву-матушку увидеть. Если к утру живы будем.

3

Воздух в просторных княжеских покоях был настолько густ и насыщен, что, казалось, о него можно было клинок затупить. Холопы не жалели дров и одетые в легкие кафтаны бояре изнывали от жары, отдуваясь, размазывали по красным лицам, соленую влагу. Один Иван Данилович, сидя на широкой разобранной постели, зябко кутался в заячий тулуп и, изредка постанывая, сжимал горячей ладонью левую грудь. За дубовой дверью недовольно поглядывали друг на дружку иноземный лекарь и бабка-знахарша. Но напомнить о них ни кто не решался – Иван Данилович не любил «посередь дела пустое обсуждать». И хоть беспокоились бояре за здоровье князя, а прервать рассказ воеводы Александра не смели:

- Иван Александрович, у стен Смоленска войско узрив, мира запросил. Дружина его бою дать не способна оказалась – числом мала да духом воинским не тверда. От темника татарского князь отдарился богато, так что довольства у того было без меры. Но ко дню тому многия деревни уже пожигаемы тотарином были. Людей в полон увели без счета. Полей потоптал конь татарский страсть, как много.

Александр Иванович замолчал, ожидая реакции князя, но тот отстранено смотрел куда-то под потолок и заговорить не спешил, ибо из длинного рассказа воеводы не услышал Иван Данилович ни единого слова. Вместо этого раз за разом в памяти его звучал рассказ вернувшегося из Орды Семёна: «Решил Узбек участь Алекандрову. Чрез месяц, как прибыл он в Орду по зову царскому, явился к нему посланный от хана с вестию, что смерть его в сей день ждет. Александр с сыном и боярами простился, исповедался, причастился да сам навстречу убийцам вышел. Те его на площади при великом множестве людском на суставы разняли. И сына его Федора та же участь постигла».

- Да ты сказывай, воевода, сказывай, на меня не гляди, - печально вздыхая, посоветовал Иван Данилович.

- А чего ж сказывать боле? – растерялся воевода Александр и локтем толкнул стоявшего рядом Федора Акинфовича: «выручай, мол, друже». Тот от толчка как будто проснулся: вздрогнул, мутным потерянным взглядом обвел собравшихся, тряхнув головой, сбросил остатки затмения и заговорил пресно, без всякого выражения:

- Чернь смоленская клянет тебя шибко. Да и сам Иван с боярами поносит Москву речами страшными. Пришлось парочку голов остудить, дабы речи их поутихли.

Иван Данилович безразлично махнул рукой:

- К молве недоброй привычен я. То не диво. А что другие князья, коих Александр на смуту подбивал?

- Почти все одумались, - коротко ответил Федор Акинфович, изучая носки собственных сапог.

- Прознав участь Александрову да Смоленск в пример узрив, смутьяны сторону свою переменили, - поспешил добавить боярин Алексей, в душе возмущаясь неразговорчивостью воеводы Федора. - Вчерась трое ко двору твоему прибыли. Мира просить хотят. Обещают выход полный для Узбека дать и впредь держать себя смирно. Только Новгород со Псковом, заступью Нариманта...

- И до них черед дойдет, - потирая слезящиеся глаза, перебил боярина князь. – А пока... Завтра поутру от князей смиренных клятвы принимать стану. Крест целовальный готовье да грамоты. А ныне все, дел боле не будет. Ступайте все.

Тихо переговариваясь, бояре потянулись к выходу. Иван Данилович встал и, устало шаркая по метеному полу, подошел к разрисованному инеем окну. В темноте, отливая серебром сугробов, мирно спала Москва. В мелких окошках тепло мерцали огоньки лучин, поднимаясь над заснеженными крышами струйки дыма по звездам карабкались в высоту черного неба.

- А ты пошто не уходишь, Федор Акинфович? – спросил Иван Данилович, краем глаза заметив нерешительно топтавшегося воеводу.

- Хочу, княже, милости твоей просить. Дозволишь?

- Давно вижу печаль твою, - отходя от окна, сказал князь. – Говори, раз нужда есть.

Но Федор Акинфович молчал, потупив кудрявую голову; несколько раз порывался начать, но, не находя нужных слов, лишь вздыхал и морщил лоб.

- Ну, не робей, Федор Акинфович. Сказывай, пошто кручинишься? – подбодрил Иван Данилович воеводу и в тот же миг сам вздрогнул от неожиданности. Федор Акинфович вдруг упал на колени и, сложив на груди руки, не сказал, а простонал, тяжко, с надрывом:

- Отпусти меня, княже, сделай милость. Христом богом молю, отпусти.

- Эх, Федор, Федор, - с отчаяния Иван Данилович схватился за голову, на пол сбросив теплый полушубок. – Вот не ждал удара. Пошто ж ты князя своего без рук оставить хочешь? Ныне верный человек злАта сЕребра дороже. Я их со всей Руси к престолу своему сбираю, а ты... Пошто?

- Прости, княже. Тяжко мне от того, да только... только нет больше сил моих службу этакую нести. Душа почернела вся, аки уголья, места живого нет. Ночами не сплю, плач городов русских в ушах стоит, не молкнет. Днями не ем, кусок в горле стрянет. Ведь отец, царствие ему небесное, меч свой мне отдавая, завещал татарина бить, покуда изгоняем с земли нашей не будет. А я... Что творю, наказы отцовские презрев? Русских людей в полон татарский отдаю. Города да деревни русские жгу, братьев своих истребляю...

- Замолчь! – в порыве внезапного гнева Иван Данилович метнулся к воеводе, схватил его за плечи и, не помня себя, рывком оторвал от пола, крепко прижав к бревенчатой стене. – Мне, мыслишь разбой радостен? Али с легким сердцем я пред Узбком спину гну да поругания сношу молча? Али не мечтаю я ему меч показать заместо выхода? Сам бы хоть завтра доспех надел да в чисто поле вышел. Но оглянись вкруг, Федор Акинфович. С кем татарина воевать пойдем? Силу его несметную с кем сокрушать станем? У иных вон князей вся дружина в келье монашеской поместиться может. Да и с каких прибытков им бОльшую держать способно? Грады в упадке, села в запустении, люди по лесам да топям от гнета ордынского хоронятся. А князья их вместо чтоб наряд (11) по земеле своей ставить, друг дружку аки черви поганые древо точат, - княжеский кулак с треском врезался в дерево и стена затряслась от мощного удара. - Александра возьми покойного. Силу такую в руках имея, что сотворил? Тверь сгубил, не уберег града свого, на поругание татарину бросил. Самому-то что? Покуда люди его заместо хлебов зОлу собирали, он во Пскове отсиделся, у Нариманта под крылышком. Вкусно ел, сладко спал, ни тревог, ни забот не знаючи. А возвернулся и опять!!! За старое!!! Ивана на смуту подбил. Пол земли смоленской пустою положили. А откажись я на Смоленск идти, Узбек, псов своих спустивши, всю Русь пустошью обратил бы. Как не горела бы душа наша, как не часались бы руки сильные, нет нам ныне ходу на поле бранное, потому как слабы и немощны. Прежде другую битву выиграть надобно – персты раскинутые в кулак собрать! Вот о чем радею я, на что силы свои кладу, - князь уже не говорил, кричал до вздутых на шее вен. – И коли для того гордостью дурных да непокорных в крови утопить нужда будет – утоплю!!! Длань не дрогнет, сердце всколеблется!!! Буду хребты смутьянам ломать, пока мир по всем землям русским не встанет!!!

Горящим взором испепеляя воеводу, Иван Данилович дышал, как загнанный собаками зверь – часто, порывисто. Но иссякла ярость также внезапно, как и вспыхнула. Отпустив смятого воеводу, князь устало вздохнул, пригладил растрепанную шевелюру, подобрал полушубок, натянул его на плечи и заговорил на удивление спокойно:

- Хоть и горька будет чаша сия, но допью я ее до донышка самого, коль уж мне она выпала. А ты... э-эх. Люб ты сердцу моему, Федор Акинфович, а потому неволить тебя не стану, но и совсем не отпущу. Коли тяжко тебе при мне служить... – Иван Данилович схватился за сердце и зажмурился. – Знаю, и вдали будешь служить мне верно и ревностно. А дел ныне по всей Руси много. Вон набеги разбойничьи Ростов извели совсем. Бояре тамошние на посадников моих Кочеву да Миняя роптать начинают. Вот и отправляйся в Ростов с отрядами своими, дабы уберечь границы южные от опустошения. Такая служба по сердцу ли тебе?

Не решаясь заговорить, не смея даже взглянуть на князя, Федор Акинфович лишь кивнул, не поднимая головы.

- Вот и ступай, коли по сердцу.

- Прости меня, княже, - едва слышно молвил Федор Акинфович, смиренно опускаясь на одно колено. Сглотнув душивший ком, князь, незаметно для воеводы перекрестил его склоненную голову, и, заставив себя отвернуться, произнес твердым стальным голосом:

- Пшёл прочь. Видеть тебя не желаю.

Оставшись в одиночестве, Иван Данилович будто окаменел. Долго стоял он посреди просторных хором, как завороженный, глядя в одну точку. Потом, словно очнувшись, князь медленно поднял затуманенный влагой взор под высокий потолок, где в бледном свете лучины хмурился святой лик. Не моргая, смотрели на человека строгие глаза непогрешимого предка. И куда ни ступи, в какую сторону не пойди, не отводил взора неподкупный судья, всюду преследовал. Даже спиной к иконостасу повернувшись, чувствовал Иван Данилович этот насквозь сверлящий взгляд, кожей ощущал его прожигающую силу.

И разрыдавшись вдруг, как ребенок, Иван Данилович упал на колени:

- Прости меня, господи!!! Прости, коли есть мне прощение, – глотая слезы, тихо шептал он. – Прости за все души загубленные, за все зло содеянное. Прости и вразуми, неразумного, ибо терзают меня сомнения: а верен ли путь мой, не зря ли кровь проливаю да притеснения чиню? - и уж погасли лучины, во мраке густом скрыв образ божий, и несмелая зорька заиграла в золоте церковных куполов, заискрилась на сугробах и затянутых льдом лужах. А Иван Данилович все бил и бил поклоны, стоя на коленях под иконами, и шепот молитвы сменялся надрывным плачем, так что от слез борода княжеская стала мокрой, хоть выжимай ее. – Знаю, не достоин я милости твоей, но о пощаде вопрошаю, всемогущий. Порази меня молнией в сей же миг, избавь от мучений адовых при жизни. Ослобони меня, умертвив, или дай сил нести крест сей тяжкий. Ибо иссякает крепость души моей. Господи!!! Не могу я так боле...

Но когда настало время и порог княжеских покоев переступили смирённые крамольники, встретил их не рыдавший в раскаянии грешник, а знакомый всем великий князь московский Иван Данилович по прозванию Калита. О ночной печали рассказать могли лишь черные круги под глазами да сбитый в кровь кулак. Гордая осанка, высоко поднятая голова, из под угрюмо сведенных бровей холодом стали сверкал пронзительный взор, от которого у посетителей застывало сердце. И трепеща пред грозным правителем, приносили князья клятвы верности, целовали протяную руку, не смея перечить принимали условия царского откупа. Кланялись покорные князья, хвалу возносили, но в душе проклинали притеснителя своей свободы, кровавого тирана и жестокого душегуба. Не ведал никто из них, что скоро, совсем скоро не станет ненавистного им князя – сгорит в огне душевных терзаний. Не ведали также, что пройдет сорок лет, и другой великий князь московский Дмитрий выведет рати единого войска на поле Куликовское, что раскинулось между Доном и Непрядвой. И разлетится по деревням и весям радостная весть о великой победе. Вздохнет свободно истерзанная Русь. Коленоприклоненно будет рукоплескать она князю-победителю, стар и млад будет возносить во славу его и здравие молитвы. И лишь немногие помянут добрым словом людей, что в страшном гарниле сжигая души свои, ковали меч предстоящей победы.

 

СНОСКИ:

 

1. Дать выхода – заплатить дань

2. Батыр – татарский богатырь

3. Кумыс – хмельной напиток из кобыльего молока

4. Килин, килин, хурматли достим – заходи, заходи, мой дорогой друг

5. Улус – область

6. Орду знать – возить дань в Орду

7. Ляган – круглое блюдо, наподобие подноса, только более глубокое

8. Толмач - переводчик

9. Тьма – отряд в 10 000 конных воинов. Отсюда темник – начальник тьмы

10. Курпача – узкий войлочный матрац

11. Наряд – порядок, благополучие, достаток