Произведение состоит из 3 частей, 1, 2 (журнальный вариант) опубликованы в ж. Звезда .

Здесь представлена 1 часть повести.

 

Кто в детстве не мечтал посмотреть, как станет стыдно и горько вашим, если вы вдруг возьмете да и умрете. Мы на них посмотрим в день наших похорон! Вот тогда-то мама с папой (бабушки-дедушки, несправедливые учителя...) поймут, какое сокровище они потеряли, какое золотое и доброе сердце никогда не забьется вновь...

Всегда есть такие обиды... Даже самые сильные и смелые плачут от несправедливости, оттого, что их никто не любит... А они-то хорошие. Они-то всех любят... Вот тут-то и размечтаешься поневоле...

...Ты как будто в сторонке стоишь за березками зелеными и смотришь. А неподалеку, под синим-синим небом вокруг какого-то ящика стоит горестная толпа. А в ящике кто-то. Но не ты. Это ведь так. Репетиция похорон. Но никто не знает, что ты еще жив и здоров. Думают, ты тут в ящике и лежишь. Не знают, что ты – рядом совсем и любуешься на их стыд перед тобой. Опухли от рыданий и учительница английского, и русачка, змея подколодная... А где вы были раньше?

И так от картины этой сладостно после слез и страданий сделается... А это кто? Вернейший Дик с ошейником прибежал. Гулять просится собачина наглая. Мама такой суп этому лохматому Дикарику наварила. Что это еще на плите?.. Котлеты! Были котлеты... Скорей, псина окаянная, побежали во двор, свежий снежок вместе нюхать...

Мне тоже часто думалось в детстве, как здорово бы умереть понарошку. И не чаяла, не гадала, что когда-то сама попаду на репетицию собственных похорон. Только не просто это все и легко сложилось. Но так судьба распорядилась, и наш Петербург помог. Хотя, конечно, пришлось многое самой организовывать... И я услышала над собой такие слова, и увидела такое неподдельное горе близких, что осталось только одно – объявить о своем счастливом воскрешении...

 

«О, как я поздно понял, зачем я существую, зачем гоняет сердце по жилам кровь живую, и что порой напрасно давал страстям улечься, и что нельзя беречься, и что нельзя беречься...»

А я поняла – рано. И не береглась. Жила, не собираясь вечно. Осознание конечности срока, отпущенного каждому из нас, пришло во время спектакля «Евгений Онегин». Ленский упал на сцене так правдиво. Это было страшно и безысходно. После каждый день пришлось проживать набело без отступления по дороге: «Все еще впереди. Потом это сделаю». Только здесь и сейчас. Ведь с каждой минутой эти «потом» и «все еще впереди» неотвратимо сокращались. О похоронном спектакле я иногда мечтала. Но в том, что когда-то и вправду случится лежать в деревянном ящике – не сомневалась. Это острое чувство конечности бытия вынуждало жадно запоминать мгновения, синь неба сквозь зеленую листву деревьев, судьбы, лица. Обиженная о похоронном спектакле – мечтала. Но в том, что это когда-то и вправду случится – не сомневалась. Может, от этого сознания мимолетности бытия никто не забывался в таком обычном, как мой, ряду жизни. И все, а особо те, кто меня любил, оставались в душе моей, независимо от давности последней встречи. Они порой вставали перед глазами, и я, глядя им в лицо, как лист перед травой, искала и находила свою вину за равнодушие к их болям и бедам, за эгоизм и суетность, не оставлявших времени ни для звонка по телефону, ни тем более для прихода в гости. Так, хотя бы на минуточку зайти, где тебя ждут и любят.

Но бывали случаи, жизнь устраивала встречу с обиженным мной, и боль вины затихала.

Родилась я в городе Ленинграде после войны. Теперь этот город называют Петербург. Моя мама заочно училась в институте. Это означало, что один зимний, а потом один летний месяц она сдавала экзамены. Остальное время мама работала, а меня отводила в ясли. Там меня один раз оставили на «круглосуточное». Я очень боялась этого слова. Потому что мальчик Гена говорил об этом, как о чем-то страшном. Надо было спать без мамы. И вот я тоже на «круглосуточном». Мама сдавала госэкзамен. Она пришла потом за мной раньше обычного с кульком апельсинов и новой куклой. Мама все спрашивала воспитательниц: «Ну, как она? Очень переживала?» А мне – понравилось. Вечером почти всех детей увели, и можно было спокойно играть во все игрушки. Хорошо помню девочку Валю. Она все время была голодной и попросила у меня сосиску. Но я – не дала, хотя сосиску не съела, а запрятала в карман передника для нашего щенка Дикарика. А та девочка все просила сосиску. Но ей никто не дал, ни дети, ни воспитательница. На «круглосуточном» Валя была все время...

Несколько дет назад я встретила эту Валю на Литейном и окликнула. Она с недоумением посмотрела и приветливо стала объяснять, что, да, ее зовут Валя, но она совершенно меня не помнит. Нынешняя Валя была в складной шубке, благодушная и пригожая. Растила троих сыновей, а сама стала замечательной художницей. Создавала рисунки к детским книгам. Талант! Мы зашли в кафе. Валя вспомнила, что в детстве они, действительно, жили в районе Пяти Углов. Потом переехали... Но ни тех ясель, ни меня совершенно не помнит...

А моя проклятущая память не давала возможности забывать даже раз увиденных людей. Но после этой встречи детское чувство нечаянной вины перед такой теперь счастливой и румяной Валей куда-то испарилось... И вспоминалась не худенькая девочка со спущенными чулочками, а волшебные Валины рисунки к сказке «Дикие лебеди» и «Снежная королева».

Рожденные в этом городе жили со спокойным ощущением воспроизводимости чудес и талантов, рождаемых им. Из асфальта холодного и пыльного Питера беспардонно и упорно пробивались свежие ростки новых поколений вундеркиндов. Даже если и рождены они были в тихом городке на самой тихой сиреневой улочке, невская вода и питерский смрад давали талантам невиданную силу, и город, не разделяя поэтов, художников, математиков, музыкантов на своих и чужих, дарил чувствительным душам дарований устойчивость и цепкость сорняков и шелудивых помойных кошек. Их не могли остановить. Почти полгода, живя без света, неведомо откуда набирались они здесь южного жара и полуденного солнца.

Так и Валя надышалась на своем Литейном этим городом, насмотрелась на солнышко, отраженное в подвальных окнах Невского, и пошло-поехало. Чистые краски ее акварелей засияли на детских книжках, засверкали яхонтами в короне Снежной Королевы, расцвели светло-алыми розами на шляпе старой волшебницы, напомнившими Герде детство и давшими выход из прекрасного и страшного сада забвения...

 

Заброшенные судьбой в начале прошлого века из разных городов, по окончании гимназии девочки стали снимать углы на Васильевском, чтобы закончить первый «женский университет» – Бестужевские курсы. После революции большинству из них ехать было некуда и не на что. Они остались, учили математике, литературе, языкам. А оставшиеся в живых после блокады и иных ленинградских обстоятельств учили уже не только детей, но и молоденьких фронтовиков-учителей и учительниц, таких юных, что на них заглядывались переросшие свои классы из-за военных лет старшеклассники мужских школ. Потом эти юные учителя уже учили нас и наших детей.

Свет, исходивший от бывших курсисток, старых актрис, всего того, что оставалось в Питере после бурь и метелей, отражался в окнах дворов-колодцев, зеркалах, осколочках стекол, накапливался и превращался в мощный поток тепла и света, исходивший из сердца города, его закоулков и трещинок в асфальте и пробивавшийся сквозь поколения. Низкие многослойные облака, висящие над городом, сохраняли тепло и отражали свет. Парниковый эффект был бы опасен, и ростки, пробившиеся сквозь асфальт, могли погибнуть от ветров и холода. Но коммуналки и проходные дворы делали свою прививку стойкости.

В городе образовалось несколько «бермудских треугольников», попав в которые, вы, вне зависимости от пола, места рождения и социального происхождения, уже не могли выбраться «на берег», в среду, менее насыщенную мыслями, легендами, фантазией. Петроградская, Васильевский, Лиговка, Литейный и кинотеатр «Спартак», наконец, сам Великий Невский с достопамятным «Сайгоном», кулинарией «Севера» и кофейным прилавком в «Торты, пирожные» – построили зоны повышенного риска бесповоротно стать поэтом, бардом или просто зарядиться до конца дней своих высоким градусом жизни ума и сердца.

Лиговка, перерезающая город от Мальцевского рынка и Баскова переулка через Кузнечный, Обводный до Московского проспекта, и парниковый питерский эффект создали несколько зон особого благоприятствования для выращивания талантов. Большой Драматический, театр Ленсовета и Малый Областной театр, находившиеся в 5–10 минутах ходьбы друг от друга, образовывали треугольник театров. Распрекрасные «хлебопеки» (ДК работников пищевой промышленности), дворы Пушкинской улицы и кинотеатр «Правда» формировали треугольник бардов, джаза и андеграунда.

Марфа Димитриевна начала преподавать математику по окончании физико-математического отделения Бестужевских курсов. О своем выборе математики она говорила: «Таких дур было мало. Из 7000 выпускниц курсов за все время только 2500 захотели напрягать головку тригонометрией и прочей абракадаброй». Ей было 23 года, когда она пришла в гимназию неподалеку от Загородного проспекта. Гимназия стала школой, и Марфа Димитриевна проработала там 55 лет. Жила она одна и занимала малюсенькую комнату в большой коммунальной квартире, когда-то полностью принадлежавшей ее семье. Вышитая Марфой голова прелестного мальчика висела на стене в рамке. Рядом с ней – вид ночного Парижа. В нем Марфа Димитриевна бывала в детстве и прожила два раза по полгода, слушая дополнительно лекции сначала по алгебре, потом – по геометрии.

На Бестужевских курсах был предметный метод обучения, и прерывать занятия было не только возможно, но и порой целесообразно. Для окончания курсов нужно было сдать определенный минимум экзаменов. Поэтому девочки планировали занятия сами. Если они готовились к экзамену, то могли отправиться слушать какое-нибудь европейское светило именно по изучаемому предмету. Так, из Парижа Марфа Димитриевна со своей подружкой Анютой умчались в Геттинген присоединиться к юной математичке, к тому времени уже окончившей курсы и впоследствии умершей в блокаду.

По словам Марфы Димитриевны, покинуть Париж ради лекций Гильберта могли только две полнейших идиотки, каковыми в 20 лет были они с Анютой. Аня потом долгие годы преподавала математику в провинции и написала собственные учебник и задачник. Отослала их куда-то в министерство, а через некоторое время ее труды были изданы под именем министерского чиновника. По этому поводу Марфа Димитриевна и Аня много смеялись: «Вот привалило! Никогда мы практичностью не отличались. А тут – подарили мы себе с Анютой задачник»... Потом долгие годы по этим книгам училась вся страна...

Квартира Марфы Димитриевны находилась в пяти минутах от школы... На довоенных школьных фотографиях Марфа Димитриевна не выглядит красавицей, но элегантна и прелестно причесана. Одевалась и в 70 лет она с каким-то шиком. Зимой ходила в каракулевой папахе и черном пальто с огромным каракулевым шалевом воротником. Шарф для пальто не предполагался. В любой мороз Марфа Димитриевна шла с совершенно открытой шеей, а из-под каракулевого воротника виднелся не только костюм, но и верх сорочки ручной вышивки. Даже зимой она носила только туфли и очень тонкие чулки, которые ловко обтягивали ее совсем не старческие точеные лодыжки. Она никогда не простужалась и презирала насморки, считая их, как беспорядок в шкафах, дурное настроение и грязные полы, недопустимыми явлениями. Без какой-то нарочитости она прямо и ровно держалась. За глаза в школе и в моей семье ее звали Марфа и чтили. «Марфа» не означало ничего пренебрежительного и обидного, как это бывает со школьными прозвищами, а скорее вызывало воспоминания о славянских воительницах. У Марфы, работавшей в мужской школе, была подруга-математичка, преподававшая девочкам в этом же «бермудском треугольнике», к которой вся округа также относилась с пиететом. Эти две фантазерки изучали особенности женского и мужского восприятия математики. Многие годы давали они в параллельных классах одинаковые варианты по соответствующим темам.

Статистика показывала, что девочки острее воспринимают бином Ньютона и тригонометрические уравнения, а мальчики – геометрию и логарифмы. Бедные старухи не учли возможности контакта учеников мужской и женской школ... – Лучшие результаты были там, где контрольные проводились хотя бы на час позже. За перемену все варианты оказывались в школе «противоположного пола».

Мы жили во дворе той школы, где работала Марфа, а потому, как и она, ходили в те же магазины и мылись в тех же банях – на Воронежской или Фонарном, – что и мамы учеников, ученицы и мальчики из младших классов. Наша семья состояла из бабушки, моей мамы, двух ее сестер и меня. Бабушка, мама и одна из тетушек – были учительницами. Одно время все они работали в одной и той же придворной «маминой» школе. Младшая тетя, любимая Татуля, училась в женской школе, где учительствовали наши соседи по коммуналке. Замечательных учителей в «маминой» школе было много. Марфа учила маму и еще нескольких учителей преподаванию математики. «Англичанка» (тоже бес-тужевка), знавшая пять европейских языков, пестовала молодых филологинь – свою дочь и еще двух юных преподавательниц.

«Англичанка» считалась не только одной из лучших учительниц английского, но и была необыкновенно хороша собой. Я помню ее в школе уже семидесятилетней. Царственная поступь и прекрасное величавое лицо. Замужем она была три раза. Мужья были умны, образованны и обаятельны.

Но маме она как-то сказала: «Легче за год выучить родных школьных бандитов оксфордскому произношению, чем заставить любящего мужчину менять носки и трусы ежедневно. Не смогла я, Манечка, побороть папино воспитание – отдельные полотенца для ног, лица и причинных органов... А Вы будьте снисходительнее, а то – одна со своей красотой останетесь!»

Английский язык нашему классу преподавала ее дочь, а математику – моя мама. Когда мама начала работать в школе, она, обладавшая редкой памятью и природным математическим даром, нетерпимо относилась к мягко говоря тугодумам и как-то сказала Марфе, что у нее в классе подобралось несколько особей, которым объяснять логарифмы бессмысленно. Поставит им по трельнику, чтобы никто не приставал.

Марфа ответила, что объяснять логарифмы надо так, чтобы даже шимпанзе за последней партой понял, и дала ей свой план уроков. Логарифмы поняли... Позже, переезжая в Питере, работая за границей и в Нахимовском, мама всегда брала с собой тетради Марфы Димитриевны с планами уроков. Твердый и ясный Марфин почерк. Тетрадей было три стопки: алгебра, геометрия, тригонометрия. Каждая толстая тетрадь с твердой коленкоровой обложкой соответствовала предмету и классу: «6 класс. Алгебра – 1 полугодие». Потом у мамы завелись такие же стопочки, и она стала известной в городе умелицей объяснять труднейшие математические моменты. Особой радости ей это не доставляло.

Мама любила башковитых, долго радовалась новому, найденному кем-то из ребят варианту решения, переживала, что мало времени уделяет действительно способным. Добросовестно, но с тоской и жалостью, работала со слабыми. В ней жила неизбывная тоска, которая выражалась, как и у Марфы, в горьких и точных истинах и комментариях. Поход в баню или в магазин означал шествие сквозь строй родителей: «Ну, как там мой?» Помню, как мама, распрощавшись с какой-то родительницей, воскликнула: «Господи! У них прибавление. Еще одному обалдую объяснять, что такое арксинус». Но выучивала потом – отменно. Видимо, плохо не умела.

Как и Марфа, мама никогда не повышала голос, но бывала резка и даже язвительна, что отнюдь не убавляло им обеим авторитета среди самой отпетой лиговской шпаны, которую они учили и без которой нашу тогдашнюю жизнь и представить нельзя.

Девочку из нашей школы убили ножом фактически у меня на глазах в садике напротив кинотеатра «Правда». Совсем рядом с моими бывшими яслями. Парень, вышедший из колонии и попавший вместе с второгодниками в мамин переростковый класс, организовал изнасилование одноклассницы.

И таким переросткам мама иногда приносила хлеб и конфеты. Как-то, работая в «переростковом», она обмолвилась, что сегодня вечером ее семья переезжает на другую квартиру (во всем доме и школе затеяли ремонт). Посему – дополнительных занятий не будет. Когда после уроков мы вошли во двор, то увидели, что все вещи отлично упакованы и уже погружены, а ее мальчишки, напялив бабушкины старинные шляпы, носятся по двору. Просто эти переростки немедля ринулись на помощь, как, не ожидая приглашения, часто встречали ее с занятий в вечерней школе на Марата, где маме приходилось подрабатывать. Мальчишки ее проинструктировали, куда посылать, если на темной улице возникнут проблемы. Но постеснялись и всем известной фразы не сообщили дословно. Сказали «Пошлите Вы их, Мария Борисовна, ну... сами знаете, куда!» Вот она и послала при первой же опасности так, что двое парней только ахнули: «Кисуля, где ты такого набралась?»

Анализ и совещания с филологами показали, что мама в известном выражении «Пошел ты на ...» сделала ударение не на предлог, как принято, а на само существительное, обозначающее лингам. Попробуйте, как звучит.

 

Татуля училась в женской школе неподалеку от «хлебопеков» (ДК «Пищевой промышленности»). Как-то учительница истории сказала на уроке, что ей очень хотелось бы перечитать «Сагу о Форсайтах». У нас дома эта книга осталась еще с довоенных времен, и Татуля принесла ее в школу. Так мы познакомились с Марией Самойловной Ривлин. Она была дочерью известного киевского банкира, но ушла из дому. Долго жила за границей, закончила Сорбонну. Была знакома со многими революционерами, но сама в революции не участвовала. По рассказам Марии Самойловны, Надежда Константиновна часто останавливалась у нее, когда после 1924 года приезжала на родные могилы в Ленинград. Про ее семейную драму и измену мужа, которую порой сейчас так охотно обсуждают, мы узнали от Марии Самойловны еще до смерти человека, которого так боялась и Надежда Константиновна и, как я много позже поняла, моя бабушка. А она вообще ничего не боялась.

Бабушка, по словам ее тетки, была внучкой наказного казачьего атамана. Она могла рьяно спорить с завроно о религиозности Толстого, остановиться на улице и выговорить известному всей округе бандиту Витьке-Ступе за неправильные ударения и уродование русского языка. Витька-Ступа жил во втором дворе и вернулся то ли из тюрьмы, то ли из колонии после отбывания срока. Ступа учил нас метать ножи и многим другим полезным вещам, которые не раз выручили в жизни. Поведать их не могу – слово, данное в 7 лет на Третьем дворе нашего дома Витьке-Ступе и Толику, его приятелю... «Рассказать только своим детям». А вот научить, как ответить, если вы, как я, уродились огненно-рыжим, – пожалуйста. Скажите «Рыжий седой – самый дорогой» – все дразнилки отстанут. Проверено Лиговкой.

Бабушка о наших казачьих корнях никогда сама не рассказывала, а я – и не спрашивала.

Только раз, уже в 1965 году, спросила, правда ли это, – про наказного атамана. Моя по-английски выдержанная бабушка вдруг задрожала и закричала на меня: «Молчи, а то нас всех сейчас же расстреляют на месте». И вышла из комнаты. Меня долго занимал вопрос, почему бабушка, удостоившаяся похвал Бодуэна де Куртэне и Н. К. Пиксанова, считала лучшей книгой по филологии «Вопросы языкознания», которую часто цитировала. Со временем многое становилось яснее...

Чистота помыслов и жилищ требует неустанного борения души, труда и жизни по нехитрым правилам, которые хорошо знали и ежедневно выполняли питерские старики и старухи. Потом сквернословие стало нормой. Вялый неталантливый мат повис вместе с запахом пива и помоек над Невским. В городе завелись рыжие муравьи запустения, разрухи, забвения... С годами с городом стало что-то происходить. Легко и без особого сожаления раздавались по миру выращенные им таланты, а воспоминания стали ритуалом, уже не наполняя теплом городское пространство. Рыжие муравьи постепенно заполняли город. Но этого не замечали. И дома, внутренность которых была съедена, стали падать, как карточные домики.

А наши нищие «Бермуды» жили своей банно-магазинной общностью. И убитую на наших глазах девочку, и учительниц, тогда еще живых, мы встречали в очередях за апельсинами и в мыльных. Они помнятся голыми, наливающими воду в таз или моющими спины соседкам. История жизни этих женщин не будет законченной без главы об их смерти, каждая из которых по-новому освещает отдельную судьбу. Обыденно переписывает смерть каждую жизненную повесть, и лучше составить усредненную главу их кончин. Лучше – потому что это бремя знания исходов порой честнее влачить единолично, не разделяя ни с кем боли от несоответствия жизни и смерти «светлой памяти почивших» и стыда за заброшенные могилы...

Старухи-учительницы жили долго, много дольше своих детей, как люди, не знавшие душевных сомнений и угрызений совести. Они были с ней в ладу. Жили по ясным правилам своего детства. Обливались холодной водой, кидали в урны трамвайные билеты, держали в чистоте и порядке шкафы и жилище, храня город от муравьиной угрозы. Помнили Париж, Бодуэна и Гильберта, а умерли кто в доме престарелых, кто не дождавшись приезда «скорой». Иные ушли из-за невозможности купить лекарство, от иных потребовали одолеть с уже запредельным давлением пять больничных этажей.

Когда-то став директором бывшей царской гимназии, Макарий Георгиевич всей своей чистой душой полюбил оставшихся учителей, бывших бестужевок и выпускников университета. Эта любовь оказалась взаимной. Старые педагоги не только приняли его, но и поддерживали все его начинания. Безупречная рабоче-крестьянская биография Макария Георгиевича служила индульгенцией и надежной защитой для школы в самые тяжкие годы предвоенные и послевоенные годы чисток, а его педагогический авторитет во властных структурах давал возможность немалого добиться.

Макарий Георгиевич жил так же, как и мы, в доме при школе в одной с нами парадной.

Мы часто бывали в гостях в директорской квартире, где меня наградили правом беспрепятственного входа в кабинет Макария Георгиевича. Старинная мебель, бронзовая зеленая лампа. Меня усаживали в кожаное кресло с деревянными подлокотниками в виде грифонов, и начиналась неторопливая беседа. Потом беседа переходила в монолог:

«Ульянов со свойственной ему неряшливостью и пренебрежением к основам изложил многие категории гносеологии. Все наспех, потому как всюду экстерн. Небесталанный ведь человек, а никакой системы. В итоге все запутал и на суету разменялся, себя, как мыслителя, уничтожил. Почитай, Оля, эти разделы у Плеханова. Он и Фейербах – недурно изложили».

И это было так захватывающе и странно, что я засовывала пальцы в пасти грифонов и сжимала их верхние челюсти, лишь бы не пошевелиться, только бы не прервать обаяние рассказов Макария Георгиевича. Мишка и Монька, собаки хозяина, лежали около книжного шкафа и спали. Шерсть у Мишки была мягкая, как шелк, и я гладила его большую красивую морду.

Именно Макарий Георгиевич и принес нам в коробке из-под обуви щенка. Это был Дик, наш Дикарик, который с годами превратился в широкогрудого красавца и стал еще одним членом семьи.

Каждой весной вставала проблема, где снять дачу, и Мария Самойловна посоветовала нам изменить Териокам (Зеленогорску) и поехать под Тарту, в город Эльва.

... Там, в Эльве, нам пришлось оставить всеми любимого Дикарика. У нашей Татули было плохо с легкими. Плеврит. Она долго лечилась в Военно-медицинской Академии. В той бывшей ее части, что находилась напротив Витебского вокзала и была совсем рядом с нашим домом. Однажды мы встречали Татулю из больницы – мама, я и, конечно, Дикарик. Взяли Татулины вещи и пошли пешком по бульвару вдоль Загородного, а навстречу нам лечащий врач моей тети.

– А что, это лохматое чудовище с Вами, Танюша, проживает? Псина хорошая, но, барышни милые, постарайтесь отдать его каким-нибудь добрым друзьям. Ей дышать нужно, а тут шерсти на десять пар валенок.

Мы ничего не предприняли, чтобы найти Дику новых хозяев. А в Эльве... В Эльве на него не мог насмотреться пожилой и совершенно одинокий хозяин огромного хутора. Все лето нас уговаривал. Так и остался Дик наш любимый в Эстонии. На следующее лето и потом дедушка Каупо, так звали хозяина хутора, всегда давал Дику погостить у нас. Я кричала: «Дик, вальс!» И Дик радостно кружился, схватив зубами собственный хвост...

В Эльве отдыхали родственники Марии Самойловны – три родные сестры, у одной из которых, Инны Михайловны, была дочка Натуля, моя подружка тех лет неземной красоты. По воскресеньям к ним в Эльву приезжал из Тарту «усатый» – их брат Юрий, закончивший Ленин-градский университет.

Никогда ни в каких учебниках и романах я не получала такого урока любви, как от сестер Юрия Михайловича, тогда мало кому известного молодого доцента Тартусского университета (места в Ленинграде ему не нашлось). Не только суббота была посвящена приготовлениям к его приезду.

Каждое слово остроумных и порой резких в суждениях сестер Юрмиха о своем брате дышало нежностью Как короля делает свита, так и безмерная бережность сестер к Юрию Михайловичу сформировали во мне его облик и составили в сознании шестилетней девочки прочную связь между талантом и необходимой этому таланту любовью. Через много лет я увидела Юрмиха на телеэкране с его комментариями к «Онегину» и представила, как девочки и мать ждали его с фронта. Бывая у Натули, всегда смотрю на фотографию – Юрий Михайлович Лотман в военной форме.

Совсем еще недавно во время моих визитов из комнаты выходила Инна Михайловна и говорила: «Принеси, дорогая, фотографии своей бабушки, мамы и ее сестер. Хочу написать о них». Теперь о ней и всех тех, кто меня любил, попробовала написать и я... За прошедшие годы пришлось поступиться многими принципами и правилами. Но, когда грязь и окурки с лестницы начинают падать на голову – подметаю подъезд...

... Марфу отвезли в дом престарелых вдали от города из квартиры, в которой она прожила всю жизнь. Более полувека этой жизни она проработала в школе, что находилась в пяти минутах ходьбы от дома... Огромный район в центре города был заполнен поколениями ее учеников. Но у всех, как и у нас, были иные заботы. Своя жизнь. Очень скоро в доме престарелых Марфа умерла... Вскоре выяснилось, что именно в этом заведении из-за 2–3 рублей, разрешенных иметь в наличности, стариков убивали. Было даже заведено какое-то уголовное дело...

На столетие со дня рождения Марфы Димитриевны собралось около 200 бывших учеников. И это были люди, далеко не молодые. Ведь Марфа преподавала в школе с дореволюционных времен...

 

А с городом что-то происходило. Почти вековая запущенность ставила под сомнение возможность его возрождения.

У магазина рядом с последней квартирой Достоевского повесили плакат «От вкусного до прекрасного один шаг». – Вперед. Оказывается, остался только шаг. И все прекрасное станет вкусным, то есть годным к употреблению. А совсем уже напротив квартиры Федора Михайловича «Покупайте Евромедь, цены – просто ох... еть». И это было не самой глубокомысленной рекламой.

В метро в промежутках между полосами эскалатора разместились огромные рекламные щиты, где изобразили такую пастораль: молодая красивая женщина протягивает солидному хорошо одетому господину голые руки, на одной из которых сверкает кольцо, а на другой – роскошный браслет. На верху плаката замечательные слова «Любишь – докажи», а внизу адрес и название ювелирного салона...

Я почему-то очень много о деточках думаю. Не только про своих. Как они на что посмотрят. Знаю по сыновьям, как дети любое печатное слово воспринимают. И вот увидит мальчик в метро это «Любишь – докажи»... И вот увидит девочка... Методы доказательства любви определены. Может, и на всю жизнь.

Рыжие муравьи продолжали поедать не только души, но и обветшавшие оконные проемы, межэтажные перекрытия, двери, заражали ржавчиной стальные каркасы крестов над церквями и соборами. И этим тварям не препятствовали.

Никто не вспомнил, что однажды муравьи уже уничтожили род красивых и могучих воинов. Те забыли наставления своей бабки – ежедневно и ежечасно воевать с этими упорными и ненасытными отродьями. Ее дети и внуки занимались великими делами. Они воевали с врагами семьи и страны.

А бабка завещала им каждый день вытряхивать половики в доме, чистить и обкапывать дорожки в саду, мыть полы, не оставлять на ночь невымытую посуду, обметать паутину по углам, раз в десять дней менять постельное белье, три раза в год заново красить двери и окна, чистить зубы утром и вечером, обмывать водой «подвалы» после каждого опорожнения кишечника, которое должно совершаться ежедневно, а утром записать все грехи и дурные помыслы прошедших дня и ночи, никому не желать зла в своем сердце и исповедоваться каждую неделю.

Это была только краткая часть замечательных наставлений. Бабушка дарила их полный список каждому вновь родившемуся младенцу их рода. И эти списки потом так и валялись непрочитанными. А ее потомки, кроме войн, были одержимы и другой великой целью. Разгадать пророчества древней рукописи, в которой была предсказана судьба их рода. Они долго шли путем разгадки непонятных знаков.

Наконец один молодой мужчина нашел ключ к рукописи и стал ее читать. На ветхих, полуистлевших листках было написано, что род воинов, ослушавшийся советов бабушки, полностью вымрет, когда последний его представитель будет съеден рыжими муравьями. Годовалый сын удачливого криптографа в это время спал в саду, и отец бросился посмотреть на своего первенца. Но в кроватке лежала только тоненькая шкурка мальчика. Все его внутренности съели рыжие муравьи...

И у нас были замечательные бабушки и прабабушки. Но, уж такой неповторимый русский путь. Не то что не сохранить. Надо оболгать и осмеять мудрость и радение за благополучие своего дома и своих потомков. Мудры и правильны были советы заморской бабушки, но почитайте на досуге русский «Домострой»... В нем было три главных раздела: «О духовном строении» – основные нравственные правила; «Наказ о мирском строении» – о взаимоотношениях членов семьи и «О домовном строении» – как следует вести хозяйство. В последнем разделе содержится первая на Руси поваренная книга. «Во все год, что в столы еству подают», в ней не рецепты приготовления, а просто список, перечень применявшихся блюд. В том же разделе «Домостроя» есть чудесные в своих разумных подробностях наставления об устройстве жилища, уходу за скотом, хранению и приготовлению продуктов, устройству погребов, кладовых и бань...

Все три раздела «Домостроя», по которому учились и жили наши прабабушки, и советы заморской прабабушки чем-то похожи. В них содержатся жизненные правила, реализующие одну и ту же цель – жить как можно дольше, что на Руси, что по другую сторону экватора и океана.

Облака накопившегося по чердакам, лестницам, запасникам великих музеев и улицам мусора летали над нашим городом. А уж на земле.

Однажды кто-то неудачно бросил окурок – цепочка мусора на тротуаре загорелась, поднялась в воздух и ушла под небеса. Над городом стало летать огневое облако, бросавшее в ветреную погоду искры на землю. Многие горожане с восторгом наблюдали эту картину, принимая ночные всполохи за салют по поводу какого-нибудь нового праздника.

Иногда случайная искра падала неудачно. И пламя охватывало обветшалые здания огромного старого города, выжигало до черных угольков души иных горожан. Но никто ничего не замечал.

Смутная тревога овладела некоторыми особенно впечатлительными гражданами. В городе с болью стали воспринимать череду краж и пожаров, падение крестов с соборов. У каждого были свои ценности и история отношений с городом. Кому-то душу перевернуло известие о том, что сгорел полностью Храм святых апостолов Петра и Павла в небольшом поселке под Гатчиной.

Для меня же предновогоднее пламя в Петродворце, чуть было полностью не уничтожившее Фермерский дворец, эрмитажные пропажи и небольшой, быстро потушенный пожар в церкви Владимирской Божьей Матери, были равнозначными по тяжести ударами, от которых долго не удавалось оправиться...

В тот прекрасный солнечный день в самом конце лета в нашем офисе запахло гарью. Но никто на это не обратил внимание. Мы находимся в начале Московского проспекта, недалеко от центра города; и что такое запах гари по сравнению с жуткими выхлопами прорвы машин, стоящих в пробках на обеих полосах самой длинной магистрали города! Часов в шесть вечера запах стал сильнее...

Я не блуждаю в Интернете в поисках новостей и жареного, поэтому сообщение о пожаре в Измайловском соборе увидела совершенно случайно. На выползшей фотографии собор безнадежно горел да так, что весь огромный центральный купол был в пламени... А позже стали говорить о том, что купол обрушился. На выползшей из сети фотографии весь огромный центральный купол Собора был в пламени.

Обычно мы возвращаемся домой всегда по Московскому проспекту и едем в сторону центра. Так сделали и в этот вечер, когда уже стало известно, что купол Собора рухнул.

Я люблю район Измайловских рот, улочек, вдоль которых квартировались солдаты и офицеры этого полка, поэтому знала точно – смотреть в сторону Первой роты с Московского проспекта – нельзя: Собор без купола будет виден, как на ладони... После увиденной фотографии боялась взглянуть на Троицкий (Измайловский) собор, когда в тот вечером мы с мужем возвращались с работы. Вот и приблизились к Первой роте. Улица была блокирована пожарными машинами.. Я закрыла лицо руками, и мы благополучно для меня пересекли широкую Первую Красноармейскую. Так теперь называется Первая рота. Ну, все. Вот и наша Фонтанка скоро. Как медленно двигались машины... Добрались-таки до моста и встали в пробке на его середине. И тут я совершила роковую ошибку – повернула голову налево...

Этот поворот головы в сторону собора – память детства. На большом своем участке с середины мостов через Фонтанку виден собор. Умели наши архитекторы строить, и построили так, что стала Фонтанка улицей, которая ведет к храму – Троицкому собору. С первого класса я стала ходить в Аничков Дворец, тогдашний дворец Пионеров от Пяти углов по улице Ломоносова дальше – через Фонтанку. И всегда на середине Чернышева моста – взгляд налево. На Собор.

И вот теперь, дав ходу милой привычке, повернула голову налево. Пламя пожара, казалось, занимало все небо. А выше, уже совсем на недосягаемых небесах, летали, как воплощение Босховых кошмаров, огромные стрекозы. Но страшнее страшного был сам великий Собор. Мощный красивый всадник, который охранял адмиралтейскую часть города, превратился во всадника без головы...

Я закрыла лицо руками и сильно закричала...

Очнулась в совершенно незнакомом месте. Какой-то коридор. В нем вдоль стен сидят люди. Мы с мужем – среди них. Много дверей. И почему-то люди в белых халатах .

– А зачем там были стрекозы?

– О чем ты, Оля? Господи, неужели о том пожаре? О себе подумай... И серьезно.

– А все-таки. Зачем стрекозы?

– Да, вертолеты это были!. С них пытались на купол Собора воду лить и потушить пожар...

 

В коридоре еще неизвестного мне здания надо было заходить по очереди в разные двери. Очередь людей не нарушалась от двери к двери, которых я насчитала восемьдесят три. В каждой комнате сидели люди в белых халатах. Они приветливо задавали вопросы и записывали на белые листки мои ответы.

– На что жалуетесь?

– Пахнет гарью.

– Удачи вам.

Внимательно посмотрели.

– Удачи! Все будет хорошо!

Когда до конца оставалось уже совсем немного дверей, муж обнял меня и виновато сказал:

– Мне пора. Извини. И так уже часа на три задержусь.

Это было на него непохоже. «Извини»...

– Вещи я уже отнес на отделение. Они у старшей медсестры. Пройдешь все кабинеты – сразу поднимайся на седьмой этаж. Да, вот возьми. Новый мобильник. Не забывай заряжать. Приеду к тебе сегодня вечером. А днем – Петруха обещал... Вот деньги. Устроишься – погуляй. Звони и не волнуйся.

Седьмой этаж, так седьмой. А зачем мне волноваться, если лифт есть?

На седьмом этаже я быстро нашла кабинет старшей медсестры. Она взяла бумажки, которые мне дали в итоге прохождении восьмидесяти трех кабинетов, и что-то записала в толстой амбарной книге.

– Ваша палата семьсот семьдесят семь. Там уже все застелено. Через полчаса обед. Все будет хорошо! Удачи! Вещи вам принесут.

Пошла в палату. Четыре пустых койки. Умывальник. Чисто и белье приличное. А где же отхожее место? Гальюн, нужник, туалет... Где? И, главное, – где я?

На обед идти не хотелось, и я решила сделать разведку местности. Спустилась на первый этаж, вышла на широкий двор и осмотрела здание снаружи. Серый кирпич в десять этажей образовывал приплюснутую букву «П». Слева напротив здания примостилась небольшая церквушка. Дальше – шлагбаум и въезд во двор, проходная, выход которой упирался в небольшую площадку для автомобилей, расположенную вдоль пригородного шоссе. Местность была явно не городской. Сосновый лес с редкими березками по одну сторону шоссе, по другую – помесь сельских домиков с малоэтажными строениями из серого кирпича.

Тихая осень пришла в пригороды Петербурга вслед за праздничным и ветреным ее началом. В городе не было заметно, как осторожно день за днем менялся цвет листвы, как алый цвет ложился на верхушки кленов, а утреннее солнце все ленивей и ленивей вставало уже не над зеленым, а золотящимся лесом. Хорошо было за городом! Прекрасен град Петров, спору нет, но кто не любит наши пригороды?

В одном из ближайших к проходной серых домов было несколько магазинов и кафе, о чем сообщалось на рекламном щитке. Есть не хотелось, но известная бытовая проблема требовала посещения отхожего места, которое так и не было найдено ранее в пока еще неизвестном мне здании. Но кафе оказалось просто закутком достаточно унылого продовольственного магазина. Решение бытовой проблемы и на этот раз обломилось, но запах кофе подавил все. Решение подкрепиться чашечкой горячего напитка оказалось разумным. Кофе принесли в маленькой фарфоровой чашке, и он был прекрасен. Но – пора на выход.

На торце дома, где расположился магазин, было расклеено много объявлений. То, что надо. Можно будет выяснить, куда меня забросила судьбина и счастье, куда привело.

«Зачем ехать в Сочи – отдохни в Песочном!». Это была реклама вечера танцев в клубе поселка Песочный.

Название поселка хорошо было известно в Петербурге.

Схвачено. Значит, мы недалеко от Питера в небезызвестном поселке Песочный. Там находилось нечто подобное лепрозорию. Нет, здесь лечили не проказу, а статус нехорошего места поселок в народе получил потому, что именно в этом живописном поселке уже много лет находился Институт Онкологии. Здесь лечили не проказу, а кой-чего другое, что и проказы не лучше будет. И никто не судил сильных людей, для которых только сама необходимость посещения больных друзей, лежащих в какой-либо из институтских клиник, уже вызывала суеверный страх.

В это время зазвонил мобильник. Митя – мой старший сын – беспокойно спрашивал, как устроилась, не дует ли в палате от окна. Новости! Митя, слова нет, всегда был хороший мальчик, а не убоище, как Петруха, но чего-то сегодня старший мой был явно не в своем жанре... А теперь – Вадим позвонил. Тоже. И голос, и вопросы мужа, а, главное, тревожные интонации, совсем не соответствовали характеру наших отношений, где я, как восточная женщина, по сути, имела право только прислуживать и слушать наставления и рассказы своего любимого султана. А тут...

И опять – мобильник трещит. На этот раз звонок был от младшего сына. Роскошную осень терзали сигналы мобильника, нарушавшие медленный полет опадающей листвы. Господи! А что это в траве? Неужели подосиновик? Ах, ты, мерзавец! Кто же тебя тут мне в подарок выставил? Опять звонок! Да, что они! Вырублю я этот телефон. Этот раз возьму трубку, а потом – вырублю...

– Ольга Петровна! С Вами говорит Врач. Где Вы сейчас? Гуляйте, сколько хотите. Я буду вас ждать в клинике.

А вот это для меня трудновато. Знать, что кто-то ждет, и спокойно гулять, увы, не наш жанр. Так что пришлось возвращаться.

На обратном пути на глаза попалась табличка, которую я не заметила, миновав проходную в первый раз. «Институт Онкологии». Вот оно как получилось, вот куда меня занес жаркий ветер от пожара над собором... «Мадам, уже падают листья, и осень в смертельном бреду...»

В центре двора перед серым зданием, предназначение которого стало теперь очевидным, стоял памятник, вернее бюст, немолодого человека. «Основателю Института» и еще какие-то слова. Где же я видела это лицо? А видела ведь точно... Какое-то детское воспоминание стало всплывать из памяти, но звуки с неба отвлекли меня. Высоко над двором Института летали большие стрекозы. Это были вертолеты: недалеко от Песочного в поселке Левашово находился учебный аэродром. Потому и вертолеты летали над Институтом.

 

Когда я вернулась в палату, в ней сидела и читала очень симпатичная пожилая дама. Такого приветливого и умного лица я не видела давно. Даме было семьдесят восемь лет, она всю жизнь проработала в Ленинграде на заводе «Светлана», а родилась и жила до двадцати годов в Тверской области. Соседка передала, что Врач зайдет за мной через час, не раньше.

У меня был час времени, и я решила узнать, где все-таки здесь находится отхожее место. По направлению медленного движения народных масс по коридору это было сделать нетрудно. Поток двигался вдоль окон здания, находившихся на его горизонтальной стороне, если вспомнить, что здание было похоже на приплюснутую букву «П». Людской поток шел к окну, где разделялся по половому признаку. Я уверенно последовала в сторону, противоположную потоку мужчин. Логически оправданно. После тамбура с умывальником находилось две кабинки. Их устройство было элементарным. Где-то я такое уже видела. Да, конечно, в первом классе. У нас в школе были точно такие славные нужнички для девочек. А потом нам с мамой пришлось жить за границей, и я уже не видела подобных конструкций.

Пристальное внимание к чистоте и опрятности отхожего места было следствием бабушкиного воспитания. Она, вопреки всему происходящему вокруг нас, упрямо втемяшивала в мою детскую голову заветы поколений наших прабабушек, соответствующие разделам «Домостроя». Чистота души, людских отношений, жилища.

Вернулась как-то раз из школы, зашла в нашу комнату, а там бабушка сидит за столом и читает.

– Послушай, Олеся. Толстого попросили участвовать во всероссийской переписи, и он приехал в Москву. Лялька, какие картины Хитрова рынка, Хамовников. Но не это – главное. Слушай и раздевайся...

Бабушка берет истрепанный томик и читает:

– «В первый назначенный день студенты-счетчики пошли с утра, а я, благотворитель, пришел к ним часов в 12. Я не мог прийти раньше, потому что встал в 10, потом пил кофе и курил, ожидая пищеварения.» Это значит, Толстой не мог выйти из дома. Пока по большому не сходил. Это – тоже культура. Потому что воспитанный человек обязан следить за чистотой своего тела, за желудком и кишечником, не ходить по большой нужде в чужие уборные, где и заразу подхватить можно, и неизвестно, можно ли руки путем вымыть... Раздевайся и быстро – руки.

Я все сделала, как велено было, а бабушка уже книгу отложила, на стол накрывала и продолжала.

Не приведи господь, в сортире чужом, – рыжие муравьи! Вот уж от чего зараза и по телу, и по душе пойти может. Заруби все это себе на носу. И не морщись, что бабка тебе все щуняет да щуняет. Еще спасибо скажешь... По большому каждый день утром дома сходить. А дела – подождут. А не так, как твои тетки и мама. Вскочат в восемь, а выходить – полдевятого. Сумки похватали – и бежать. Как не мои дочери. Вставать надо за два часа до выхода.

Обследование женского туалета в институте дало неожиданный результат. При всем примитивизме устройства он был идеально чист. Ни следа рыжих муравьев, которые заселяли российские уборные, даже в самых респектабельных зданиях. А тут... В палате и коридоре на потолке подтеки, рамы и двери – свидетельство, что последний ремонт был не менее 10 лет назад. Но чисто.

В палате меня уже ждал Врач. Это был мужчина лет тридцати–тридцати пяти с замечательно добрым лицом Ивана Ильича Обломова. Врач сказал, что нам будет удобнее побеседовать в более камерной обстановке. И мы отошли с ним в дальний конец коридора, где около комнаты с табличкой «Перевязочная» стояли столик и три стула...

Из разговора с Врачом я поняла, что нуждаюсь в срочной операции. Уже по жизненным показаниям и безотлагательно. Щекотливый вопрос о происхождении опухоли, типа «добро» или «зло», Врач как-то деликатно обошел. Мол, главное, это дело надо убрать, а там и разберемся без спешки, какой этиологии опухоль. Вырежем ее, спецам нашим, лучше которых в этом городе нет, отдадим. А они опухоль послойно проверят и нам ответ дадут.

– Нет, не согласна. Так жить буду. Знаю, как вы... Только бы за нож взяться. А там – через месяц-другой – и девчонки нет, и все «зло» по телу после операции быстренько растеклось. Не трогайте меня. Совсем худо будет – на острове Капри никогда не была. Теперь повод будет. Есть там скала, а на ее верхатуре – вилла Тиберия. Сначала в подземелье виллы пытали врагов Рима. А потом уж – со скалы бедолаги эти сами сальто делали. Залезу на скалу, на всю синь средиземноморскую гляну, да и сделаю знаменитое сальто Тиберия – сигану в ущелье глубокое, взглянув напоследок на лукоморье неаполитанского залива. Эх, славно полечу, да со свистом! Не тот живет больше, кто живет дольше.

Все эти слова мной говорились не для какого-то осмысленного разговора. Тем более, что все эти ужастики о Тиберии, по всей видимости, – побасенки для туристов. Нормальный мужик был этот Тиберий.

Но в тот момент мне надо было самой ситуацию понять и массу избыточных чувств снять. Тем более, было ясно одно. Кусочек моей бренной плоти уже взяли на биопсию, и саму меня готовят к операции, которую будут делать вне зависимости от результатов анализа отщипнутого кусочка...

В окно коридора была видна верхушка пылающего клена, рядом с которым расположился его желто-зеленый товарищ. И эти клены, и собственные слова про сальто Тиберия, вызвавшие в памяти до оскомины многократно цитируемую в картинах и фильмах, но, от того не менее прекрасную, панораму Неаполитанского залива, ослабили удар от всего, о чем поведал Врач. И он сам говорил со мной, выдерживая некую паузу и явно взвешивая и обдумывая каждое слово. Врач только внешне напоминал Обломова. Как я потом заметила, все его разговоры с больными были наполнены определенным внутренним напряжением и пристальным вниманием к страждущему.

Во время той нашей первой беседы я сидела лицом к окну. В окне порфировыми листьями шелестел высокий клен, а сзади его виднелась высокая серебристая ель, и я на мгновение ушла в лицезрение осеннего парка около Института. Там под елью высокой, быть может, ежики живут... Какой чудный день и какое высокое небо! В городе такого не бывает.

Врач расположился так, что видел весь длинный коридор, упиравшийся в ординаторскую. Судя по всему, кто-то прошел в ординаторскую...

– Ольга Петровна! Вижу, наш профессор вернулся с совещания. Будет Вас оперировать, и хотел познакомиться. Воспользуемся случаем.

Мы пошли в ординаторскую. Рядом с ней находился профессорский кабинет.

Впоследствии я поняла, что Институт состоит из нескольких достаточно самостоятельных клиник, каждой из которых руководит свой Профессор. Понимание пришло от того, что мой маршрут оказался весьма крутым, и за четыре месяца я побывала в тридцати трех различных клиниках.

Практически в каждой из пройденных мной клиник профессор-руководитель и являлся настоящим главным специалистом и знатоком в той области онкологии, которой и занималась руководимая им клиника. Формальных руководителей не имелось. По крайней мере, не пришлось таковых видеть... Профессор-руководитель этой клиники оказался воспитанным и красивым мужчиной. Рано утром обходил все палаты, а потом всех больных своих помнил.

Операцию мне взялся делать другой замечательный хирург клиники. Его подтянутость, манеры, быстрота, энергия движений и реакций располагали чрезвычайно. И костюм ладно сидит, и пальто правильное. Европеец.

– Ольга Петровна! Мы с вашим Врачом ознакомились с результатами некоторых предварительных исследований. Но этого слишком мало, чтобы определить объем и план операции. Мы тут в Институте верим только нашим лабораториям, а потом у каждого хирурга есть, знаете, свои причуды, любимые методы диагностики, да еще, чтобы определенный специалист результаты описал. Так что... У нас какое-то время еще уйдет на обследование...

– А результаты биопсии ждать будем?

– Мне они не нужны. На план повлияют мало. Вам операция необходима по жизненным показаниям. Потом... Ольга Петровна... Я тут не год, болезнь эту наблюдаю почти тридцать лет. Поверьте моему опыту. Вот входит человек в этот кабинет, – я сразу вижу онкобольного. А на вас – нет печати этой болезни...

Но результаты показали, – опухоль, что сидела во мне, несла «зло»... Европеец тотчас зашел в палату, где в этот момент не было никого, обнял меня и сказал:

– Вот мы все и подготовили к операции. У вас все будет хорошо. Нет печати болезни. Значит, интерес к жизни сильнее страха ее потерять. Поэтому и печати не было. Это – правильно.

От всех в клинике, врачей, медсестер, санитарок, я ощутимо чувствовала ненавязчивую поддержку добрых прикосновений и скрытое тепло... Для иных Институт стал домом и смыслом существования, и большое число работников жило не в городе, а где-то неподалеку: в самом Песочном, Сертолово, Парголово, Осиновой Роще...

Европеец и Врач вроде никакой умностью и специальными медицинскими словами не грузили, но вызвали доверие абсолютное. И я – им доверилась. Устала принимать решения, куда-то спешить. Тут профи. Странное дело, но я, и правда, достаточно легко приняла всю ситуацию. Кроме того, никогда не собиралась пребывать в этом мире вечно... Скорее, наоборот, жила с ощущением где-то рядом существовавшей возможности выхода в открытый космос... А как иначе? Просто сейчас получены данные, позволяющие более точно оценить, сколько еще. Но такая оценка – не моя проблема. Пусть это делают специалисты. А я пока на осень полюбуюсь, и, может, еще подосиновиков найду.

Только повторяемость и предопределенность жизни может вызвать иллюзию ее вечности. А если вы родились или жили в одном из бермудских треугольников Питера, вас быстренько лишат этих иллюзий. Уж очень много засело в трещинках асфальта и осколках битого стекла дум и мыслей. Вот, например, один рожденный в этом городе чудак в ответ на вопрос, как надо воспитывать детей, ответил, что детей надо баловать, так как неизвестно, что им предстоит в дальнейшем. И все. Конец иллюзиям о возможности выстраивания, даже собственной судьбы, если неизвестно, что ждет абстрактного ребенка в будущем. Жизнь предстает чем-то хрупким, трепетным и уязвимым, как крылья бабочек, которых изучал чудак, рожденный в нашем городе.

И, как с виллой Тиберия и Неаполем, сами слова про бабочек, и фраза о том, что детей нужно баловать, вызвали такие яркие и объемные воспоминания о поездке к месту последнего пристанища великого скитальца, который на себе познал неопределенность и непредсказуемость судьбы каждого ребенка. Так дайте же этому ребенку сейчас, пока он здесь, рядом с вами, все, что вы можете ему дать, воспользуйтесь этим бесценным даром отдавать, пока сами еще живы...

У Вадима от предыдущего брака остались две дочки Катюша и Лизочка. Девочки жили с родителями умершей жены Вадима, но так получилось, что если я при всей занятости и находила свободную неделю, то отправлялась куда-нибудь именно с Лизочкой. Как-то очень мы с ней ладили в поездках. Этим летом «куда-нибудь» стала Швейцария, где у нас в Берне жили друзья. На следующий день после приезда мы отправились на поезде из Берна в Монтре с пересадкой в Лозанне. А что такое Монтре? – Небольшой городок на берегу Женевского озера. Но так сложилось, что именно в этих местах любили отдыхать, лечиться, а то и крутануть рулетку Байрон, Жуковский, Герцен, Достоевский, Грэхем Грин, Хэмингуэй, Набоков и иные славные мира сего.

Здесь в тихих лечебницах надеялись на преображение или доживали свой век истерзанные нашими жизненными ухабами многие русские, которым на чужбине ничего не оставалось, как сидеть в инвалидном кресле и бессмысленно смотреть на Леман с одной из многочисленных террас, которыми Альпы спускаются к озеру. Где-то в окрестностях Монтре происходит и наша последняя встреча с князем Мышкиным.

Всего несколько раз в жизни мне пришлось закричать от ослепляющей красоты. Так было перед Лозанной при подъезде к Женевскому озеру, Леману. Из-за поворота за горой открылась картина огромного синего моря, окруженного желтоватыми августовскими виноградниками, а с другого берега выросли такие огромные Альпы. Лизавета строго на меня посмотрела. Серьезная четырнадцатилетняя девушка.

Никак не могу понять, в чем разгадка красоты Лемана. Может в том, что Альпы высоко-высоко поднимают небесный свод над озером, отчего небеса кажутся такими недосягаемо далекими...

Пересев в поезд, идущий до Монтре, мы уже не отрывали глаз от окна. Боялись пропустить нашу остановку. Объявляют – «Следующая станция Веве». И вдруг совсем недалеко от железной дороги – крохотная православная церковь с золотыми маковками, чем-то напомнающая церковку у входа в Институт Онкологии. Вышли мы с Лизой с поезда и пошли к замку Шийо, а по дороге на крытом высоким куполом рынке купили абрикосов и персиков, потом вымыли их тут же в фонтане на небольшой приморской террасе.

Какое счастье, что мы не послушались советов американцев из поезда и не сели на автобус до замка! Каждый шаг к Шийо, замку «Шильонского узника», наполнял восторгом от переменчивой красоты вида на приближающийся замок, свежего запаха чистой воды и цветущих растений вдоль дороги. И вот – русская привычка. Надо нам все – руками пощупать, ногами потрогать, понюхать или хоть пальчиком дотронуться. Пляжей вдоль дороги не было, но я все-таки искупалась в озере, спустившись в воду с деревянных мостков. Все – теперь это наше озеро. Вода была теплая и чистая, а по Леману плыли лодки и кораблики...

Много так трудно зарабатываемых денег я поразмотала на путешествия, но как поддерживает воздушная подушка воспоминаний, когда остается держаться уже только за воздух!

Каждый раз, мне хотелось посмотреть то, что бабушке, маме и ее сестрам интересно было бы. На этот раз – та же дурь в прекрасном Монтре. Потащила усталую и голодную Лизу уже после замка смотреть отель, в котором жил Набоков. Ой, как это было непросто уговорить Лизу... От замка мы немного проехали на троллейбусе, а потом еще назад в город изрядно отмахали вдоль Лемана до Монтре Палас Отеля. Почему-то меня сразу почтительно впустили в один из самых дорогих отелей мира, несмотря на немыслимое платье для коктейля – мальчиковые трусы, рыжий тюрбан и сандалеты. В отеле – Зеленая гостиная, пятикомнатные апартаменты Набокова. Так за всю жизнь своим жильем этот любитель бабочек и не обзавелся. Дом был только один. Их особняк в Петербурге. Большая Морская, 47. Адрес детства. Дом, который Набоков покинул в семнадцать лет, был только на Большой Морской, а остальное, как, впрочем, и у очень многих из нас – только съемные квартиры, промежуточные места ночлега на долгом пути.

Потому что мы все – родом из детства. Так кругленько написалось, но вспомнилось, что где-то читала – сестра Набокова после войны уже приезжала в Ленинград, хотела свой дом родной посмотреть, а там – какая-то организация располагалась. Елена Владимировна говорит, мол, жила я в этом доме, пустите посмотреть. А ей в ответ:

– Укажите в какой комнате жили!

– А мы во всех и жили, – честно сказала Елена Владимировна, и с таким ответом пришлось ей уехать восвояси.

А быть может, и не в рыжих мурашах дело. Есть такая профессия – засранцы. Это про нас. И у Собора купол провалился, потому что не мог он больше спокойно со своей высоты видеть пакости такие. Иконы и утварь церковную оставил, а крышу ему снесло, вот он сам и ушел. Зачем вам Стасов, Паоло Трубецкой? Замените доминанты города на внятные фаллические символы, как на Знаменской площади, только поогроменней штыри эти засандальте, чтоб мажору больше!

– Уеду в Швейцарию, на церквушке русской, что в Веве стоит, обвенчаюсь и заживу на Женевском озере. Пошли вы все на ... – сказал Измайловский Собор, но, в отличие от моей мамы, артикуляция у него была самая правильная.

Но, как сказано Лизаветой Прокофьевной в эпилоге известного романа Достоевского: «Довольно увлекаться-то, пора и рассудку послужить. И всё это, вся эта заграница, и вся эта ваша Европа, всё это (в том числе и Швейцария. – Е. М.) одна фантазия, и все мы, за границей, одна фантазия... помяните моё слово, сами увидите!»

И преображение свое не в Италии и Швейцарии искать нам надобно.