Уважаемый Н.!

Заранее приношу свои извинения за немного странное и наполненное длиннотами письмо. Мне трудно выражать свои мысли запросто по той причине, что за долгие годы молчания я отвыкла от нормальной человеческой речи, прибегая лишь к языку книг. Не знаю, почему я все-таки откликнулась на Ваше объявление и решила написать. Наверное, это просто интуитивное желание излить кому-то свои мысли, которые доныне являлись лишь моим достоянием. Хочу сразу предупредить, что не ищу встречи с вами, более того, избегаю встреч с кем бы то ни было в своей жизни, а потому оставляю за Вами полное право не читать мое письмо до конца.

Живу я настолько уединенно, что практически никто даже не знает о моем существовании. Люди обходят стороной мой дом и всегда спешат к кому-то еще, и всех их ждут, и лишь для меня время тянется бесконечно, как податливая резина, изо дня в день. Иногда, кажется, я вижу из окна, как мимо проносится с грохотом нечто яркое, красочное, живое и сверкающее. И мне становится мутно и тягостно где-то у основания шеи, словно проглотила горький тугой комок, не желающий попадать в желудок. Не знаю, зачем, но хочется бежать вслед этому шумному многоголосью и цепляться за него из последних сил. А потом приходит опустошение, я сажусь на стул и сижу долго, свесив в бессилии руки, медленно понимая, что меня не научили жить, бежать за жизнью, ловить и пробовать ее на вкус, и теперь я лишена ее навсегда.

Знаете ли вы, как страшно ложиться в пустую холодную постель, чувствуя, что погружаешься в некое подобие савана? Не хочется закрывать глаза и видеть серую мглу, темноту, которая мучительно медленно поглощает тебя, не дожидаясь смерти. Когда наступает ночь, я слишком явно чувствую присутствие чего-то другого, мрачного, затягивающего, и всегда боюсь дать ему название, как некогда боялась назвать и то вечно движущееся за окном – источник красок, цвета и блеска, которых я даже не знаю и не могу воспринять, ибо для меня слово «цвет» не имеет значения. Я не вижу и не различаю красок, как не умею говорить с людьми и действовать.

Наверное, очень трудно понять, что дело здесь вовсе не в какой-нибудь болезни. Физически я совершенно здорова, и от этого еще больнее и хуже. Мне просто уже не доступны человеческие эмоции и чувственное восприятие, потому ни краски, ни люди не находят отклика в моем сердце. Употребляя это книжное выражение, хочу пояснить, что на самом деле давно уже смотрю на окружающее лишь как холодный самодостаточный разум, содрогающийся от соприкосновения с ним инородных тел.

Мне никогда не снятся сны. Я каждый вечер словно переживаю маленькую смерть, воскресая утром, и все то время, когда в сознании других людей падают оковы разума и наступает царство фантазий, моя эмоциональная сфера молчит. Вместо снов я вижу по ночам огромную черную дыру, в которую проваливаюсь день за днем, год за годом, чтобы для чего-то вернуться обратно. Раньше я пробовала читать по ночам, чтобы засыпать лишь утром, в надежде, что дневной сон не будет попахивать такой могильной неизбежностью. Но пустота никуда не исчезала при свете солнца, и никак невозможно было изгнать ее, ведь она глубоко укоренилась внутри меня.

Иногда я сомневаюсь, живу ли на самом деле. В такие минуты отчаянно хочется взять в руки лезвие и заскользить острием по венам, чтобы освободиться из ледяной тюрьмы разума, чтобы наконец увидеть все краски в красной крови, и пить ее, чувствовать вкус, хотя бы один раз в жизни! Но, естественно, ничего подобного я сделать не могу, и управляющая моим телом логическая машина будет сохранять целостность своей оболочки, предупреждая заранее все возможные повреждения.

Я мало что могу рассказать о своей жизни. Кажется, всегда жила так: день сменял ночь, одна книга – другую, в установленное время приходила женщина, убирала и готовила еду, но, предупрежденная заранее, никогда не попадалась мне на глаза. Деньгами занимался кто-то еще, какой-то дальний родственник. У него было широкое лицо и худые колени, именно он сказал при получении наследства от тети, что я могу не работать, так как обеспечена на всю жизнь.

Из детства живо вспоминается один знаменательный год. Тогда все в мире заслоняла собой обширная фигура матушки, ее огромные красные кулаки и гневные брови. Больше не было ничего, кроме ее голоса и кулаков и боли от ударов. Матушка всегда называла побои «воздаянием за грехи наши», заставляла меня вставать на колени и молиться на странные изображения в углу, а сама в это время била, била по спине, груди, коленям и пяткам. Я кричала, но шевелиться не смела: за отказ от молитвы полагалось еще более строгое наказание – палочные удары. Именно в эти мгновения я и усвоила, что мир – это Бог, а Бог – это боль и страх. И чем яростнее сдвигались брови матушки, тем больше этой боли-страха выплескивалось в мой крохотный мирок детского сознания, переполнив его однажды до краев.

За широкой матушкиной спиной всегда каким-то размытым тусклым пятном мелькал отец, протягивал ко мне слабые худые руки и что-то быстро говорил, но мать прерывала все его речи одним толчком плеча. И он покорно уходил в другую комнату, ожидая конца молитвы. Лишь когда матушка успокаивалась, он тихонько прокрадывался ко мне, обнимал меня, уничтоженную и плачущую, что-то шептал, баюкал, но я, как мертвая, мало что чувствовала и слышала.

Но однажды отец исчез. Его просто не стало видно в доме, он куда-то ушел и не вернулся ни в тот же день, ни на следующий, ни через неделю. Я ничего особенного не почувствовала с его уходом, кроме усиленной злобы матушки, расстаравшейся на двойное «воздаяние». Той же ночью (как сейчас помню – была пятница) я лежала, полумертвая, на кухонном полу и смотрела на бледный огарок свечи, лениво чадивший в темноту. На стенке расплывался божий лик в оправе иконы, я смотрела в бездонные глаза и начинала понимать. Не знаю, каким краешком формирующейся интуиции я сумела распознать ложь, но сквозь боль и страх в меня вдруг вселилась уверенность, что Бог не может быть злым. Я так пристально смотрела на него снизу вверх, свеча отбрасывала такие блики, что мне привиделись слезы сострадания в уголках глаз и неясное быстрое движение губ, напоминающее полуулыбку. С той минуты для меня осталось единственное зло в мире – матушкины кулаки, которые почему-то, прикрываясь именем Бога, день за днем старались уничтожить меня.

А потом вернулся отец. Его привезли строгие люди на старой машине, всего синего и скрюченного, медленно вносили в дом вчетвером и укладывали на стол. У матушки вдруг сделалось страшно бледным лицо, она потерянно и неуклюже села на стул и не вставала до самого вечера. Приходил врач, две крикливые женщины мыли и одевали отца, а матушка все сидела и смотрела в пол, не шевелясь и ничего не говоря. Под вечер, когда все ушли, она резко встала и машинально пошла в свою комнату, оставив меня наедине с отцом. Я не боялась, просто было странно, что он молчит, а не щебечет что-то плаксивым голосом, прижимая меня к себе. Он показался мне совсем чужим и далеким, и тогда я поняла, что это уже не сам отец, а кто-то другой, заменивший его, лежит на столе в его лучшем костюме. И страшно стало именно от этой мысли, ведь я всегда боялась чужих и тем более не могла оставаться наедине с незнакомцем всю ночь, даже если он не двигается и ничего не говорит. Меня охватил порыв животного ужаса, я забилась в ванную и сидела там до утра, не заснув ни на секунду, с потрясающим упорством вперив глазенки в золоченые стрелки часов.

Утром опять пришли люди, стали ходить по дому и громко говорить, они искали кого-то по комнатам, но потом вдруг затихли, словно их не было. Я продолжала бояться и не открывала двери, даже когда чужие женские голоса стали звать меня по имени, а мужские руки – громко стучать. Так продолжалось довольно долго, пока не послышался еще один посторонний звук – завыла сирена прямо перед домом. Меня оставили в покое и не трогали более двух часов. Время стучало у меня в затылке, обгоняя бешено трепетавшее сердце. Я сидела не шевелясь на полу, спиной к двери, и белоснежные зубные щетки угрожающе наставляли на меня свои ворсинки.

По дому ходили и все время переговаривались. Потом понесли нечто тяжелое, устало плюхнули его куда-то, лили воду и гремели шкафами. Дверь в ванную открыли около полудня, просто вставили в щель дверного проема тонкую ржавую железяку и взломали щеколду.

Я выползла из своего укрытия, как зверок, пойманный охотником после долгой облавы. В кухне толпились люди, но, увидев меня, почему-то сразу все расступились. Заплаканная женщина в коричневой кофте вскрикнула: «Уберите ребенка!», но ее никто не послушался. И тогда я увидела матушку. Она желтой громадой лежала на столе рядом с отцом, возвышаясь над ним, как грозный утес над податливым мягким песком. Ее левая рука от запястья бала чем-то замотана и посверкивала синевой, на повязке выступали кровяные пятна. Лица матушки я не смогла разглядеть, потому что уже не владела собой, во мне что-то переполнилось и взорвалось, лопнуло и вытекло, не оставив следа. Последнее, что я видела перед тем, как навсегда потерять способность жить – правая рука матушки, точнее, ее мертвые восковые пальцы, толстые и неестественно скрюченные, которые никогда уже не сожмутся в кулак.

Тогда я перестала чувствовать и говорить. У меня просто не возникало более такой потребности. Я видела в жизни только боль и ужас, буйным потоком перелившиеся через край, и сердце мое, переполнившись ими, навсегда отказалось ощущать что-либо вообще. Я инстинктивно не хотела слышать людей и воспринимать их, ведь подсознательно боялась воскресить былую боль и окунуться в нее с головой. Во мне единственным стимулом росло и продолжает расти лишь расчетливое любопытство, руководствуемое холодным разумом, и оно сполна удовлетворяется книгами.

После смерти родителей моей попечительницей стала двоюродная тетка по отцу. Она особо не докучала мне, отпускала подолгу гулять одной, научила читать и отдала в мое распоряжение свою библиотеку. В этом святилище я проводила дни и недели, нехотя отвлекаясь лишь на физические нужды организма – еду и сон. О школе нечего было и думать, частных учителей нанимать было бесполезно в связи с тем, что устная форма обучения никоим образом для меня не подходила. Я занялась самообразованием, позабыв, что в мире есть что-либо еще, кроме деревянных запыленных полок, прогнувшихся под тяжестью сотен томов, хранящих мудрость прошлого и настоящего, вмещающих в себя все то, что создала реальная жизнь – свет, краски, солнце и мечты.

Тетка умерла уже после моего совершеннолетия, оставив большое наследство. Я совершенно не нуждалась в деньгах, предоставив все дела троюродному племяннику покойницы, который назначил мне пожизненное обеспечение, а остальное пустил в оборот в надежде нажиться. Я равнодушно осознавала все это, практически не выходя из дома и предаваясь попеременно чтению и размышлению. Моя жизнь и не могла быть иной никогда.

Но, знаете, порой становится пусто и противно, и все вокруг кажется чужим и бессмысленным: стулья, диван, занавески и даже я сама. Мое отражение в зеркале отвратительно, ведь в нем заключено вопиющее ничто. Кто я, что я, какая я? Я не зла и не добра, не красива и не уродлива, не глупа, не умна, не…счастлива. Меня просто не существует. И сама отрицая разумом то, что напишу ниже, все же признаюсь. Изнутри меня гложет неумолимая боязнь вечного одиночества, отсутствия продолжения и цели. И когда смотришь мысленно вперед, возникает ощущение бесконечной воронки, где, переливаясь из одной спирали в другую, томится в заключении мое существо…