Осень была надсадной, не такой жизнеутверждающей, как всегда: вот, мол, отряхнётся всё вокруг от летних признаков жизни, затаится, вроде заснёт на несколько месяцев, но чуть повеет из далёкой дали мягким, окутывающее тёплым воздухом, как воспрянет всё с небывалой мощью. В тот год что-то навсегда ушло из этих краёв. Надорвалось.

Старый хряк вот уже несколько часов не отходил от беспорядочно – лениво и бесцельно – разрытого холма, венчающего начало мира лесного и окончание мира иссушенного поля, покрытого сплошь колючкой скошенного зерна. Животина уткнулась пятаком в остывающую землю и, не открывая глаз, как будто улавливала последние тёплые позывы земли. На тяжёлую голову ниспадали обгрызанные ветром, дождями, солнцем, грязью лопухи-уши. Огромная спина прогнулась, выказав острый хребет, свесив к земле вытертые бока…

 

Этот совхоз, как и десятки тысяч хозяйств по огромной стране, стоял в передовой. Были годы. Он тогда вполне соответствовал тем радужным плакатам, с которых солнечными глазами смотрели простые трудовые мужчины и женщины с правильными лицами, всем своим видом показывающие, что они вполне осознают необходимость их труда и справедливость, даже неизбежность, громкого будущего, наполненного, кажется, одними фанфарами в честь великой работы и великих достижений.

Вся жизнь посёлка строилась на существовании этого совхоза. Равно как и страна жила этими огромными хозяйствами в мельчайших посёлках, разбросанных по тайге, по болотам, по степям…

Была работа… Работа была…

Мама собиралась уже почти ночью и шла на склад принимать и взвешивать десятки тонн овощей, увозимых КАМАЗами стране. Дня не хватало хозяйству… Я упрашивала её пойти вместе, и мы шагали на другой конец посёлка к приёмному пункту. Шагали по тропкам и разглядывали звёздное небо. Чем темнее ночь, известно, - тем ярче звёзды. Северное же небо, с пересекающим его огромным Млечным путём, напоминало сказку…

Глупой силой однажды всему был положен конец. Перестройка! Перестройка! Перестройка! Все хозяйственные постройки были растасканы по частям. Растасканы, а не разобраны: вытащили, вывернули, вывинтили, выставили придирчивые руки сколько-нибудь для себя полезные куски.

В эти руины постоянно забегали дети. Но тут же, с порога, застывали в боязливом молчании. Навсегда окаменевший шум прошлого сковывал тело. Поднимешь голову, плывёшь взглядом по далёкому потолку скотника и слышишь: корова с тяжёлым придыханием лижет своего новорожденного телка, где-то в дальнем конце звенят торопливые голоса доярок, стучат бидоны. В голове мысли кругом идут. Путается настоящее с прошлым. Вон и мать, что-то, как всегда, весело щебечущая, пробежала… Всёй-то она бегает, бегает… когда уже возьмёт мою ручонку в свою шершавую тёплую ладонь и поведёт домой?

Пройти через весь громадный скотник к противоположному его выходу – испытание для детской душонки. Прошлое давило тусклым светом разбитых окон, капало с потолка прелыми просочившимися дождевыми слезами, сжимало сердце навечно осевшим на истолоченные копытами полы запахом навоза, дрожащей коровьей шерсти, парного молока, пролитого под ноги…

Однажды к посёлку подошёл со свойственной ему быстротой и неожиданностью таёжный пожар. Пламя перекинулось на вдававшиеся в лес совхозные руины. И здесь же остановилось. Подтянувшиеся люди залили, затоптали ползущие к дороге, к домам огненные языки. Но старые скотники не стали, да и не успели отвоевать: свидетельству канувших лет дорога закономерно - в пламя.

 

Эпоха цветастых советских плакатов с красивыми мужчинами и женщинами сменилась безвременной порой уродливых людей, сшибающих с прохожих два рубля.

Порой тяжёлого поиска дороги для страны и для детей и внуков всех тех, кто строил славные хозяйства…

В последние дни жизни когда-то сильного совхоза мать ходила с опущенными руками. «Мама, тебе жалко, тебе грустно?» «Грустно, доча, жалко…»

На разбазаривание хозяйства посёлку был дан краткий срок. Ни к чему тут возиться… Осень жала время. Холода уже ощупывали по вечерам землю. Недолго оставалось до утреннего инея на траве.

Из скотников и загонов выгнали, развели по дворам, перебили или распродали весь скот, зернохранилища опустошили, золотую дань полей собрали в последний раз.

Всё. Никого.

И никому не нужным оказался единственный древний боров. Недолго думали хозяйственники, что делать со старым, никуда не годным животным. Открыли калитку и отпустили свободно гулять по земле. И даже не отпустили, а подтолкнули к свободе старое животное. Несколько шагов, следуя воле бывших хозяев, протрусил хряк. И остановился. Чего же теперь от него хотят? Повернул обвисшую шею, несколько секунд оглядывал людей тусклым взглядом. А затем повернулся и тяжело, неспешно пошёл, качаясь на слабых ногах и кивая головой.