Ей не повезло. Она не прошла по конкурсу – не добрала баллов. С мечтой о белом халате нужно было расстаться до следующего года. -Вот что я вам посоветую, милая девушка, - сказала ей не то в назидание, не то в утешение убеленная сединами женщина из приемной комиссии, возвращая папку с документами, - в институте очень мало часов уделяется лабораторной диагностике, а без этого стать хорошим специалистом невозможно. Я бы советовала сначала поучиться в медучилище на лаборанта, а потом уже после окончания к нам. Вот тогда станете прекраснейшим врачом. Вы еще так молоды, не отчаивайтесь! Даст Бог, на следующий год поступите. Год – это так мало. Но все-таки лучше сначала на лабораторную диагностику… - Спасибо, - пролепетала в ответ Виола, едва сдерживая навернувшиеся слезы. Впереди был целый год ожидания. Впереди был непредсказуемый год... Она хотела ухаживать за больными, но знала, что в санитарки ее не возьмут – возраст слишком юный. Морально она была готова носить «утки». Чуткий, отзывчивый врач, считала Виола, начинается с «уток» и гнойных перевязочных. Она не желала быть тунеядкой и решила устроиться на любую работу. На следующий день после неудачной для Виолы мандатной комиссии, когда ее фамилии не оказалось в списках студентов, в Центре занятости населения вчерашней десятикласснице выписали направление в маленькую строительную организацию на должность делопроизводителя. Она не стала спорить – в делопроизводители, так в делопроизводители. Напоследок тетка с напудренной, нездоровой кожей лица и типичной советской химией, выписывавшая направление, испортила ей остаток дня: - Скромнее надо быть и юбки… подлиннее одевать! – прошипела она, смерив девушку презрительным взглядом. Слова! Как больно они ранят зачастую! Сколько обидных, несправедливых и по существу никчемных слов нам приходится выслушивать в жизни! Сколько гадостей и колкостей пришлось ей выслушать за свою коротенькую семнадцатилетнюю жизнь! Виола не нашлась, как ответить обидчице, залилась краской, забрала направление и двинулась к выходу. «Почему? Никто не имеет права унижать друг друга!» - вертелось у нее в голове. Больно стучало в висках. На улице ей вконец подурнело и она упала на тротуаре. - Странно, такая молодая, а давление высоченное… Может быть, она беременная? - слышала она сквозь какой-то туман, смутно осознавая, что она в машине неотложной помощи. – Да она совсем еще ребенок, переходный возраст… Ее привезли в приемный покой больницы скорой помощи, а к вечеру, обколов лекарствами, отпустили домой. Голова болела и немного кружилась. - Ты почему так поздно? – спросила мать и, не удосужившись выслушать ответ, добавила, – Этот урод опять нажрался! Виола объяснила, что от всех переживаний и волнений у нее поднялось давление, и она попала в больницу. Ей хотелось услышать от матери слова утешения и поддержки, положив голову ей на грудь, или просто помолчать, но в ответ она услышала тираду о том, что во всем виноват отец и все неприятности в их доме из-за этой скотины. Ничего нового она для себя не узнала, закрылась в своей комнате и забылась тяжелым, болезненным сном. Впереди был трудный день. Первый рабочий день в ее жизни. Ее взяли сразу, показали маленькую комнату, где умещались шкаф с документацией и стол с пишущей машинкой. Работа была несложная – бумажная возня – письма, приказы. Она просмотрела папки с бумажками, успела отпечатать одним пальцем несколько писем в разные инстанции и научилась их регистрировать. Весь день возле нее крутился шофер Вовка, а в конце рабочего дня предложил подвезти до дома. Виола согласилась. Выяснилось, что он водит большой грузовик, на котором иногда перевозят стройматериалы. - Почти такой же, какой был когда-то у отца, когда он, по пьяной лавочке, еще не потерял водительские права, - отметила про себя Виола. Вовка крутился возле нее и на следующий день. Он был старше лет на восемь и казался ей совсем взрослым. Мужчиной. Ей было приятно осознавать, что она кому-то понравилась. Работы было совсем мало и она беззаботно проболтала с ним весь день, а вечером ее новый знакомый снова предложил свои услуги в качестве личного шофера. Не ожидая ничего плохого, она влезла в кабину. «ЗИЛ» зафырчал и поехал прочь от конторы. Но только на перекрестке Вовка повернул совсем в другую сторону. Это немного насторожило. - Куда мы едем? – спросила озадаченная девушка, у нее похолодело в груди, к горлу подкатил неприятный комок. Ее часто охватывало такое противное чувство, когда она отвечала в школе у доски. - Нужно к одному человеку заехать. Это неподалеку. Неподалеку оказалось очень далеко. Они выехали за черту города и на огромной скорости погнали вдоль полей. Виола догадалась о его намерениях. В каком-то фильме она видела, что в такой ситуации женщина кричала: «Останови машину, подонок!» Но она не смогла, на нее накатило оцепенение. Вовка остановил машину на обочине дороги. Вокруг были поля, вдали – горы, не было видно ни одного человека; и только августовский ветер шелестел в поспевающих колосьях да журчала вода в арыке. Сопротивляться было бесполезно. Она сидела в оцепенении и с ужасом ждала, что будет дальше. Крепкая Вовкина рука опустилась на ее плечо. Если бы она была опытной женщиной, возможно, она бы не устояла перед зовом плоти, но она была всего лишь нецелованной вчерашней школьницей, которой близость с мужчиной казалась чем-то грязным и непристойным. Хотелось, чтобы все это происходило не с ней. Она почувствовала страшную разрывающую боль. Казалось, что мучения никогда не кончатся, а ягодицы насильника мерно двигались между ее раздвинутыми бедрами. Каждое движение приносило нестерпимые страдания. Наконец, все было кончено. На курпаче, постеленной на сидении, заалело пятно. - У тебя, что, месячные? – спросил без обиняков Вовка, застегивая ширинку. Ей хотелось сказать, что он ее первый мужчина. Но она тут же сообразила, что не стоит этого делать. - Вдруг он испугается, что я пойду в милицию, и вообще убьет меня, - думала она, отыскивая дрожащими руками свои трусики, валявшиеся на полу тесной кабины. Потом она оправила свою задранную юбчонку, из-за которой у нее двумя днями ранее подскочило давление. «Скромнее надо быть», - вспомнились слова тетки из Центра занятости. Наверное, тетка была не так уж не права. Виола чувствовала себя униженной, раздавленной, растоптанной. Всю обратную дорогу боялась быть убитой и размышляла о виктимости. Этот заумный термин, означающий предрасположенность стать жертвой преступления, она вычитала в статьях по криминалистике, которыми были напичканы журналы времен Перестройки. Тогда она уяснила для себя, что зачастую жертвы сами провоцируют преступника на преступление. Мысленно она во всем произошедшем в тот день обвинила себя – мини-юбка, легкомысленное согласие сесть в машину с малознакомым человеком, а перед этим – разговоры о Камасутре. Дорого же ей обошлась начитанность. Да и не читала она вовсе Камасутру. Просто была осведомлена, что есть книжка про любовь с таким названием: не то индийская, не то китайская. Одно она знала точно – заявление в милицию она писать не будет. Только этого позора не хватало на ее голову, чтобы чужие люди бесцеремонно копались в грязном белье ее столь неудачно начинавшейся жизни! Родителям она тоже решила ни о чем не рассказывать. Когда они приехали в город, уже стемнело. Вовка притормозил возле ее дома. Их приятельские отношения, которые существовали несколько часов назад, канули в небытие. Они старались не смотреть друг на друга. - В милицию заявишь? – спросил он напоследок. - Нет. Она выбралась из неудобно высокой кабины, злополучная юбка, которую она когда-то, любовно обверложивая, сшила для себя, предательски треснула по боковому шву. Опустив глаза и прикрывая разорванную юбку сумкой, она как можно быстрей прошла мимо лавочки, где дворовые пацаны бренчали на гитаре. «Мне бы грацию пантеры, да иголки бы ежа, чтоб лихие кавалеры отцепились от меня…» - разносился юношеский голос в вечернем полумраке под гитарный аккомпанемент. Казалось, весь мир знает о ее позоре. *** В прихожей ей ударило в нос запахом горелого мяса, лука, кислятиной дешевого вина. Дым стоял коромыслом. Слышались пьяные мужские голоса. Она вспомнила, что у отца аванс. Как ненавидела она эти дни!!! В квартире обычно ругались. Мать кричала, что отец испортил ей всю жизнь. Он, топая ногами, нецензурно выкрикивал банальные вещи, что имел ее, ее родителей и пусть она не лезет в его жизнь. Потом Виоле приходилось выгребать кучи грязи, отмывать плиту и унитаз, относить бутылки в подвал. Она брезговала, когда отцовские дружки бессовестно хозяйничали на кухне, лазили в ванную мочить пьяные головы. Частенько прибегали соседи утихомиривать нетрезвых мерзавцев. Иногда приходил участковый, тогда отец отправлялся в вытрезвитель, откуда его выкупали, оплачивая штраф. Мать грозилась сдать его в ЛТП, но не делала этого. Когда деньги у отца заканчивались, собутыльники исчезали. На неделю в квартире восстанавливалось шаткое спокойствие. До следующей зарплаты, когда начиналась новая пьяная оккупация. Виола ненавидела свой родной дом. Ей было стыдно за отца, обидно – за мать. Отца она боялась, а матери грубила. Грубила лет с тринадцати, обвиняя в том, что ее лишили детства. Она была слишком юной, мало что видевшей и не понимала, что в каждой семье тоже были свои беды и за счастливыми фасадами внешнего благополучия тоже скрывались невзгоды, печали, утраты. - Их высочества пожаловали, - услышала она в свой адрес пьяное отцовское приветствие. Было обидно. Отец никогда не интересовался ее делами. И на этот раз он был в очередном запое и даже не знал, что она подавала документы в мединститут. Виола ненавидела это «высочество» и воспринимала его как язвительное оскорбление. Несчастная жертва насилия проскользнула в свою комнату, закрыла дверь на шпингалет и в полном опустошении бросилась на кровать. Она беззвучно плакала, уткнувшись лицом в подушку. Хотелось сразу же в ванную, но даже этого она не могла себе позволить. В ее родном доме галдели отцовские дружки, которые разошлись только глубокой ночью. Поэтому только ночью она влезла в ванную и горячая вода принесла облегчение ее истерзанному телу. Виола не понимала поэзию, не любила стихов, но в ту ночь после перенесенного потрясения слова причудливо сложились в рифму. Кто в этой жизни я? Мотылек? Хрупкий цветок, который сломали? Гордой поникнув своей головой, Цветок пребывает в печали… Она записала стихотворные строчки карандашом в тетради и уснула. *** Никто не знает, есть ли на самом деле на свете Бог. Но, возможно, он есть, если в него многие верят. В жизни есть необъяснимые вещи, какие-то неведомые силы, помогающие выжить в тупиковых ситуациях. Наверное, провидение позаботилось о том, что Виола сблизилась с инженершей Аделей и архивариусом Ленкой. Многие высокоморальные личности социалистической эпохи сочли бы их падшими женщинами, а их разговоры о том, что Душанбе «укрывается одним одеялом», нашли скабрезными и непристойными. Но именно эти скабрезности Ленки и Адели о любовниках за бесконечными чашечками чая в рабочее время спасли Виолу от мыслей о самоубийстве. Она, безусловно, не рассказывала о своем падении, но от откровений старших женщин становилось легче на душе. В их компании Виола не чувствовала себя хуже других. Вовка почти не общался с ней. Старался не смотреть. Не подвозил до дому на своем грузовике. Правда, он один раз еще завладел ею прямо в кабинете, но остался недоволен. Обозвал бревном и фригидной дурой. А потом и вовсе закрутил шуры-муры с Аделей. Та не осталась равнодушной к его вниманию, несмотря на свое замужество и дочку, так как считала его весьма породистым мужиком. Виоле эти шуры-муры принесли новую боль. Она тихо возненавидела Аделю. Между ними произошел конфликт. Правда, не из-за Вовки. Они сцепились из-за невымытой посуды. Виола нагрубила, когда Аделя приказным тоном указала ей мыть посуду. Потом между ними вспыхивали и другие ссоры, но скрытая причина крылась в Вовке. Виола попросту ревновала. Она проработала полтора месяца, заработав репутацию юной скандалистки и неуживчивой личности. Обстановка на работе стала невыносимой. Оставалось только уволиться. Виола даже обрадовалась такому ходу событий. Она полагала, что увольнение спасет ее от неизбежных ежедневных встреч с Вовкой, во время которых она чувствовала себя использованной вещью. В душе накопился нарыв, а выговориться было некому. С матерью дружбы не получалось. Та была слишком измотана пьянством отца. Да и не поняла бы дочь. Устроила бы ей скандал. И, возможно, подала бы заявление в милицию. А огласки Виола боялась больше всего. Виола уволилась, а потом несколько месяцев маялась от безделья дома. Попытка устроиться на другую работу получилась драматичной. Нужно было проходить медосмотр. Драма случилась в кабинете гинеколога. Докторша беспристрастно заставила ее взгромоздиться на противное кресло, напоминающее своей конструкцией средневековое орудие пыток. - Господи, куда катится этот мир! – воскликнула с отвращением дамочка в резиновой перчатке на правой руке, проводя унизительный для Виолы осмотр. – Этой семнадцать лет, а уже женщина. Ужас! После окончания унизительной процедуры не захотелось продолжать медосмотр и вообще устраиваться на какую-либо работу. Виола пулей вылетела не только из кабинета, но и из поликлиники. Она шла по улице быстрым шагом, как говорится, не разбирая дороги. Слезы застилали глаза. Девушка пришла в себя только в скверике в нескольких кварталах от поликлиники. Сев на лавочку, она долго смотрела как облетают с деревьев осенние листья и чувствовала себя самой несчастной на белом свете. Она ненавидела дом, родителей. Она не поступила в мединститут. Она – женщина! В самом неприглядном смысле этого слова, и теперь ни один порядочный парень не женится на ней. Жизнь казалась бессмысленной, а сама себе она казалась ненужным и никчемным человеком. В голове проносился хоровод грустных мыслей… Великая Империя под названием Советский Союз отсчитывала последние месяцы своего существования. Но тогда никто этого не знал. Маленькая горная республика, являющаяся частью большой страны, была втянута в пучину политических и националистических страстей. Памятник Ленину в центре столицы был варварски снесен. Политические бури и стихийные городские митинги накладывали свой отпечаток на жизнь Виолы. В городе почти не осталось одноклассников. Не осталось друзей и подруг. Все уезжали. Самыми популярными темами разговоров душанбинцев были контейнеры, продажа квартир. Обсуждались возможные места, где можно найти пристанище. И все единодушно сходились во мнении, что ничего хорошего ждать от сложившейся ситуации не приходится, разве только кровавой резни в самом ближайшем будущем. Мать Виолы в редкие дни отцовской трезвости второй год подряд пыталась заговаривать с ним об отъезде. - О чем ты только думаешь? – монолог заканчивался тривиально. – Да какой же ты мужик? Ты думаешь о судьбе своей дочери? Отец по обыкновению не воспринимал всерьез слов матери. - Я мужик! Чесс-ссно слово! Несмотря на то, что мне 52 года, я еще мужик… Но ты ж меня в спальню не пускаешь!.. Я б майку чистую надел и ногти на ногах подстриг, ради такого случая… - начинал он валять дурака. – Ну куда ехать-то, сама посуди, - его тон становился серьезней, - если в Москву или Ленинград, то всю жизнь по общагам да съемным квартирам мыкаться. И твою дочь «лимитой» будут называть. Спесивые они-то, столичные жители! Это если только в деревню куда-нибудь. Но ты можешь представить свою мамзель «трусы в кружавчиках», копающуюся в огороде или растапливающую печь?! Вот то-то же! Еще одно ненавистное отцовское словосочетание «трусы в кружавчиках» приводило Виолу в тихую ярость. По сути, эта давнишняя история стала камнем преткновения в отношениях дочери с отцом. Виола была совсем крохой, когда ей купили нарядные трусики, обильно расшитые кружевами. Она с детской непосредственностью побежала хвастаться своей обновкой перед отцом. - Иди отсюда! – прогремел папаша своим громовым голосом в ответ. – Кто же такими делами перед мужиками-то хвастает?! Эх ты, «трусы в кружавчиках»… Виола испугалась, заплакала. И с тех давних пор в ее душе поселилась неприязнь к человеку, давшему ей жизнь. В то время отец еще не пил. Потом его не было очень долго. Когда Виола подросла, мать рассказала, что он почти год находился под следствием из-за аварии. Когда он снова появился, в доме начались скандалы и он стал пить. Хрупкое детское равновесие в душе Виолы было разрушено. Она напоминала пугливого воробышка на тоненьких ножках. Ее голубые глаза в пол-лица были не по-детски печальны. В школе ей частенько влетало от учительницы за то, что она пишет разными почерками. И почти всегда после обязательного ежегодного школьного медосмотра она возвращалась с рецептом от невропатолога, где ей прописывали успокоительную микстуру с цитралью и общеукрепляющие средства. Школьная учительница не знала, что разные почерки связаны с перепадами настроения у девочки. Если дома было тихо и спокойно, то писала Виола очень красиво. А если был пьяный скандал, то и почерк был соответственный – «курица лапой». У невропатолога хватало богатого врачебного опыта, чтобы узреть неврастению, но не хватало элементарной мудрости и чуткости, чтобы не выписывать эти злополучные рецепты при других детях, среди которых находились такие, которые дразнили девочку чокнутой и ненормальной. Детство ее и вправду нельзя было назвать очень счастливым. Она мечтала научиться играть на пианино. Ей даже купили инструмент. Но пианистка из нее вышла никудышная. Пьяные дебоши мешали всему. У нее пропадало желание ежедневно наигрывать в качестве разминки гаммы, арпеджио и аккорды, и разбирать музыкальные пьески. Она часто приходила на урок неподготовленной. Иногда пьяный отец тащил своих дружков в ее комнату и просил сыграть полонез Огинского. Она играла, путаясь в аппликатуре, спотыкаясь на каждом пальце. Игра лишь отдаленно напоминала знаменитое произведение. Она это прекрасно чувствовала. Пьяные слушатели этого не замечали и бурно аплодировали. Учительница музыки говорила, что у Виолы нет ни грамма самолюбия, поэтому она постоянно ходит неподготовленная. О каком самолюбии могла идти речь, если дома творился полнейший бедлам. Впрочем, самолюбие у Виолы было. Ей надоело выслушивать нравоучения и она решила покончить с музыкой. Ни отец, ни мать особо не огорчились. Отец вообще мало интересовался ею. Лишь доставал полонезом Огинского и историей про кружевные трусы – когда он напивался, он почему-то любил ее рассказывать всем подряд. Мать говорила в таких случаях, что он пропил мозги и поэтому повторяет одно и то же. А на счет музыки она сказала, что никто Виолу неволить не собирается. Не хочет корпеть над гаммами – не надо. А деньги, которые шли за обучение, пригодятся на что-нибудь другое. В хозяйстве лишних денег не бывает, тем более, что на отца рассчитывать на приходилось. Все свои доходы он аккуратно пропивал. Виола привыкла страдать, поэтому она понимала чужую боль. Она мечтала стать врачом, чтобы помогать другим людям, которым трудно в этой жизни. Мечта о белом халате помогала жить, в первую очередь, и ей самой. Будущее виделось ей так: она выучится, встанет на ноги, будет жить самостоятельно. И в жизни не будет места пьяным скандалам. Но даже здесь ей не подфартило, она не добрала баллов, судьба вдобавок преподнесла ей жестокий сюрприз. И все пошло наперекось, не так как задумывалось… *** После унизительно-противной истории с гинекологом ее существование стало напоминать сплошные каникулы. Целый день она посвящала уборке, стирке. Наслаждалась тишиной, царящей в квартире в отсутствие родителей. Училась готовить, смотрела телевизор и читала все, что попадалось под руку. Любовь к чтению принесла ей не только духовное удовольствие, но и чувственное. В последние годы Перестройки пошла мода на сексуальные откровения. Многие издания стали считать своим долгом помещать изображения обнаженной натуры, чтобы наверстать такое существенное упущение, как отсутствие секса в СССР. Появлялись статьи о том, как завоевывать мужчин. Юную девушку эти откровения не оставляли равнодушной. Виола внимательно перечитывала отрывки из книги, посвященной искусству соблазнения, которые печатал студенческий журнал. Для себя она сделала много открытий. Она была настолько неиспорченной, что до прочтения этих публикаций понятия не имела о таком сугубо мужском явлении, как эрекция. После прочтения рекомендаций по соблазнению теорией она владела в совершенстве. Виола уяснила для себя важную интимную тайну – мужчина будет твоим, если он почувствует себя желанным, почувствует, что секс с ним доставляет тебе удовольствие… Все это безумно волновало. Слово «оргазм» будоражило воображение, хотелось почувствовать на деле, что это такое. В один прекрасный день этот барьер был взят. Преодолев стыдливость, Виола сняла с себя всю одежду и, нежась на кровати обнаженной, стала учиться испытывать наслаждение. Лежа на спине, она играла пальцами с мочками ушей и со своими сосками, которые твердели от прикосновений. Кожей спины она ощущала мягкую постель. Во рту у нее был леденец «Барбарис». Касания языка к конфетке были не только сладкими на вкус, от языка шли приятные импульсы к нижней части тела. Ее ноги были раздвинуты, а левая рука охватывала поросший черными волосками лобок и промежность. Влагалище стало мокрым. Плотно прижимаясь к руке, Виола ритмично двигала бедрами вверх и вниз, вращала по часовой и против часовой стрелки. Возбуждение нарастало, через несколько минут стало невыносимо. Ей показалось, что она умирает, но это длилось только несколько секунд. Потом с минуту бешено колотилось сердце. Постепенно все пришло в норму. Когда она встала, в ногах чувствовалась слабость и дрожь. -Это и был оргазм, наивысший пик наслаждения, - поняла она. Юная экспериментаторша испытала бесконечную радость и гордость от мысли о том, что является полноценной женщиной. Хоть в чем-то ей повезло. Она оделась и заправила свою примятую кровать. Зашла в комнату матери. В их квартире было три комнаты, кухня, коридор, лоджия – все стандартно. В одной комнате полноправной хозяйкой была она, в самой большой помещался гостиный гарнитур (гордость любой семьи) и в ней смотрели телевизор, а материнская комната являла собой спальню. Отец редко заходил в комнаты. Обитал в лоджии, которую прокурил насквозь. И вообще аккуратностью он не отличался. С боем снимал с себя заношенные майки и рубашки, носки прятал под диван. Когда был пьян, спал в одежде и нисколько не переживал по этому поводу. В лоджии у него был маленький телевизор и транзистор. Частенько были включены и тот, и другой. Было непонятно, то ли он смотрит телевизор, то ли слушает «Маяк». Когда отец был трезв, то его можно было увидеть с книгой или периодикой в руках, сидящим на замусоленном диване. В последние годы он стал надевать очки при чтении, которые придавали степенность его облику. В очках он больше походил на профессора, нежели на простого шоферюгу. В глубине души находила отца красивым, но его пьянки убивали в ней всю любовь к родному человеку. Мать спала одна на широкой кровати. Зайдя в ее комнату, она долго смотрела на застеленное изготовленным в ГДР, цветастым, стеганым покрывалом супружеское ложе ее родителей. Размышляла. После испытанных приятных ощущений пришла к выводу, что причина разладов в семье кроется в кровати. Мысленно пожалела мать. Освещение интимной стороны отношений между мужчиной и женщиной не поощрялось в их время. И этими радостями женщина, давшая ей жизнь, вероятно, была обделена. Возможно, если бы они с отцом спали бы вместе, не было бы скандалов и пьянок в семье. Думала о Вовке. Ей было интересно, смогла бы она его удержать теперь, когда поняла, что нужно мужчине от женщины. Она даже не знала его адреса, номера телефона… Да и звонить бы не стала – мешала гордость. Думала об Аделе. Почему та с такой легкостью изменяет своему мужу? Может быть, не может испытывать то, что испытала Виола несколько минут назад? Понятия не имеет об этих ощущениях? Может быть, испытывает только психологическое удовольствие от того, что кто-то обратил на нее внимание, потискал, потрогал. А до дрожи в коленках дело не доходило. Наверное, и замуж Аделя вышла не по любви, за первого попавшегося, чтобы не выглядеть не хуже других в глазах окружающих: у всех есть мужья, у меня – тоже. Так же ей было любопытно, сможет ли она ощутить оргазм с мужчиной. По-настоящему. Как абитуриентка мединститута, Виола прекрасно знала, что то, чем она занималась, относилось к разряду отклонений психики. И решилась мастурбировать только потому, что вычитала в газете мнение продвинутой онанирующей манекенщицы: «Мое тело! Что хочу, то с ним и делаю!» Пресса реабилитировала мастурбацию в ее глазах. Если бы не поганец Вовка, то семнадцатилетняя девушка вообще бы не зацикливалась на сексе. Ходила бы на работу в строительную контору, строчила на машинке бумажки, а вечерами почитывала бы книжки да решала задачки по физике и химии, готовясь ко второй попытке поступления в мединститут. А теперь она катилась по наклонной. Появились непутевые подруги. Одну из них – недоучившуюся «пэтэушницу» - звали Ира. Была она двумя годами старше. Вульгарна до невозможности. Жила в соседнем доме. Приходила с пачкой сигарет. Курила в лоджии. Подбивала и Виолу. Притащила растрепанную книжку «Интердевочка», от которой была в диком экстазе. Мечтала зарабатывать валюту. Застав Иру в квартире, мать Виолы пришла в ярость. Иру выставили. - Чтоб ноги этой курвы в нашем доме не было, - орала мать на дочь. – Эта шаболда тебя до добра не доведет. Этот козел мне покоя не дает, теперь еще и дочь стала выкидывать коленца! Загнусь я с вами! - При чем тут я!!! – визжала в ответ Виола. – Ты сама живешь с этим козлом и не собираешься с ним разводиться! Из-за его пьяных компаний к нам никто из приличных людей не ходит. В детстве я могла к себе кого-нибудь пригласить? Нет!!! Мне стыдно было, что у меня такой папаша-алкаш! Где ты только себе такого мужа нашла! -Молчи, балда! Это твой отец! Какой-никакой, а отец! Он не всегда таким был. Если бы не он, жили бы мы сейчас в каком-нибудь бараке. А может быть, и тебя бы на свете не было. *** Запреты не помогли. Ира по-прежнему хаживала к ним в отсутствие матери. - Пойдем в «Восточный». Там классно! Коктейль сами купим, а потом кто-нибудь чем-нибудь угостит. Коктейль у них вкусный, сверху мороженое. Потанцуем, - соблазняла она Виолу. Однажды Виола уступила. Была зима. В бар отправились втроем. Верховодила Оксанка. По меркам Виолетты, совсем взрослая женщина. Старше двадцати. С мужем и ребенком. Впервые в жизни Виола оказалась в баре. Было тепло и накурено. К запаху табачного дыма примешивался вкусный запах еды. За соседними столиками сидели мужчины и женщины, курили, ели, пили. Некоторые танцевали. - Сейчас кто-нибудь клюнет, чем-нибудь угостит, - планировала Оксанка, посасывая коктейль из трубочки и стреляя глазками по сторонам. Закурили. Виола закашлялась с непривычки. В душе она осуждала своих товарок. Их поведение казалось ей недостойным: вроде не голодны, а для них так важно, чтобы их кто-нибудь чем-нибудь угостил. К ним подсел белобрысый парень лет тридцати. Спортивно сложенный. В щегольской кожаной куртке. Все планы халявного ужина накрылись медным тазом. - Сидим? – спросил он. - Сидим, - ответила бойкая Оксанка, выпуская дым. - Девчонки, знаете, чего я больше всего не люблю? – спросил он и тут же ответил сам себе, - Это когда братья наши, мусульмане, говорят «руський Маш и Наташ шалав». Знаете, почему они так говорят? Потому что такие молоденькие девушки ведут себя не хорошо. Курят, например. Повисло молчание. Виола побледнела. Ей стало страшно. «Деловая» Оксанка тоже не смогла выдавить из себя ни слова. - Значит, так, девчонки! Допивайте свои коктейли, расплачивайтесь и топайте отсюда. Увидим здесь еще раз, «круганем» по полной. Я не шучу. Мало не покажется. Приличные девушки ходят в кулинарию! Днем! – он особо подчеркнул этот слово, многозначительно поднял указательный палец. - Есть котлеты, пирожные и пить сок, а вечером сидят дома, смотрят телевизор и вяжут носки любимым папам, мамам и братьям. Ферштейн? Еще раз здесь увижу – хана. А этой голубоглазой вообще здесь не место, - он указал на Виолу. – Если бы ты была моей сестренкой, я бы тебя вообще одну никуда не отпускал… Пришлось беспрекословно подчиниться блюстителю нравственности. Они расплатились и ушли. Виоле было стыдно. Страшно. Она поняла, что водить дружбу с дурной компанией – не комильфо, а у баров и ресторанов нехорошая слава. Она перестала открывать двери бездельницам-подругам, а к концу зимы устроилась на работу. На этот раз обошлось без гинеколога и без медосмотра. Она стала стучать на машинке в приемной главврача поликлиники. Тяготилась вечерами возвращаться домой. Отец продолжал пить и дебоширить. Никаких серьезных разговоров об отъезде в их семье не заводилось. Хотя весь город только и гудел об этом. И тянулись в разные края вереницы контейнеров. Однажды, уже весной, в их квартире появился пижонистый незнакомец в заграничной обтягивающей футболке с зеленым крокодильчиком и надписью Lacoste. Виола поняла, что пропала не по-детски. Она почувствовала непреодолимое влечение к этому человеку, внешне похожему на американского актера Рутгера Хауэра. Захотелось почувствовать его ласку. Он был старше на двадцать лет и хорошо понял ее взгляд. Назвался Антоном. Запомнились его театрально-показушные слова в коридоре: «Не ожидал, что у этого лоха такая дочь!» Она неожиданно спросила, где он живет. Он назвал адрес. Отцу их шепотки в коридоре не понравились. - Я не знаю, кто тебя сюда привел. Как ты сюда попал? Но ты иди, молодой человек, отсюда! Давай, давай, ступай. У тебя жизнь сломана давно… На девчонку глаз не ложи… - сказал папаша на прощанье. Больше Антон не появлялся. Но Виола не могла о нем забыть. По ночам, чтобы подозрительно не скрипеть кроватью и никого не будить, чувственная девочка привычно баловалась на ковре, достигая многочисленных пиков наслаждений. В качестве партнера ей виделся Антон. Она ждала только одного – своего совершеннолетия. Было стыдно признаваться, что ей семнадцать, а она уже знает, что такое мужчина. *** Восемнадцатилетие прошло скромно, в тесном семейном кругу. Гостей обычно не приглашали на семейные торжества, чтобы ненароком не опозориться. Невозможно было предугадать, в какой степени трезвости будет отец – мамины знакомые по техникуму, где она преподавала, на другой же день стали бы сплетничать о произошедшем конфузе. На ее день рождения отец был трезв и пришел вечером с работы с букетом роз. Неловко вручил нарядную коробочку с духами популярной советской фирмы «Дзинтарс». Потом возился на кухне – собственноручно готовил плов. Стол накрыли в гостиной. Появилась бутылка Советского шампанского в металлическом ведерке. Принесли дымящийся плов, который удался на славу. Расселись. Отец распечатал бутылку. Разлил по фужерам шипучий напиток. - Ну, вот, - начал он. – Восемнадцать лет назад я стал отцом. Время быстро бежит. За тебя, Виолетта! Можно было по пальцам перечесть все случаи, когда втроем собирались за столом. Виоле мечталось, чтобы присутствовало много гостей. Но, если не брать в расчет неотесанную «пэтэушницу» Ирку, то друзей у нее не было. Видеть Ирку не хотелось. - Имя тебе мамка придумала. Непонятное оно. Но она у нас по опереттам ходить любит, - рассказывал отец, по-простяцки расправляясь с пловом при помощи ложки. Вилки он никогда не хотел признавать. - «Травиата» - это не оперетта, а опера, - включилась мать. За столом она держалась прямо и изящно управлялась вилкой, как будто всю жизнь провела на дипломатических раутах и банкетах. Было непонятно, как эти две противоположности прожили вместе под одной крышей около двадцати лет. - Ага! Пусть опера… Хрен редьки не слаще… Но твоя мать и меня умудрялась в театр вытащить. Да я ж в этом ничего не понимаю. Они по-итальянски поют. - Можно либретто почитать, - парировала мать. - Твоя мать любила «Травиату», несколько раз на спектакль ходила и решила назвать тебя, как звали главную героиню – Виолетта. Уж больно оно ей понравилось. Хотя я либрету читал. Несчастная судьба у героини… Под конец она умирает… Но твоя мать – добрая женщина, - в голосе отца зазвучали откровенно ироничные интонации. - И она решила назвать свою дочь именем героини с несчастной судьбой… С итальянского «травиата» переводится как падшая, заблудшая… - Миша, прекрати. При чем здесь несчастная судьба героини? Виолетта – красивое имя. Возвышенное. Да, героиня была презираема обществом, но она была красива духовно. Душевно красивая женщина… Верди написал эту оперу на сюжет «Дамы с камелиями». Известного романа Александра Дюма… - Ну, да… Возвышенное… Душевно красивое… Александр Дюма… Твоя мать всех людей без высшего образования считает болванами… - Твои друзья хороши! Твой Юрка сушит хлеб с гуталином на нашем балконе… - ситуация принимала взрывоопасный оборот. - Ему жена не дает сушить гуталин на их балконе. - Да это вредно… Идиоты какие-то! - А что делать, коли водки нет. Ты ему про вредность рассказывай! Я гуталин не ем и одеколон не пью. Я только – бормотуху. А больше всего уважаю водку. Но она дорогая по нынешним временам. И дефицитная. Больше двух в одни руки не дают. А очередь ого-го! - Было бы лучше, чтобы ты вообще не пил… - Все мужики пьют… Всегда пьют. И парторги тоже пьют! И комсорги пьют. Только лучше маскируются. А мы – в открытую! Из граненных стаканов… И вообще, что бы делали парторги без таких, как Юрка?! Юрка может унитаз подчинить, трубы сварить. Водопровод провести. На мужиках мир держится! Захезались бы образованные без сантехников и электриков! - Миша, сегодня праздник… Почему мы не можем хоть один день не ругаться! - Это ты начинаешь! - Нет, Миша, это ты начинаешь! - Вообще, на свете мало умных людей. Да, у меня нет высшего образования… Я рос после войны… Мы были злы на немцев, - ударился в воспоминания отец. - Умных людей не было, которые бы объяснили, что немцы такие же люди, как мы. Простые солдаты, выполнявшие приказы… Но мы ненавидели все немецкое… Я не хотел учить немецкий язык. «Семнадцать мгновений весны» тогда еще не сняли. Если бы мне в то время кто-нибудь бы сказал, что немецкий язык нужен разведчикам, то все было бы по-другому. Но меня выгнали из школы в шестом классе, из-за того, что я прогуливал уроки немецкого. Я пошел работать с четырнадцати лет. Только в армии я пожалел, что у меня нет образования. Служил на Кавказе в авиаполку. Возил керосин. Когда с аэродрома взлетали истребители и бомбардировщики, я до слез жалел. Я бы тоже так мог… Но мой поезд ушел… У меня не было даже аттестата зрелости. Поэтому я простой шофер. - Миша, ты уже не шофер. Ты потерял свои права… Да так и не восстановил… - напомнила мать. - Ну, хорошо! Я автомеханик… Да, не хочу я больше быть шофером… Устал! Отрулил свое! Мне уже даже… не сорок лет… И потом она еще говорит, что я начинаю. Могла бы и не напоминать об этом… Отец съел плов, взял с собой кусок торта на тарелке и ушел на любимую лоджию слушать радио и смотреть телевизор одновременно. Дружбы, искренности и теплоты в их семье не было. Хотя это семейное застолье было исключением из правил. Остаток вечера Виола провела с книгой «Сто опер», перечитывая либретто к опере Джузеппе Верди «Травиата» и сопереживая своей тезке, в честь которой ее назвала мать. Читать либретто было гораздо интереснее, нежели выдерживать рулады оперных певцов. Высокое искусство – прерогатива избранных. Без предварительной подготовки невозможно понять накал страстей на сцене. Особенно если страсти «Травиаты» обычно кипят на незнакомом итальянском языке. Вердиевская Виолетта была куртизанкой, ведущей беззаботную жизнь. Но деньги не смогли спасти ее от смертельного недуга. Последней радостью в ее угасающей жизни стала искренняя и чистая любовь Альфреда Жермона, который уговаривает ее покончить с порочной жизнью. Однако, отцу Альфреда не нравится его связь с Виолеттой, которая может бросить тень на репутацию почтенного семейства. В конце концов даже отец преклонился перед благородством этой женщины. Но ее уже ничто не смогло спасти от смерти. *** - Что ты делаешь, тварь такая! Я же всю ночь не спала, - отчитывала мать дочь два месяца спустя, когда она не пришла ночевать домой. - Я уже взрослая! Мне восемнадцать лет, твои слезы никому здесь не нужны, раньше надо было думать, – ответила Виола. Она, действительно, повзрослела. Это была ее первая ночь, проведенная с мужчиной. Этим мужчиной стал Антон, оставивший ей когда-то свой адрес. Скользкий, недобрый человек с уголовным прошлым. Но сердцу не прикажешь. - Чтобы сегодня же вечером была дома! - Мама, не дави на меня. Я ненавижу этот дом, где постоянные скандалы. И тебя я тоже ненавижу. Ты просто клушка. Глупая клушка. Ты сама себя не уважаешь, позволяешь отцу кричать на себя! - Виола, ты отдаешь себе отчет в том, что ты делаешь? - Да! Я все понимаю! Я ненавижу вас обоих. Вы затюкали меня! Я не вернусь! Пусть я стану проституткой!… Я смогу себя прокормить! Милая мамочка, я сегодня была с мужчиной! Если бы вы создали мне хорошие условия дома, я бы не покатилась по наклонной. Я была бы уверенной в себе и не падала бы в обмороки от избытка чувств… Могла бы постоять за себя. И благополучно бы вышла замуж… - Что ты мелешь?! Чушь какая-то… Что с тобой происходит?! А как же мединститут? - Я уже ничего не хочу. Я насмотрелась в поликлинике на бестолковых людей, которые едят все попало, жиреют, а потом бегают по врачам со своими давлениями, язвами желудка, тонзиллитами, гастритами. Я не хочу быть врачом. Мне все противно! И ты мне тоже противна. Я не вернусь домой. Меня твой муженек сожрет… - Виола, это же твой отец! - Если бы ты спала с ним, он бы не пил. А ты просто фригидная дура! - Заткнись… Много ты понимаешь? Начиталась всякой ерунды… - Сама заткнись… И уходи отсюда! Я не вернусь. Я ненавижу всех вас… Ты сама назвала меня Виолеттой – падшей женщиной… Пусть я лучше стану проституткой, но не такой ханжой как ты, как все твои правильные сплетницы – Екатерины Дмитриевны и Ольги Александровны… Они только и могут обсуждать других людей!.. И орать «В суд подам!» Они долго пререкались во дворике поликлиники, где поутру ее выловила мать. Но Виола не вернулась в тот день. Это случилось только спустя месяц. Месяц был бурным и насыщенным. В городе набирали обороты нешуточные события: появлялись отряды самообороны, создавались посты с бородачами, ратующими не то за демократию, не то за возвращение к исламскому прошлому, пока только вооруженные дубинами. А Виола меняла мужчин, испытывая непреодолимое чувство вины за свое падение… Мать не спала ночами, а отец поклялся в душе больше не пить по-скотски и увезти семью в безопасное место, где не пахнет жареным. Если только дочь вернется… *** Дефицитная майка с крокодильчиком, пара индийских джинсов, которые он тщательно холил и лелеял (как, наверное, люди со средствами лелеют свои меха и драгоценности), и видавшие виды кроссовки составляли, пожалуй, единственное достояние Антона. Квартира его была убогой. Несмотря на свою актерскую внешность, сам хозяин был морально ущербным под стать своей обнищавшей квартирке, где был только один диван, два стула и кухонный стол. Все, что уцелело от покойной матери. Куда девалась остальная обстановка, оставалось только догадываться. Антон был зол на всех и вся. А его внутренний мир был оторван от реальности. Он грезил наяву. Мечтал в одночасье стать обладателем крупных капиталов любой ценой. Это отпугивало. Оргазмы Виолетты смешались с глубоким разочарованием. Широты души она в нем не увидела, не почувствовала. Любви не было. Она без раздумий через две недели изменила прохиндею Антону с заезжим афганцем, с которым ее познакомила «пэтэушница» Ирка. Благодаря чужестранцу Ирка обзавелась джинсовым костюмом, расшитым бисером и пайетками, и все нахваливала шампуни и тампаксы, которыми ее снабжали в гостеприимной компании. Разумеется, не за просто так. После «Интердевочки» Ирка мечтала попасть в московский «Интернациональ» или «Интурист». Первый карьерный шаг был сделан. Но всегда приятно падать вместе с кем-нибудь. Виолетта на какое-то время стала ее товаркой. Афганца Саида Виола удивила своей эрудированностью. - А вы говорите на дари или пушту? - Я пять лет учился в Харькове, но ни одна девушка никогда не спрашивала меня об этом. Откуда ты это все знаешь? - Бывают же на свете такие тупые девушки, - не без самовлюбленности думала про себя Виола. – Хотя, наверное, они все тупые… Которые спят за деньги… Почему я такая размазня? Тупорылая Ирка поступает со мной, как с овцой. Что я здесь делаю? А что я делаю две недели у Антона? Зачем мне нужна эта грязь? Нужно возвращаться домой. Хватит с меня проститутской жизни. Дома простят, поймут. Наверное, будут попрекать… - По телевизору постоянно говорят про афганскую войну… Пуштуны, этнические таджики, - ответила Саиду Виола. - Я таджик. Говорю на дари, фарси. Я из Баграма. Мои предки жили в Сирии. Учился на русском. В Харькове. По-английски тоже говорил, но теперь его забыл. Сразу на нескольких языках нельзя говорить. Забываешь. Водку будешь? У меня кассета есть с русскими песнями. Мы, афганцы, любим Ахмада Захира. Но тебе я поставлю Газманова. Виола тяпнула полстакана водки. Впервые в жизни. Для храбрости. Горло непривычно обожгло. Через несколько мгновений стало неестественно легко. Голова закружилась. Афганец предложил ей сигарету. Коричневая “More” казалась необычной. Виола никогда не видела дамских сигарет. Она затянулась, выпуская облачко ментольного дыма. Апартаменты, занимаемые выходцем с территории по другую сторону Пянджа, напоминали склад товаров: тюки с одеждой, картонные коробки с «Виски», «Амаретто», шампунем и прочей дребеденью. Виола смотрела на эту явную контрабанду и думала, куда смотрит КГБ. И тут же ловила себя на мысли, что КГБ уже никуда не смотрел. Союз умер. Афганцы спокойно разгуливали по таджикской территории. Их можно было вычислить по аккуратной одежде, запаху парфюма и страсти к слабому полу: каждый уважающий себя афганец норовил приклеиться к любой мало-мальски симпатичной девушке, бросившей на него случайный взгляд. На душе у нее было гадливо. А тут еще как на грех грянула бравурная газмановская песенка про путану. После слов «а дальше закружило, понесло; меня в Афган, тебя - в валютный бар, в меня стрелял душман, а ты свой божий дар сменила на ночное ремесло» Виолу разобрал гомерический смех. Недобрый смех, отдающий сарказмом. Но афганец Саид не смог разобраться в тонкостях и нюансах русского языка и решил, что опьяневшая девушка созрела для интимных ласк. Она отдалась ему, но он и не подозревал, как ей было больно в истерзанной душе. И много бы она отдала, чтобы оказаться в объятиях какого-нибудь парня, который топтал Баграм кирзовыми сапогами, выполняя интернациональный долг. Но в душе она ощущала себя падшей и недостойной тех парней… К Антону она вернулась с наступлением темноты, пропахшая водкой, с пачкой заграничных сигарет, «Тампаксами» и турецким шампунем. В сумочке у нее лежало триста рублей. На эти деньги, небрежно именуемые «деревянными», можно было купить пару колготок или прокатиться раза два на такси. До уровня «стобаксовых» профессионалок из московских отелей, описываемых в любимой Иркиной «Интердевочке», Виола очень сильно не дотягивала. - Дешевка, - с уничижением думала она про себя и не знала, то ли ей плакать, то ли смеяться… Оправдания, что они отмечали день рождения на работе не прошли. Антон ударил ее, но тут же опомнился: - Еще сидеть из-за тебя, - процедил он сквозь зубы. – Убирайся к своим родителям. - Нет, я туда не вернусь. Мо-о-ожно я по-оживу у тебя еще немного. А потом уеду… Куда-нибудь уеду, - несла она пьяную чушь заплетающимся языком. – Почему ты такой злой? - Я таких блядей и сук еще не видел… - Я не блядь, я оступи-и-лась в жизни. Ме-еня ма-а-ама так назвала. Ты же то-о-же оступа-а-ался. Ты долже-ен меня понимать. Пытаясь собрать мысли и волю в кулак, пьяная Виола удивлялась своему красноречию и остроумию. В обычной жизни она была вежливой и болезненно застенчивой тихоней. Правда, за то, что она напомнила Антону о том, что он оступился в жизни, она получила удар кулаком в живот… Ему ничего не стоило поднять руку на женщину… У Антона она пожила еще пару недель. На все его расспросы, где она была в тот день, безбожно отвиралась. И широко улыбалась, подражая участницам конкурсов красоты. Надо отметить, что улыбка очень шла ей. Одну ночь она переночевала у Вовки, который случайно встретил ее в городе. Все ее существо торжествовало. Когда-то этот тип, испоганивший ей юность, заклеймил девушку фригидным бревном. Поэтому теперь его вопрос «Где ты всему этому научилась?» она восприняла, как комплимент. Утром в кухне она нарвалась на неприязненный взгляд Вовкиной родительницы. Мамаша даже не удосужилась ответить на ее «Доброе утро!», всем видом давая понять, что Виола лишняя в этом доме. Заблудшая душа горько усмехнулась про себя, представив на миг реакцию этого самодура в юбке, если бы она рассказала, что ее сын изнасиловал ее меньше года назад. Наверное, маменька бы выгородила свое чадо, приведя железный аргумент: «Сука не захочет – кобель не наскочет!» Ей все больше хотелось домой. Но она боялась отца. Боялась, что после всего случившегося ее жизнь станет невыносимой и «трусы в кружавчиках» покажутся детским лепетом. Начинался июль – жаркая пора для абитуриентов. Но она была опустошена разгульной жизнью, затянута ею, как трясиной и у нее не было ни сил, ни желания продолжать борьбу за свою детскую мечту о белом халате. Добрый совет преподавательницы поучиться сначала на лаборанта остался в прошлом. Она не знала, что ей делать. Даже думала о перспективе наложить на себя руки. Хотелось уехать куда-нибудь подальше. Затеряться в чужом городе. Она выпрашивала деньги на билет на самолет у афганца Саида, с которым успела подружиться. И ей полюбился голос певца Ахмада Захира, звучащий под своеобразную, ни с чем не сравнимую, восточную «булькающую» аранжировку. Саид всегда был рад ей. Угощал водкой, готовил что-нибудь вкусное, не скупился на презенты и мелкие суммы на такси. Однако, с выдачей денег на авиабилет не спешил. Виола не ездила на такси, а кормила на эти деньги Антона ужинами. Вместо благодарности, приходилось объяснять происхождение финансов. - Я же машинистка. Бумажку отпечатаешь и вечером сытая, и зарплату ждать не нужно, - привычно отвиралась она. Она чувствовала все большее отвращение к Антону. Интуиция подсказывала ей, что он просто альфонс по жизни. Его татуировка на плече в виде мадонны с младенцем могла символизировать, что причиной его заключения могла стать женщина. Легче всего свалить вину за свою дурную голову на пресловутую роковую даму. Уважения это не вызывало. У ее отца тоже была татуировка на плече. Но только армейская. Витязь в тигровой шкуре – герой поэмы Шота Руставели. В память о том, что он гонял бензовоз по Военной Грузинской дороге. В армии всегда существовали свои, мужские порядки. И слабаку бы никто не стал колоть витязя. *** Однажды вечером Виола с бутылкой кефира и буханкой хлеба, как обычно, вошла в подъезд Антона. Она привычно поднялась на второй этаж и позвонила в белую дверь. Потом обернулась и опешила. Пролетом выше на лестничной площадке стоял отец. В это время ключ в замочной скважине повернулся, и Антон открыл ей дверь. Отец стал спускаться. Антон изменился в лице. Было заметно, что он трусит. - Сволочь, я говорил тебе, не трогай девчонку! – резко произнес отец. Он был абсолютно трезв. - Она сама пришла, - процедил Антон. - Откуда она твой адрес знала? Ты ей сам и сказал его. Ты же гнида еще та! Всю жизнь за счет баб живешь. Все за длинным рублем тянешься… - отец подошел вплотную к двери и потеснил дочь в сторону. - Она сама пришла, - повторил Антон и тут же выложил все подробности. – Она не целка была. Я ее не распечатывал. Я не виноват. Твоя дочь кайфует, когда ее делают. Я таких похотливых еще не видел. Она натурально тащится от этого… Удар отца пришелся Антону в живот. Тот загнулся. Квартира была маленькой. Хрущевка. Прихожка чуть больше метра. Слева, прямо возле входной двери, была дверь в комнату. Отец схватил его за майку и сильным ударом забросил в комнату. Антон распластался на полу. Виола не подозревала, что отец, почти не напрягаясь, может расправиться с соперником. И это в возрасте за пятьдесят! Ручищи у него были сильными. Он шутя колол грецкие орехи ребром ладони. Сейчас он оставался спокойным. Его характер закалялся, когда он, будучи пацаном, пылил босиком по душанбинским пустырям. Тогда и города как такового не было. Одни пустыри в окружении холмов. Глиняные кибитушки. Неказистые заборчики. Двухэтажные, трехэтажные дома сталинской архитектуры, где селились семьи государственных лиц, можно было перечесть по пальцам. Душанбе вырос уже потом. После Великой Отечественной. У детей послевоенного времени забав особых не было: искупаться в речке, быть может, нашкодить, забравшись за фруктами в чей-нибудь сад. Ну и подраться. Это для пацанов – самое милое дело. Отец избрал себе профессию, предназначавшуюся для людей не робкого десятка. Он исколесил тысячи дорог. В многодневных, многонедельных рейсах мужает человек. Среди бескрайних казахстанских степей и на крутых перевалах приходится рассчитывать только на себя. На его пути встречались люди посерьезнее трусоватого Антона. - Собирай свои манатки, - скомандовал отец дочери. - Да, у меня тут ничего и нет. Все свое ношу с собой, - пролепетала ошарашенная Виола. В глубине души она радовалась, что теперь можно будет менять одежду, а не ходить безвылазно в одном и том же. Антон сидел на полу. Ей было жаль его. Но с этим человеком ее больше ничего не связывало. Она незаметно от отца оставила пакет с провизией. Все, что она могла сделать для него. Поверженный Антон пытался ерепениться напоследок. - Надо меньше пить и за детьми смотреть… - Заткнись! Ты – передо мной пацан! Я свои пропиваю… А ты всю жизнь за счет баб жил… И порядочности в тебе ни грамма нет. Даже, если девчонка к тебе сама пришла, мог бы ее за руку взять и обратно отвести… Они покинули квартиру Антона, хлопнув дверью. Им навстречу с нижнего этажа отважно поднималась любопытная старушенция, привлеченная возней наверху. - Народный контроль, - усмехнулся отец. - Ох, я душу твоей матери топтал, - почти беззвучно процедил отец сквозь зубы, когда они выходили из подъезда. – Действительно, падшая женщина! Это ж надо такие имена детям придумывать… Они ехали молча в троллейбусе. Вместе, в первый (!) раз. Во дворе им повстречался Юрка. Лысоватый толстяк с добродушным лицом и закадычный отцовский собутыльник был облачен в спецовку. В руке у него была авоська с картошкой. - Ну, как?! Нашлась пропажа? – полюбопытствовал он у отца. Виола, чувствуя, что у нее пылают щеки, стояла рядом с отцом, опустив глаза. - Нашлась, - буркнул отец. - Ты, это, Мишка, не ругай ее. С кем не бывает… Это же Виола! Золотник в грязь упадет, золотником останется… - тихо произнес Юрка. Фонарь освещал его уже немолодое лицо. В голубых глазах не читалось ни злости, ни осуждения. Виола подумала, что этот толстенький человек, которого она частенько видела пьяным на их лоджии, который, нисколько не задумываясь о своем здоровье, мазал хлеб гуталином и беспардонно горланил свою любимую песню про городские цветы, в общем-то, не злой, не плохой. По крайней мере, доброты и сострадания в нем будет поболее, чем в некоторых врачах. Особливо, в гинекологах. В горле у нее стоял комок, в носу предательски щекотало. Она чувствовала, что слезы вот-вот хлынут из глаз. - Без тебя разберусь… Я ее хоть раз пальцем трогал… - буркнул отец, и они прошли к себе в подъезд. Мать встретила их бурным излиянием эмоций. В адрес отца и дочери посыпался шквал обвинений. Отец молчал. А Виола впервые при нем дала волю своим чувствам. - Ты просто алкоголик! Я ненавижу этот дом! Над нами все соседи смеются. Ты тащишь в дом всех пьяниц, - она захлебывалась слезами. – У меня никогда не было настоящих друзей, потому что мне было стыдно… Мои одноклассники дразнили бы меня потомственной алкоголичкой! Ты хоть раз сходил с нами в зоопарк?!! В парк?!! В кино?!! Я не помню такого! Ты только напивался до усрачки и позорил семью. И после всего вы удивляетесь, почему я ушла из дома. Уйду куда угодно, лишь бы не слышать ваших скандалов!!! – все же она слегка кривила душой. Ей хотелось попробовать настоящей мужской ласки и выбор пал на Антона, в котором она разочаровалась и поняла, что любовь это не только слияние тел, а родство душ. - Ладно, ладно! Угомонитесь, обе, - прикрикнул отец. – Да, я пьяница! Пропойца! Но ты никогда не задумывалась, почему мужчины теряют тормоза и начинают керосинить до усрачки?! Ты еще молодая. Молоко на губах не обсохло, а думаешь, что все знаешь… Я тебе расскажу всю нашу историю. Твоя мать, ох, как не любит эту правду… - Миша! – лицо матери исказил гнев. - А вот теперь, помолчи… - и он начал рассказывать. – Я женился поздно. Много вкалывал. Заработал на кооперативную квартиру. Обставил ее по-человечески. Я рос после войны. Видел нужду. Хотелось, чтобы моя семья ни в чем не нуждалась. Все было путем… Родилась ты. Через три года мать опять забеременела. Я мечтал о сыне. И вдруг, как будто, какое-то проклятье обрушилось на нашу семью... Я попал в аварию… Погиб человек… Мы столкнулись на повороте горной дороги… Я был под следствием. А в это время твоя мать чудила, как могла… - отец горько усмехнулся. - Не надо, Миша! - Почему, Лиза? Пусть дочь знает, что я не так уж плох. У нас были деньги на книжке. Я копил на автомобиль. Видимо, твою мать надоумили ее умницы-подруги, что она начала сорить деньгами, пытаться давать взятки следователям. - Миша, я была в растерянности. Я не знала, что мне делать! Тебя могли надолго посадить! – мать была уверена в своей правоте. - И без взяток бы выяснили, что моей вины было мало. Это был просто несчастный случай… Но самое страшное то, что она сделала аборт. На седьмом месяце. А это был пацан… Шутка ли делать аборт на таком сроке! Твоя мать навсегда потеряла способность иметь детей… Она теперь бесплодная… - Миша, а если бы тебя посадили, то что бы я делала с двумя детьми?! - Ну, да! Что бы я делала!!? На дворе был голодный год, а у тебя ни профессии, ничего… Я вернулся домой, а меня ждало столько сюрпризов. Черт с ним, с машиной… Это все ерунда. Деньги – дело наживное. А вот не родившийся человечек… - на глазах у отца выступили слезы. Отец прошел на свою лоджию, к любимому замусоленному дивану, откинул сиденье и из вороха старых вещей достал несколько коробок. Внес их на кухню. Виола никогда не подозревала, что ящик старого дивана хранил отцовские секреты. Коробки, судя по надписям и картинкам на них, оказались коробками с игрушками: «Модель летающего самолета», «Набор автомобилей», «Радиоконструктор», «Парусник», «Детский разборный телефон и телеграф». Отец водрузил свое богатство на кухонный стол. - Это все, что осталось от моего не родившегося сына… Я много ездил по Союзу и в каждом городе покупал какую-нибудь дефицитную штуковину для будущего сына. Таких игрушек никогда не было у меня. Я хотел, чтобы они были у него… Я вернулся домой… Так мы и жили все эти годы… - казалось, что отец говорит сам с собой. – Я не мог простить матери того, что она сделала. Я никогда не садился за стол вместе со всеми и больше десяти лет провел, не просыхая. Прости меня, дочка! Но я не знаю, как разговаривать с девчонками… С мужиками у нас свой разговор. Если бы был пацан, мы бы нашли с ним, чем заняться. А как с девчонками разговаривать? Я не умею… Это – плаксы… Это – куклы… Это – домики… Это – пианино и полонез Огинского… Я даже не знал, как к тебе подойти и о чем поговорить… Я был вечно пьян. Эх, ты! Трусы в кружавчиках! Ваше высочество… И зачем тебе только этот альфонс и щипач понадобился?! Да ладно! Проехали! Не сбегай больше никуда. Я могу не пить… У меня никогда в жизни руки не тряслись. А Юрка пусть свой гуталин мажет в каком-нибудь сарае… А в зоопарк я не люблю ходить. Это – издевательство держать животных в неволе. Сейчас столько кинотехники! Лучше фильмы о животных снимать и показывать по телевизору, а не держать их за решеткой… Впервые отцовское «трусы в кружавчиках» Виола не восприняла, как что-то обидное. После этого разговора отец изменился. В доме прекратили тусоваться пьяные сборища. Стало тихо. Он ни разу не упрекнул Виолу в ее проступке, ни о чем не расспрашивал, как будто ничего и не было. Отец умел быть великодушным. Уже спустя несколько недель она забыла, что прожила бурный месяц. Лишь изредка на работу названивал афганец Саид и говорил, что скучает по ней. Она капризничала и бросала трубку. Не хотела с ним встречаться. Не было такой необходимости. Дома стало хорошо. Отец привел свою лоджию в божеский вид. Сам побелил и покрасил. Его все чаще можно было видеть в комнате, где он никогда раньше не смотрел телевизор. Виола узнала, что отец любит «Клуб путешественников», «Человек и закон», «Утреннюю почту». Она заново открывала для себя человека, который дал ей жизнь. Он больше не казался ей страшным. Отец ворчал, когда показывали зарубежные фильмы со сценами мордобоя, которые в начале девяностых стали теснить старое доброе кино. - Ну и к чему это все?! – гневно восклицал он. – Дурни молодые насмотрются и пойдут мочить друг друга. Вон, у нас что уже творится! В сентябре 1992 года душанбинцы узнали, что в ста километрах от города уже несколько месяцев идет нешуточное кровопролитие. Местная пресса хранила безмолвие. Информация пришла вместе с московскими «Известиями». Потрепанные экземпляры газеты передавали из рук в руки. Ни на день не ослабевал контейнерный поток из Душанбе. Жители Курган-Тюбе, Хатлонской области и других районов маленькой горной страны, где шли настоящие бои, бросали все и ехали в неизвестность. Зачастую даже без документов. Вряд ли фильмы-боевики смогли повлиять на ситуацию в Таджикистане, но в одном отец был, безусловно, прав: разномастные средства массовой информации оказывают огромное влияние на неокрепшие людские души. Виолетта давно понимала, что в «Интердевочке» Ирка увидела только возможность обогащения. Ее интересовало лишь описание шмоток, косметики и плевать было на то, что можно было загубить репутацию, хотя у автора культовой в те годы повести уделялось внимание этому аспекту. *** В одно сентябрьское утро Виола почувствовала тошноту. Потом тошнота стала появляться не только утром, но и вечером. Иногда днем. Верный признак того, что нужно идти к гинекологу. Гинекологов Виола недолюбливала. Но ей все же пришлось сходить на прием в женскую консультацию по месту жительства. Обошлось без эксцессов. Ее не упрекнули в том, что ей восемнадцать, а она уже женщина. Все-таки совершеннолетие – существенное преимущество! Чувствуешь себя большим человеком… Гинеколог поставила ей срок в девять недель: слишком поздно, чтобы делать мини-операцию, именуемую в народе неблагозвучным словом «отсос». Но еще оставалось время, чтобы сделать аборт. Виола, как полагается, сдала анализы. И ходила сама не своя. Потом ей выписали направление в больницу, где делали аборты. Вечер накануне предстоящей операции, как человек любознательный, Виола провела в перелистывании пособия по оперативному акушерству. Она с отвращением разглядывала приспособления для умерщвления не родившейся человеческой плоти. - А если они проткнут меня этой кюреткой, - размышляла она. – Я навсегда останусь бесплодной, если вообще останусь жива… На память пришла бездетная, стареющая мамина подруга, которая любила повторять: «Ах, какая же ты, счастливая! У тебя есть ребенок!» Знакомая стала жертвой аборта. Об этом мама поведала Виолетте где-то с год назад, не подозревая, что шофер Вовка испортил ее собственную девчонку. Мать, как и все женщины, любила посплетничать, а про себя молчала. Если бы не отец, Виола бы никогда, наверное, не узнала семейную тайну. А точнее – подробности семейной трагедии. Она перелистнула страницы и остановилась на главе «Прерывание беременности на сроках свыше 12 недель». Здесь были иллюстрации пострашнее. Во вступительной части говорилось, что подобные операции дискредитируют любого врача и запрещены в законодательном порядке. Исключение составляют лишь те случаи, когда беременность угрожает жизни матери. - Да! Все-таки моя маман – глупейшая женщина! Подвергнуть себя таким истязаниям, чтобы плюнуть в душу отцу. Он ведь так мечтал о сыне! Если бы не мамочка, у меня был бы братик… И вообще, наверное, все было бы по-другому… И еще какая-то гинекологиня обогатилась за ее счет, сделав инвалидом… Виола была взволнована предстоящим визитом в больницу. Долго не могла уснуть. Утром пребывала в отвратительном настроении. На душе было тревожно и плаксиво. Ее знобило от недосыпа. Она стояла на остановке и пропускала троллейбусы, идущие на окраину города к больнице с абортарием. Потом поняла, что опоздала. Она перешла на противоположную сторону улицы и поехала в другом направлении. К городскому православному кладбищу, расположенному на холме, у ворот которого находился единственный храм в городе. Во дворе церкви было пустынно. - Оно и к лучшему. Никто не будет мешать копаться в себе, - подумала она, разглядывая скромный фасад церкви с большими изображениями Спасителя. Ни отец, ни мать не были глубоко верующими людьми. Но все же на Пасху красились яйца и пеклись куличи. Уже после ее возвращения домой, когда стали налаживаться отношения, отец научил ее молитве «Отче наш»: - Мать говорила, это первая Господняя молитва. Я всегда читал ее в рейсах, как оберёг от напастей… Виола тихо прошла внутрь храма. Робко подошла к алтарю. Она не знала церковных обычаев и обрядов, но верила, что посещение этого святого места должно помочь ей. Казалось, что святые и архангелы с укоризной глядят на нее со своих икон. - Господи, прости меня, - думала она, потупив взор перед образами, а по щекам катились слезы. Она вспомнила о десяти заповедях, которые должен чтить человек и которые нарушаются почти каждый день. Она чувствовала себя грешницей и глубоко раскаивалась. Самым горестным и трагикомичным в ее положении было то, что она теперь не знала, кто отец ее будущего ребенка. Она понимала, что у нее никогда уже не может быть белого платья с фатой. Ведь фата – это символ целомудрия и нравственной чистоты. Одеть фату, да еще прийти венчаться в храм, означало бы пойти против Бога. - Почему я не пришла сюда раньше? Может быть, не наделала бы столько глупостей? – искренне сожалела она. – Не убий – это заповедь. Сделать аборт – все равно, что совершить убийство… Я и так уже достаточно нагрешила, блуждая по рукам. Этот проклятый аборт может искалечить меня и, таким образом, я буду наказана за все. В церкви у алтаря, обливаясь слезами раскаяния, она приняла твердое решение, не убивать своего будущего ребенка. Она решила пока не говорить ничего родителям, а на более позднем сроке поставить перед фактом. - Мать мне будет читать нотации и потащит по врачам, - с раздражением подумала она и тут же поймала себя на том, что нарушила заповедь «Почитай отца и мать своих». – Заповеди мы нарушаем на каждом шагу. Направление в абортарий она выбросила за пределами церкви, в большой арык. Не хотелось осквернять святое место клочком бумаги с печатью, направляющим на убийство. Ей стало легче. Оставалось только ждать, когда представится возможность осчастливить, а может быть, опечалить родителей своим решением. Она, как обычно, ходила на работу. В городе было тревожно. Это угнетало. - В конце концов, войны рано или поздно заканчиваются. И в Великую Отечественную люди рождались на свет… - утешала она себя. Афганец Саид, по-прежнему, названивал ей на работу. - Я люблю тебя, а ты, собачка такая, не хочешь со мной разговаривать, - успевал сказать он со своим чудовищным акцентом и она бросала трубку. Однажды она снизошла до разговора с ним. - Здесь опасно. Поехали со мной. Мои родственники хотят уехать в Бельгию, - звал он ее с собой. Закрадывалась соблазнительная мыслишка обмануть его. Сказать, что ждет от него ребенка и уехать за границу. Но она слишком много читала, и иногда попадались заметки о том, что заграница – не то место, где на тебя с неба валится красивая жизнь. И на красивых ухоженных улицах европейских городов есть свои проблемы. - А вдруг, этот хитроватый, восточный человек продаст меня в публичный дом. Что тогда? В конце концов, с ним меня познакомила Ирка. Репутация у нее не очень… Здесь сработает правило скажи мне, кто твой друг и я скажу, кто ты… - и когда он позвонил вновь, бросила трубку. Меньше всего ей хотелось стать проституткой; вдобавок, она не любила его. Так же, как не любила и Антона. Любить – это, значит, постоянно думать о человек, стремиться сделать ему доброе и приятное. Ей не хотелось делать доброе и приятное кому-то из своих бывших любовников. Все ее мысли были заняты будущим ребенком. Родители не требовали от нее денег, крутились сами, несмотря на надвигающуюся инфляцию, о которой пока были только наслышаны. Своими заработками она могла распоряжаться, как ей вздумается. Последнюю зарплату будущая мама истратила на милые вещички для новорожденных. Разглядывая пинетки, распашонки и чепчики, она почему-то вспомнила, как кормила Антона на деньги Саида. Воспоминания были не из светлых. Антон меньше всех подходил на роль отца. - Человек со сломанной судьбой. Злой, не умеющий любить. Что он может дать ребенку? – на душе было гадливо. – С ним не получится нормальной семьи. Волк останется волком. Опять обворует кого-нибудь, вляпается в историю и попадет на нары. Горбатого могила исправит. Жестокое выражение, но оно справедливое. Не нужно думать о нем. Куда полезнее думать о чем-нибудь хорошем и смотреть на что-нибудь красивое… От этого дети красивыми бывают… Видно, у меня судьба такая – растить ребенка одной… Воспоминания о Вовке тоже не доставляли ей никакой радости. Еще один бабник и никчемный, пустой человек, принесший ей много страданий. Виола крайне удивилась, когда он однажды пришел в поликлинику под конец рабочего дня. Да еще с букетом цветов. Она рассудила, что цветы он принес в знак благодарности какому-нибудь врачу. Но астры предназначались ей. - Мне нужно поговорить с тобой, - он был взволнован. Как тогда, больше года назад, он посадил ее в свой грузовик. Она дала себя увезти. Только на этот раз они поехали не за город. Покидать пределы города было бы безумием. По слухам, на подступах к Душанбе уже стреляли не по-детски. Он привез ее к себе домой. - И что ты хотел мне сказать? – спросила Виола, когда он затворил за собой дверь уже знакомой ей комнаты. Он молча притянул ее к себе. Его руки начали нагло блуждать по ее телу. Она чувствовала его горячее дыхание на шее, на щеке. Он осыпал ее поцелуями. Она пыталась сопротивляться, памятуя об угрозе выкидыша. Но он уже повалил ее на кровать, стаскивая одежду. - Ну, что же ты? – шептал он в порыве страсти. – В прошлый раз ты была, как кошка. Я же знаю, какой ты можешь быть, девочка моя… - Осторожней, пожалуйста, - только и оставалось попросить Виоле. Она испытывала чувство вины за боль, которую она может доставить еще не родившемуся существу, жившему внутри ее. - А ты поправилась, - произнес Вовка, разглядывая ее после того, как совершил свое дело. - Я не должна была этого делать… - медленно, не без волнения, произнесла Виола. – У меня будет ребенок… - И кто отец? – живо поинтересовался он. – Я был не один у тебя. Я это знаю. Она не могла лгать, поэтому сказала, что не знает. - Сделаешь аборт… Я дурак! Почему я бросил тебя год назад? Хотя ты была несовершеннолетняя. Меня могли посадить. За совращение…- рассуждал он вслух. - Этого ты боялся больше всего, - с сарказмом думала про себя Виола. – Как же я ненавижу тебя, оказывается. Ну почему я такая мягкотелая?! Что я здесь делаю? Мне бы грацию пантеры, да иголки бы ежа, чтоб лихие кавалеры отцепились от меня… – на ум приходили до боли знакомые строчки из песни, которую частенько пели дворовые пацаны. - Какой срок? - Уже слишком большой для аборта. Ты что-то хотел мне сказать? - Да. Выходи за меня замуж. Я люблю тебя… - Да, неужели? – иронично вырвалось у нее и она тут же припомнила ему. – А как же Аделя? - Не ехидничай! Не сравнивай себя с ней. Она для меня ничего не значит. Гулящая женщина. Виола присела на кровати и стала медленно одеваться. Она всегда стеснялась наготы. Чувствовала неловкость, даже когда находилась в ванной совершенно одна. - Куда ты? Останься… - Меня дома ждут. - Дома знают, что ты беременная? - Пока нет… - Ты серьезно решила рожать? Или ты шутишь? - Нет. Я не шучу. -Ты с ума сошла! Смотри, что делается! - Не учи меня жить. И вообще, если бы не ты, то в моей жизни все было бы по-другому… - Пойми, когда я смотрю на тебя, мне хочется… тебя, - тут он употребил ядреное словечко, от которого у Виолы уши, как говорится, «свернулись трубочкой». - Н-да! Ну и проявление любви и нежности! Антон и то так не выражается, - думала она. - Ты такая аппетитная. У тебя была короткая юбка. Я не смог устоять… Ты сама во всем виновата. - И в чем моя вина? – внутреннему негодованию Виолы не было конца, но вслух она его не выказала. – В том, что мне хочется красиво одеваться. И некоторые думают, раз на тебе юбка выше колен, значит, можно все. - Оставайся. Живи у меня. Ты нужна мне. Я ни одной бабе не предлагал стать моей женой. Я тебе все прощу, что у тебя кто-то был, кроме меня. Я сам виноват в этом. Но ребенка я тебе не дам родить. Я не чмошник, чтобы воспитывать чужого сына или дочь. - Пойми. Я не буду делать аборт. Мое здоровье мне дороже. - Ты с ума сошла. Да кому ты с ребенком будешь нужна? Ты думаешь, кто-то возьмет тебя с довеском? Сколько женщин чистились и ничего! Не умерли. Кусал он больно. В его словах не было ни капли нежности. Только грубая житейская правда. - Такой никогда не найдет эдельвейсов, - думала она, слушая его перлы в свой адрес. – А ведь мать мне показывала засушенный цветок, который она хранит много лет. Его ей привез отец. Эдельвейс – горный цветок. Символ любви и мужества. Существует поверье, если мужчина найдет эдельвейс и подарит его возлюбленной, то та будет любить его вечно, а он докажет, что он настоящий мужчина. После Вовкиных слов Виола не могла представить, что он способен на романтические порывы, без которых ей не мыслился настоящий мужчина. Она знала, что, возможно, видится с ним в последний раз. Любви к нему она не испытывала. Только горечь. Он лишил ее многого. У нее никогда не было романтических свиданий. Первый поцелуй запомнился ей как нечто кошмарное. У нее не было парня, которого нужно было ждать из армии. Многие девушки ждали два года, писали письма. Жизнь распорядилась так, что она вынуждена была стать матерью, потому что боялась аборта. Но здесь была уже не только его вина. Не было смысла продолжать отношения с Вовкой еще и потому, что ей слишком хорошо запомнился неприязненный, осуждающий взгляд его матери на кухне. Меньше всего ей хотелось встречаться с этой женщиной. Вовка был отчасти прав, благородные Альфреды Жермоны существовали только на сцене. А в жизни были кухни, сплетни, родственники, гадкие разговоры, пересуды, способные в корне убить благородство и романтику. - Ты проводишь меня? Меня дома ждут. - Напрасно ты уходишь, - в его голосе чувствовалась обида. Но он все же пошел провожать ее до дому. Темнело. Вовка не стал рисковать казенной машиной. Они возвращались на троллейбусе. Когда они вышли на ее остановке, мимо медленно с грохотом прополз танк, облепленный людьми в черных масках с прорезями для глаз. В руках они держали автоматы наизготове. - Смотри, тут война, а ты рожать собралась! - Да! Собралась! - Дура ты… - После всего, что я услышала от тебя, я не хочу больше видеть тебя… - Ну и пошла ты! – в сердцах бросил он на прощанье. - Господи, пусть он благополучно доберется сегодня до дома, но сделай так, чтобы он больше не тревожил меня, - подумала Виола. – Он не даст мне жизни… Такой сожрет с потрохами и не подавится… Господи, прости меня! Она поднялась к себе. Дома было тепло и уютно. Даже не верилось, что где-то грохочут танки. Отец и мать сидели на кухне. Пахло сырниками. Виола все детство мечтала, чтобы в их доме было именно так. Пусть поздно, но ее мечта начинала сбываться. К ней пришла уверенность, что ее не дадут в обиду в этих стенах. Лучше поздно, чем никогда. - Ты чего так задерживаешься? Мы уже с матерью волноваться стали… И почему ты печальная? Она помолчала, потом собралась с духом и выпалила на одном дыхании: - Папа, мама! У меня будет ребенок… И если вы запретите мне его иметь, я уйду из дома. И вообще уже аборт поздно делать. Скоро будет четыре месяца. - Это еще что такое? – произнесла мать. - Тихо, Лиза! Помолчи… - на минуту повисла тишина. Подумав, и, видимо, успев взвесить все «за» и «против», отец изрек безапелляционным тоном, - Ну, что мать! Чей бы бычок ни был, а телок наш… Эх, Лиза, а вдруг, пацан?! Виктория Наимова, Душанбе, 2007 г. | 
Положение о Клубе
Сделать стартовой
