Посвящается всем мальчикам , ставшим

 

Скажите, вы серьезно думаете, что музы - этакие воздушные создания, живущие на Парнасе? Бесплотные, белокожие женщины неопределенного возраста с лавровым венком в волосах и с неизменной лирой в руках?

Нет, это не так.

То есть обитают они на Парнасе, но уже потом, когда выполнят свою миссию.

Короче, я как всегда все запутала, но поверьте мне, я знаю, о чем говорю.

 

Выглядят они как обычные люди, живут среди нас и даже профессии у них самые заурядные, не творческие.

Мой, например, был врачом - стажером, только окончившим институт с трогательной такой реденькой бородкой, которую он отрастил специально, чтобы казаться солиднее. А иначе выглядел совсем сопливым студентом – третьекурсником.

Да, я же не сказала самого главного - у меня была не муза, а Муз.

 

Не знаю, как у других женщин - писательниц, но у меня именно так.

И имя он носил самое обычное, не какой - нибудь Аполлон там или Купидон, а Виталик, Виталька.

- Да уж, удружили мне родители с именем - говорил он.

Витa - по латыни жизнь. Так что и пришлось мне идти в медицину, бороться за спасение этих самых жизней - улыбался он, когда мы сидели усталые на ночном дежурстве, и жутко хотелось спать. - А еще жить мне положено долго - долго. Успею тебе надоесть, знаешь как?

Эх, Виталька, Виталька!

 

Надоесть? Да как ты мне мог надоесть? Я готова была тебя слушать часами.

Ты даже бородатые анекдоты умел рассказывать так, что все покатывались со смеху.

Тебе надо было стать актером. Твое лицо и мимика были настолько живыми, а пластика, какая у тебя была пластика!

Возможно, тогда бы все сложилось по-другому, мы, наверное, никогда бы не встретились, но зато...

 

Хотя и врачом он был от Бога. Ловкие сильные руки - даже самые трудные манипуляции ему удавались легко.

- Виталька! Иди сюда, никак не могу поставить катетер в вену. Это ужас просто, вены лопаются, смотри.

И он тут же прибегал на помощь и легким движением, как фокусник, ставил злополучный пластиковый катетер в тонюсенькую вену на кисти старушки, шутя и рассказывая ей анекдот так, что бабулька тряслась от смеха, не ощущая боли.

 

Медсестры его обожали.

Когда при пересменке, принимая отделение, они узнавали, что сегодня дежурит Виталька, - радовались, как ребятишки на спектакле детского драматического театра.

A еще, удивительно надежным был этот худенький парнишка. Какая - то внутренняя сила исходила от него, и можно было быть абсолютно спокойной, что никаких неприятных неожиданностей на дежурстве не случится.

Хотя это я была врачом - ординатором, а он - стажером у меня в подчинении.

 

Самое трудное на дежурстве это предутренние часы – четыре, пять утра. Почему - то самых тяжелых больных привозят именно в это время. И ты, вздрогнув от телефонного звонка, как от удара током, с трудом продрав заспанные глаза, вскакиваешь и бежишь на сестринский пост принимать нового больного.

О том, как выглядит почти тридцатилетняя женщина в пять часов утра после двух - трех часов забытья на жесткой, продавленной кушетке в ординаторской, я умолчу.

Ничего хорошего, уж поверьте мне.

 

А Виталька умудрялся бодро шутить даже в пять утра. Особенно его вдохновляла моя заспанная физиономия, готовая вот-вот клюнуть носом прямо в чашку с кофе, приготовленную такой же замученной медсестрой.

И когда я, наконец, осмотрев больного и дав назначение медсестрам, садилась писать историю болезни, с ужасом понимая, что больше прилечь не удастся - в семь начнется пересменка медсестер и новый рабочий день, тут поймав мой затравленный взгляд, Виталька шел на крайнюю меру - начинал читать стихи.

 

Это было так дико.

Два молодых заспанных врача над историей болезни в пять утра, в единственной ярко освещенной комнате темного, спящего отделении ...читают стихи.

Вернее читал Виталька, а я только слушала, но сон тут же куда то с позором уползал, махнув на прощание тонким и длинным хвостом маленького варана.

 

Стихи, которые читал Виталька, я могла слушать всегда и в любом состоянии.

Нет, это были не его стихи, писать стажёр не умел (хотя возможно просто скрывал это), но, сколько он их помнил и каких!

Он как будто читал мои мысли и точно знал, какие именно стихи мне нравились.

Хотя, что здесь удивительного, ведь он был Музом.

И я писала, приходила домой и писала стихи, но почему- то стеснялась показать ему. Теперь жалею, очень.

 

Наверное, я все - таки была в него немного влюблена.

А возможно он этого и добивался, чтобы вызвать у меня творческую активность. Хороший Муз должен стимулировать автора, а что же стимулирует лучше влюбленности?

Нет, тогда я так не думала, даже близко - у меня же муж, ребенок.

Да и отношения наши были чисто дружескими.

 

Мой Муз блестяще закончил стажировку и остался в нашей же больнице.

Его приняли на специализацию по анестезиологии и реанимации - он продолжал оправдывать свое кредо - спасать жизнь людям.

Видеться мы стали реже, но когда наши дежурства совпадали, Виталька всегда прибегал ко мне в терапию и сидел, пока его не звали к больному или на операцию.

А потом однажды он сообщил мне, что женится.

 

Не могу сказать, что я очень расстроилась, но легкий укол ревности почувствовала - теперь наше общение станет еще более редким.

И он не сможет так просто позвонить мне по телефону и начать рассказывать очередную байку, заставляя меня рыдать от хохота.

На свадьбу я не пошла, поздравила вместе со всем отделением, собрали деньги на подарок.

Виталька ушел в отпуск нa две "медовые" недели - больше врачу не положено. И в первый же день, когда вернулся на работу прибежал ко мне. Он выглядел совершенно счастливым.

А через два месяца смущенный Виталька поделился новостью, что его жена ждет ребенка.

 

***

 

Резкая боль внизу живота сначала раскаленным шомполом пронзила меня насквозь прямо в позвоночник, а потом стала пульсирующими толчками подниматься выше.

Вдруг сделалось темно, закружились перед глазами стаи маленьких темных мошек, захлопали крошечными крылышками.

И гул ...низкий гул, который становится все громче.

Неужели эти мошки так гудят?

 

Испуганные глаза моего ребенка: "МАМА! Что с тобой?"

И я, глупо улыбаясь, оседаю на пол, шепча онемевшими губами: “Все будет хорошо...”

“Скорая” - ее жуткие вопли звучат так душераздирающе, что воют все окрестные собаки. Тоскливо, с какой - то смертной тоской.

Нет, все будет хорошо! Я не могу умереть, я еще совсем молода и у меня ребенок.

 

“Скорая” везет меня.

Это я лежу с капельницей в вене (сколько я ставила таких пластиковых катетеров).

Красные сполохи мигалки проникают через плохо задернутую занавеску на стекле и слепят глаза.

Скорей бы.

Почему - то я уверена, что когда приедем в больницу, в которой работаю уже столько лет, там со мной ничего плохого точно не случится.

Там же все знакомые.

 

Приемный покой ...

Каталка, дребезжит и спотыкается на выбоинах старого каменного пола.

Больно, от каждого толчка.

- Внематочная беременность, разрыв трубы, сильное внутреннее кровотечение - отрывистыми фразами дежурный врач сыплет, как пулеметной очередью.

Я его не знаю, новенький, наверное. - В операционную срочно!

Какой резкий свет ...Что это?

Надо мной испуганное лицо Витальки.

Первый раз вижу его таким растерянным, у него дрожат губы.

Ты что? Возьми себя в руки, стажёр!

Хотя нет, какой стажёр? Он же уже не...

 

***

 

Утро.

Через щель в задернутой занавеске на огромном окне пробиваются бледные и пока еще бесцветные лучи.

Рассвет.

Скоро они обретут оттенок, сначала розовый, потом золотистый и солнце бодро постучится в палату и даже дремать станет уже невозможным.

Хотя какой там дремать.

Санитарка гремит ведром в коридоре, моет пол. Начинается рабочий день.

Сквозь слипшиеся ресницы вижу: у моей постели спящий человек.

Он сидит в кресле, смешно вытянув вперед ноги и склонив голову набок - это мой муж.

 

Бедняга! Начинаю понимать, что жива и это радует, хотя очень болит живот.

Дверь в палату тихонечко открывается и в нее заглядывает ...Виталька.

Он подходит к проснувшемуся мужу и жмет ему руку, молча.

Мой Муз жмет руку моему мужу, это же надо.

 

Вижу восхищенный взгляд мужа - Виталька и его успел очаровать.

Когда же умудрился?

Наверное, ночью, когда я спала после наркоза в реанимации.

И что интересно ни капли ревности в глазах супруга.

Хотя он же не знает, что Виталька мой Муз.

 

***

 

Это был последний раз, когда я его видела.

Месяц я не работала после операции, а когда вышла на работу узнала, что Витальку забрали на ежегодную резервистскую службу в Ливан.

Ну, так не привыкать, врачи все военнообязанные, две недели пролетят быстро.

Вертолетом в Ливан всего полчаса.

Да и тихо там сейчас, врач нужен больше для порядка, положено так.

 

- Ты слышала радио? - белая как ее халат медсестра кинула на меня тревожный взгляд.

- Когда мне слушать, двух новеньких привезли, надо осмотреть. Потом еще совеща...- я осеклась, заподозрив что-то нехорошее. - А что?

- Вертолеты столкнулись, возле границы с Ливаном ...

 

***

 

Телевизор, небольшой телевизор, подвешенный на специальном шарнире в коридоре отделения. Я всегда пробегала мимо него, мельком бросив взгляд на экран, ухватив картинку и обрывок фразы - некогда, в отделении всегда полно дел.

Сейчас по телевизору одно и тоже, бесконечно сменяющиеся имена и

лица.

Нет, лица появятся потом на следующий день.

Фотографий пока нет, почти нет и только таблички с незнакомыми именами и возрастом ...восемнадцать лет, девятнадцать лет.

Боже мой ...Сколько их ...Уже тридцать, нет сорок. Да что же это?!

Сколько их было там, в двух полностью загруженных вертолетах, везших в Ливан мальчиков - солдат и боеприпасы?

 

Больные, все кто хоть как-то может передвигаться, даже на колясках, в коридоре у телевизора, всматриваются, как и я в имена.

Витальки среди них нет... пока.

Не могу выдержать это ожидание.

 

Бегаю все время в реанимацию узнать у знакомых врачей, нет ли от него сведений, не звонил ли.

Нет, пока нет.

Ожидание, ужасное, томительное. Оно как дятел сидит в голове и ритмично долбит мозг: «Нет ...нет... нет".

 

Уже вечер. Рабочий день давно закончен. А телевизор (теперь уже дома)

продолжает пересчитывать чужое горе. Их уже семьдесят...

Витальки среди них нет.

Но это не успокаивает - ребята анестезиологи сказали, что на два

вертолета должно было быть хотя бы два врача. Ребята - люди опытные, сами

"ходят" в Ливан.

Бегаю к телефону все время с глупой мыслью: А вдруг это он? Хотя понимаю, что не может этого быть. Он мне никогда не звонил раньше из армии. Не те у нас отношения.

Вот жене, наверное, позвонит, позвонил...

Но ее телефон я не знаю, да и не могу ей звонить, даже если бы знала... Ей и так несладко.

Снова телефон.

Бегу. Это муж из больницы.

У него странный, неестественный, "пластмассовый" какой-то голос.

Выдыхает одно только слово:

- Держись...

 

***

 

Я стою на крошечной площади на въезде в больницу.

Да и не площадь это, одно название.

Маленькая ухоженная лужайка, по краю - клумбы с яркими, слишком яркими петуниями и посредине шершавый, необработанный камень с полусмытой от дождей краской на выгравированной надписи.

Это площадь имени тебя, Виталька!

Камень на ощупь не холодный.

Я кладу на него ладонь и просто физически ощущаю, как ты дышишь мне в ухо. Своим характерным жестом цепляешь меня двумя пальцами за карман белого халата и говоришь: "Не смей!".

Я не плачу. Я научилась за прошедшие десять лет не плакать. Ну, разве что совсем немного...

 

Сколько раз, когда у меня умирал больной, я выскакивала из палаты и неслась на лестничную площадку возле лифта.

Скорей, успеть пока никто не увидел моих слез отчаяния, бессилия и неудачи.

Для молодого врача очень важно казаться сильным и несгибаемым.

И ты всегда шел за мной, хватал меня за халат и говорил: «Не смей!"

И переждав мои первые всхлипы, начинал рассказывать какую - нибудь смешную историю.

Дикое сочетание: смех и слезы.

 

Вот и сейчас слезы пока еще в горле.

Они только поднимаются наверх по каким-то неизвестным медицине канальцам к глазам, наполняют их и только тогда, перелившись через край, начинают стекать по щекам.

Нет, не буду я плакать.

Я просто уверена, что ты сейчас рассказываешь мне какую-то очень смешную Парнасскую байку, но я тебя не слышу.

 

Мне часто приходит в голову одна мысль: a те остальные незнакомые мне 72 мальчика тоже ведь были чьими - то Музами.

Что же тогда происходило там, на Парнасе в тот далекий год? Зачем и кому понадобилось сразу столько Музов? Но я, наверное, этого никогда не узнаю.

 

Прости меня, Виталька!

Прости, что я никогда не была на кладбище на твоей могиле.

Не могу заставить себя пойти туда - ведь тебя там нет.

Там под гладкой мраморной плитой лежит цепочка с твоим армейским номером из какого-то особо прочного металла, который не плавится.

И это все, что осталось от тебя.

Ведь ты был не в том первом вертолете, который раскололся и упал на землю, а во втором, сгоревшем в воздухе.

 

Прости, что не звоню твоей жене и сыну. У них своя, уже совсем другая жизнь.

Твоя жена давно уехала из нашего города и вышла замуж.

И потом, они же так и не узнали, что ты мой Муз.

Прости, что не уберегла.

Что я уже на тринадцать лет старше тебя, а когда - то была только на три.

Прости, что изменила тебе...

 

***

 

Я молчала десять лет. С того самого дня я не написала ни строчки.

Я оплакивала своего Муза, чтила его память минутой молчания, которая растянулась на десять лет.

Но этим летом у меня появился новый Муз.

Он совем не похож на Витальку, не имеет никакого отношения к медицине.

Лет ему почти столько же, сколько было тогда Витальке.

У него скверный характер и мы часто спорим и ругаемся.

Но я снова пишу.

 

Только бы он тоже не вздумал улизнуть от меня на свой вожделенный Парнас.

А еще он сам пишет...

Но это уже совсем другая история.