Здравствуйте, уважаемые любители изящной словесности! В предлагаемой для прочтения статье я хотел бы коснуться двух стихотворений замечательного поэта, нашего с Вами современника Игоря Царева. И выбор мой пал на альбомное посвящение поэта своей супруге ко дню всех влюбленных «Альмандины для любимой» и на красочную венецианскую зарисовку «Карнавал на пьяццо дель Марко».

Признаться, у меня всегда вызывала неподдельный интерес не только смысловая сторона стихов, но и техническая их оснащенность. И поэтому, возможно, я уделяю не самое малое внимание некоторым вопросам техники стихосложения, в частности, например, феномену рифмы. Зная, что сухое разложение по полочкам зачастую портит впечатление и от стиха, и от автора разбора, в этой своей статье я постараюсь не ограничиться одним лишь рассмотрением рифм, но взглянуть на упомянутые стихотворения как на единый комплекс выразительных средств. А для удобства читателя и с любезного согласия автора цитирую разбираемые мной стихи:

 

 

Вот уже который год по пути нам.

Для тебя души огонь шевелю я,

Подарить хочу на день Валентинов

Альмандины из долины Вилюя.

 

Купим домик в деревушке под Нарой.

Не поедем больше на Тенериф мы.

И Трабзон, и Хургада, и Канары

Надоели, как глагольные рифмы.

 

А под Нарой соловьи языкаты.

И река там – будто к Богу дорога.

И такие полыхают закаты,

Что с ума свели бы даже Ван Гога.

 

Что еще тебе сказать, дорогая?

Греет взгляд твой цвета перечной мяты.

За тебя поднял бы всех на рога я,

Да рогами обделила меня ты.

 

Открываю я бутылку кампари,

Надеваешь ты халат с капюшоном.

Нам с тобой не надо шумных компаний,

Потому, что и вдвоем хорошо нам.

 

© Игорь Царев

 

---

Примечания:

*Альмандины – драгоценные камни (разновидность гранатов) сопровождающие месторождения алмазов. Красивые альмандины находят в районе Вилюйской синеклизы.

Считается, что альмандины - талисман влюбленных. Еще - это камни честности.

Их дарят в знак верной любви.

 

© Игорь Царев

 

 

Перо и шляпа с высокой тульей –

С бокалом кьянти в кафе на пьяццо

Я восседаю на белом стуле

И восхищаюсь игрой паяца.

 

От звуков лютни мороз по коже.

Помилуй, Боже! Ну, как же можно!

И я вельможен в камзоле дожа.

И ты восторженна и вельможна.

 

И пусть оратор я невеликий,

Весьма далекий от абсолюта,

Стихи под сводами базилики

Звучат торжественнее салюта.

 

Пусть пахнет тиной вода в канале.

Волна смывает досаду: "Ладно,

Все гондольеры, как есть - канальи,

Зато влюбленным поют бесплатно!.."

 

И мы едва ли уже забудем,

Как нас Венеция целовала,

Отогревала сердца от буден,

И карнавалом короновала.

 

© Игорь Царев

 

Итак, давайте присмотримся к первому стихотворению – к посвящению на день всех влюбленных. Считается, что стихи «в альбом», написанные на случай, обычно уступают по своему качеству иным стихам. Но у выдающихся мастеров слова даже альбомные стихи находятся на весьма высоком поэтическом уровне и доставляют искреннее эстетическое удовольствие их читателям. Давайте же посмотрим, какими средствами воспользовался признанный мэтр, дабы не только воплотить свои ощущения в замечательные строчки, но и придать им неповторимое ритмическое своеобразие и очарование.

Взглянем на строфы и попытаемся определить размер стиха. Перед нами весьма интересное явление – стих с обратимым размером. При беглом чтении создается ощущение трехсложного размера с наращенными стопами, скорее всего анапеста. Верно, наращения слогов здесь присутствуют, но размер лично я считаю отнюдь не трехсложным! Если внимательно прочитать все стихотворение, то здесь перед нами 5-стопный хорей с одним наращенным слогом. Ключ к нему дает, против обыкновения, первая строчка: «Вот уже который год по пути нам...» – здесь совершенно четко виден хорей с мнимой цезурой после 7-го слога (цезура мнимая, или так называемая малая, так как здесь нет смыслораздела). Сразу после нее и находится тот самый единственный наращенный слог, а затем все возвращается на круги своя, и размер опять становится хореическим. Впечатление же анапеста создают, во-первых, сочетания двухсложных слов с проклитиками либо трехсложные слова в начале строк (особенно могут убедить в этом вторая и третьи строфы стиха), во-вторых, общий ритм многосложных слов, которые легко укладываются в трехдольник.

В общем-то, схему можно подобрать как хореическую:

(– ~/– ~/– ~/– ~/~/– ~),

так и трехсложную – в последней наращенный слог находится сразу после первой стопы

(~ ~ –/~/~ ~ –/~ ~ –/~).

Но за хорей говорят малозаметные нюансы. Во-первых, для трехстопного анапеста, в принципе, не характерна цезура, даже малая, а последние присутствуют в первой строфе, да и в четвертой и пятой тоже.

Во-вторых, если прописать схемами все стихотворение, то в некоторых строфах наличествуют неприятные сверхсхемные ударения, находящиеся по соседству. Они заметно утяжеляют трехсложную схему, в то время как хореическое членение выглядит гармонически. Желающие могут проверить, самостоятельно написав схему всего стиха.

В-третьих, обратите внимание на слово «поднял» в третьей строчке четвертой строфы. Если обратиться к словарям, то они укажут на разноударность этого слова (возможны ударения на оба слога). Интересно, что ударение на первый слог является более приближенным к литературной норме, в то время как второй вариант в большей степени употребим в просторечии. Автор, на мой взгляд, имеет в виду именно второй вариант ударения (почему, я скажу ниже), который как бы снова сигнализирует о хореической схеме, сбивая читателя с уже утвердившейся в сознании после прочтения второй и третьей строф инерции трехдольного ритма.

Что интересно, первые три строчки из-за наличия в них мнимых цезур читаются совершенно в ином ключе, нежели последующие. Как только автор перешел к использованию многосложных слов и избавился от мнимой цезуры, то ритм стиха стал более размеренным, неторопливым, стал, как мне кажется, больше отвечать интонации доверительного разговора лирического героя с любимой. С классической точки зрения такой перебой ритма не является достоинством, но здесь мы имеем дело с совершенно иным случаем, не так ли? Не будем забывать, что стих альбомный, то есть адресный. И как бы мы не ограничивались лирическим героем, неизбежны реминисценции личности автора, некоторых особенностей общения его с близкими ему людьми. Поэтому вполне уместными выглядят и шутливые строки в четвертой строфе, и риторический вопрос чуть выше, и бытовые детали («халат с капюшоном»), и упоминавшееся уже просторечное ударение в слове «поднял».

Если бы стих был выдержан в единоритмическом ключе, то такие вольности, скорее всего, смазывали бы впечатление. Но именно такое вольное, шутливое даже отношение к ритму и предполагает осознание допустимости отступлений от формы при вполне серьезном содержании. Мастерство автора проявляется здесь именно в стилистически оправданном введении в ткань стиха упомянутых «погрешностей». Заметим, что в подчеркнуто юмористической четвертой строфе автор опять использует ритм первых строчек с их мнимыми цезурами.

В области рифмы Игорь Царев, как всегда, на вершине. Стихотворение изобилует самыми разными типами рифм. Наряду с традиционными точными, даже консонансными рифмами – «шевелю я – Вилюя, языкаты – закаты» – есть и приблизительно звучащие ассонансы, например, «кампари – компаний». Примечательны традиционные для автора виртуозные составные и разнословные рифмы. Чего стоят только эти сочетания: «Тенериф мы – рифмы», «по пути нам – Валентинов» или же «капюшоном – хорошо нам».

Обратите внимание, насколько тщательно рифмы подобраны автором – почти все точные рифмы являются еще и консонансными, то есть совпадение звуков идет не только вправо от ударного гласного, но и влево. Таковы уже процитированные рифмы «шевелю я – Вилюя», «Тенериф мы – глагольные рифмы», а также «дорогая – на рога я» и другие.

Если вернуться к ассонансу «кампари – компаний», то схожесть звучания обеспечивает, кроме ударного гласного, ряд схожих опорных согласных слева и безударность звука «о», превращающегося в нечеткое «а». В общем, остается лишь констатировать факт, что Игорь Царев открыл нам еще несколько новых и неожиданных рифм. Быть может, тезис об истощении рифменного запаса в русском языке не столь уж бесспорен?

Напоследок я хотел бы затронуть несколько вопросов, связанных со смысловым наполнением стихотворения. Одним из лейтмотивов его, помимо собственно обращения к любимой, является идея ухода от искусственного, навязанного современной цивилизацией ритма и стиля жизни к некоему исконному русскому образу жизни. Для приевшегося разнообразного однообразия (да простят мне читатели сей неудобоваримый перл) способов времяпрепровождения, сколь суетных, столь и бессмысленных, автор нашел замечательную метафору, сравнив их с надоевшими «глагольными рифмами». Ему он противопоставляет картину патриархального деревенского уклада, в его органичной простоте и слитности с природой. Строку «А под Нарой соловьи языкаты» можно считать программной для этого лейтмотива. Автор, как мне кажется, намеренно использует здесь просторечную форму слова «языкастый», создавая тем самым колорит приближения к деревенскому говору, к избавлению от вычурности как в речи, так и в жизни. Более того, способность «услышать соловья» напрямую зависит от того, насколько мы вернемся в стихию исконного русского говора, не отягощенного мудреными «французско-нижегородскими» профессионализмами и жаргонизмами.

Вместе с простотой бытия познается и его глубина, и многогранность, сложность – об этом говорят строки «И такие полыхают закаты, Что с ума свели бы даже ван Гога...» Как читатель, вероятно, знает, картины Винсента ван Гога характеризуются удивительной насыщенностью цвета, передающей степень эмоциональной напряженности художника в момент творения. Из биографии его мы знаем, что, стремясь достигнуть соответствующего эффекта, ван Гог долгое время жил во французском Арле. В этой местности он надеялся найти такое солнце, которое бы в разное время суток позволило ему лучше понять природу цветовой насыщенности и, соответственно, передать ее на картинах.

Но там, где люди живут не сиюминутными потребностями «красивой» жизни, а простыми естественными заботами, чувствами, природа дарит им истинную Красоту, которой позавидовал бы и страстно искавший ее ван Гог. Неслучайно в этой же строфе автор обращается к мотиву «реки». Семантическое поле этого слова настолько обширно, что потребуется специальное исследование образов реки в русской литературе. Навскидку - это и дорога, и судьба, и Россия, и поэзия сама по себе... С помощью этого слова автор вплетает стихотворение в общий фонд русской поэзии, как бы указывает на иные близкие образы и трактовки у других русских поэтов. И сразу перед нами в исполинском объеме встает Русская Поэзия и образ Родины в ней. К слову сказать, при обращении к традиционному образу автор мастерски ушел от столь же традиционной рифмы «дорога – Богу», причем упоминание ван Гога в свете знания биографии последнего обогащает образность третьей строфы, выводит ее на совершенно иной уровень. Так альбомное стихотворение становится бОльшим, чем просто мадригалом, становится настоящей лирикой, пронизанной мотивами любви к женщине, к поэтическому слову, к Родине...

После этого с особенной теплотой читаешь строки «Греет взгляд твой цвета перечной мяты…», если знать, что белая перечная мята – светолюбивое растение, которое зимует без укрытия, но плохо переносит сильные морозы. И если нежнозеленый цвет ее согревает, то, наверное, есть кому защитить ее от морозов...

 

Следующее стихотворение Игоря Царева также весьма примечательно с технической и содержательной точек зрения. Начнем с того, что этой миниатюре присущ некий «волнообразный» ритмико-интонационный рисунок, создаваемый особым размером. В теорию стиха этот размер вошел под названием «северянинская строфа».

Если рассмотреть схему, то мы увидим, что строфы здесь, за некоторым исключением, написаны четырехстопным ямбом с цезурой, делящей строку на два полустиха, левый из которых является наращенным на один слог. На мой взгляд, именно цезура вкупе со стопным перебросом, возникшим из-за дополнительного слога в левом полустихе, и создают такую примечательную волнообразную ритмику.

В самом деле, пусть читатель попробует прочитать стих вслух – и он увидит, что в тех строках, где наличествуют и рема, и тема, приходится играть интонацией, выделяя смысловые ударения и в левом, и в правом полустихах. Отсюда мы видим, что наибольшую выразительность рассматриваемый нами размер приобретает тогда, когда строка является в левом полустишии наращенной, есть четко выделяемая цезура и во фразу укладывается и рема, и тема. Сравните у Игоря Васильевича Лотарева ("Хабанера III"):

 

Струятся взоры… Лукавят серьги…

Кострят экстазы… Струнят глаза…

«Как он возможен, миражный берег…» –

В бокал шепнула синьора Za.

 

Но не только размером выделяется это стихотворение из общего ряда. Чем же еще привлечет внимание искушенного ценителя это стихотворение? Может быть, рифмой? И да, и нет. Или, вернее, наоборот – и нет, и да. Традиционные для русского стихосложения концевые рифмы на этот раз не являются объектом тщательной работы автора. Да, есть несколько весьма интересных рифм: «канальи – канале», «тульей – стуле», «абсолюта – салюта», «пьяццо – паяца»... Но вместе с тем нельзя не отметить, что, например, рифма «абсолюта – салюта» уже встречалась во многих стихах, подобрать ее, несмотря на ее богатство (она является консонансной), не составляет особого труда. Более того, мы встречаем здесь даже глагольную рифму. За счет чего же автору удается создать ощущение не просто свежести рифмы, но даже ее изысканности?

Здесь я хотел бы признаться, что меня просто восхищает виртуозная работа автора в области звукописи и внутристрочной рифмовки. По всем строкам стихотворения, словно жемчужины, рассыпаны ассонирующие и диссонирующие созвучия, а то и просто внутренние рифмы. Думается, что, если бы русский язык позволял систематически проводить аллитерации, то автор не преминул бы ввести и их в звуковой ряд. Обильное насыщение стиха созвучиями – явление в истории стихосложения достаточно древнее. Можно, например, с ходу назвать древнескандинавскую поэзию, отличительной чертой которой, помимо изощренности формы, является систематическая аллитерация. Но там другой случай – сами древнескандинавские языки способствовали благодаря звуковому строю слов внедрению и активному использованию аллитерационных созвучий.

Если же говорить о внутренней рифме, то самый показательный пример дает нам древнеирландская поэзия. В силу невозможности передать специальные символы фонетической транскрипции, я не буду приводить здесь примеры древнеирландской и древневаллийской лирики. Ограничусь лишь тем замечанием, что в указанной поэзии существовало интересное явление – так называемая трехчастная рифма, или рифма «aicill». Она заключалась в обязательной последовательной рифмовке первого слова в строке с последним в ней же и со словом, стоявшим в середине следующей строки. Как видим, Игорь Царев весьма близко подошел к этому типу рифмы.

Если же говорить о стилистике стихотворения, то автор, на мой взгляд, намеренно избегает слов с негативным экспрессивным значением или же с отрицательными коннотациями. Если вспомнить историю отечественной литературы, то еще в 1743 году Михайло Васильевич Ломоносов в работе «Краткое руководство по риторике» обосновал теорию «трех штилей». Пожалуй, можно утверждать, что стихотворение полностью укладывается в «высокий штиль». В самом деле, даже слово «канальи» несет не только отрицательный, но и частично юмористический смысл с оттенками прощения. Весь стиль стихотворения создает приподнятое настроение, ощущение некоей даже аристократичности языка и чувств. И даже употребление нелитературной формы «буден» (в словаре – «будней») – не портит впечатление. В этом отношении автор как бы преемственен интонациям поэзии Игоря Северянина (И.В.Лотарева). Лирический герой стихотворения предстает перед читателем утонченным, отчасти даже несколько эстетствующим персонажем. Сравните, например, у Северянина:

 

И в упоении, бряцая струнами

Души восторженной, кричать: «Живу!»

(«Поэза раздражения»)

 

Или:

 

А потому, что явный вызов

Условностям – в моих стихах

И ряд изысканных сюрпризов

В капризничающих словах…

(«Двусмысленная слава»)

 

К слову сказать, мне лично кажется, что есть некоторое намеренно введенное автором противоречие, скорее даже столкновение смыслов между тем, о чем это стихотворение (а читатель, наверное, согласится, что это лирика влюбленности), и тем жанром, к которому отнес автор свою зарисовку, а именно к пейзажной лирике. Каналы Венеции, карнавал, маски, гондольеры – все это только декорации для прекрасного, пьянящего чувства влюбленности, когда весь мир «восторженен и вельможен», когда «стихи ... звучат торжественнее салюта», потому что все это – для любимой и для себя. И как восхитительна эта кажущаяся антитеза карнавала и естественности любви. Участники карнавала носят маски – но тем легче им отбросить условности, мешающие раскрыться изысканности и торжественности чувств, тем необыкновеннее это всеобъемлющее состояние счастья... И, помните, – самая яркая любовь была в Италии, в Вероне...