Пролог

 

Не сердись и прости, Степановский Давид,

Давний очерк я выставил нынче в сети.

Пролетела декада, но ты не забыт.

Расскажу и в стихах... Не сердись и прости...

 

Жизнь моя начиналась в родных Черновцах.

Город-песня – в нем даже брусчатка звенит.

На тех камнях чечеточка – на бубенцах –

Эту музыку города помнишь, Давид?

 

И каштаны в падении звонкую дробь,

Словно Лобзик-ударник, что был знаменит,

Отобьют – и быстрей запульсирует кровь...

Выступал вместе с Лобзиком, верно, Давид?

 

Как и ты, я хорошую песню любил,

Голос пробовал, правда стеснялся зело.

Я на «Гонере» гаммы усердно долбил,

Но от музыки слово меня увело.

 

Имя «Люда» в душе – и твоей и моей

Был паролем любви и остался досель,

Понимаю: упорней ты был и живей

И с пути не сходил, если виделась цель...

 

Я писал о тебе в отлетевшем году,

В том, когда только что я примчался в Нью-Йорк.

Здесь, у русской общины ты был на виду,

Ну, а мне этот город был страшен как морг.

 

Мне профессия станет опорой в судьбе –

Я надежду таил... Что ни день, то – статья.

Славный очерк тогда накропал о тебе...

Я нигде столько мерзкого прежде хамья

 

Не встречал, как средь тех, кто здесь «бизнес» открыл.

Бездуховность из каждого здешнего прет.

Беспардонно циничным хозяйчиком был

Тот издатель... Газетчики, ушлый народ,

 

Известили заранее: жох, прохиндей,

Хоть и раввинским чином прикрылся – делец.

А на деле был хуже – фашист, лиходей,

Бог не фраер, получит свое наконец.

 

Вот причина того, что твой очерк «засох».

Я его сохранил, а теперь в интернет

Мной отправлен – к народу. Суди меня Бог:

Я и в нем не солгал, да и здесь кривды нет.

 

Покатилась поэма – строка за строкой.

Труд нелегок... Я начал – и не отступлю...

Я пишу о тебе, вспоминая о той,

Кто жил в песне, кого и поныне люблю...

 

Глава первая. Знаменитый певец

 

Над тобой давней славы сияет венец.

В городке, что был всею Вселенной моей,

Степановский Давид – знаменитый певец,

Восемнадцатилетний красивый еврей.

 

Предначертанной нам небесами судьбы

Мы невольники – делай, что рок разрешил.

И пред тем, как в Нью-Йорк я направил стопы,

Тридцать лет я в Москве и Сибири прожил.

 

Но в Нью-Йорк прилетев, я услышал о нем.

В популярой программе на местном тэвэ.

Он с еврейскими песнями – «Вместе споем!»...

-- Степановский. То имя знакомо тебе?

 

-- Ну, конечно знакомо, -- сказал я отцу. –

Он был яркий, красивый, совсем молодой.

А теперь лишь красивый. Представьте, к лицу,

Если сердце поет, даже то, что седой.

 

Вспомнил сразу Давида, каким в те года

Был: пластичным и гибким, прямым, как лоза...

Ах, куда же ты, юность уходишь, куда?

Я повсюду ищу, напрягая глаза...

 

«А у нас во дворе...» -- он выводит светло.

Добавляю неслышно:

-- Есть Люда, Давид... –

В унисон с этой песней мне имя вошло

В озаренную душу – и сердце болит.

 

Он сияет улыбкой. А голос летит.

Он силен и объемен, в нем нежность и сталь.

Божий дар по заслугам достался, Давид.

Голос в плен забирая, зовет меня вдаль...

 

В третьем доме на Киевской жил я тогда

В комнатушке на третьем, есть, правда, балкон.

Теснота, беднота... Словом, просто беда –

И певучий немыслимо аккордеон.

 

Я по слуху играю «У нас во дворе».

В этой песне душа моя вся и мечта.

Изнывает сердечко в любовном костре –

И зовет меня песня в другие места.

 

А в соседстве стоит театральный дворец,

Мельпомены еврейской отобранный храм –

Притяжения центр для открытых сердец:

Здесь концерты давали в дни выборов нам.

 

Опустевшим дворцом осчастливили вуз.

И студенты порою концерты дают.

Вся культура, на коей воспитан мой вкус,

Обреталась в дни юности именно тут.

 

Клуб текстильщиков также в еврейском дворце,

«Шепетовка» -- по имени улицы клуб,

Размещавшийся в здании – пестром ларце,

Что еврейским был также... Поймешь, коль не туп,

 

Что еврейскую мысль изживал сталинизм,

Всех еврейских поэтов велел погубить.

Жуть... По Гроссману – тот же кровавый фашизм,

Что нельзя оправдать и нельзя позабыть.

 

В этих клубах бывали концерты. Порой

Удавалось и мне проникать сквозь заслон...

Степановский сперва саксофонной игрой

Восхищал – и восторженно пел в микрофон...

 

Это вспомнилось мне в девяносто седьмом.

Я в Нью-Йорке статейки в газеты пишу...

-- Вот бы взял да и чиркнул бы очерк о нем!

-- Телефон у кого-то сперва попрошу! –

 

-- Созвонишься с Давидом – сюда пригласи.

-- Как получится. Он человек занятой... –

Созвонился:

-- Приедете? Ладно, мерси.

Буду ждать. Не забудете за суетой?... –

 

-- Он приедет, -- родителям гордо сказал,

Чем добавил волнения маме с отцом.

-- Как бы ты со статейкою не сплоховал,

Неудобственно будет пред славным певцом.

 

Надо встретить по первому классу его... –

Застеснялся отец:

-- Я из дома уйду,

Чтоб беседе с певцом не мешать... ---

Каково?

-- Не увидишь тогда в своем доме звезду... –

 

-- Испеку для него многоцветный пирог... –

Это фирменный мамин фамильный секрет.

Значит, вправду достойный взойдет на порог –

Пирогов недостойным, неправедным нет.

 

Он со скрипкой под мышкой в квартиру вошел

И вкатил чемодан с килограммами нот...

-- Я уроки в Манхеттенской школе провел –

Пусть Америка песни евреев поет.

 

Там и дети и взрослые учатся петь...

Не учили такому у нас в Черновцах.

Эх, а им бы повсюду звенеть и греметь...

Сохранились, по счастью, в еврейских сердцах.

 

А в Америке к песням большой интерес.

Итальянцы, китайцы на идиш поют,

Что нормально для цивилизованных, без

Черной злобы и подлости кои живут.

 

-- Вы простите, у нас простовато, Давид!

-- Ну и что? Разве сам я не так же живу?

Крыша есть, ну и ладно. Спасибо, что сыт.

Есть подушка, чтоб вечером бросить главу...

 

-- Вы – с экрана, а я вместе с вами пою –

Похвалился отец. – Песни – радость для нас...

-- Для того и задумал программу мою –

И задумка по-видимому удалась...

 

-- Что так смотрите странно? – (А это он мне) –

Будто следователь ЦРУ-КГБ...

-- Совмещаю с тем юным...

-- И как я?

-- Вполне!

-- А по правде – немало досталось в судьбе...

 

Груз потерь и ударов жестоких тяжел.

Были звездные пики, мгновенья удач... –

Разговор откровенный с Давидом пошел,

В нем и радость звучала и сдержанный плач...

 

Глава вторая. Запев судьбы

 

Он родился в Печорском фашистском аду.

Лагерь смерти – евреям последний капкан.

-- Увенчало рождение сына беду.

Папа с мамой мои – из молдавских Липкан. –

 

Скорбный путь Холокоста семейство прошло,

Оставляя погибших родных по пути.

Набухало повсюду фашистское зло,

А в Печоре должно было солнце зайти

 

Для оставшихся. Только гремела уже

Канонада все ближе. Алел горизонт.

И к эсэсовской страх подступает душе –

Или что там у нелюдей? Катится фронт...

 

Враг не тот уже в сорок четвертом году:

Вся фашистская нечисть от страха тряслась...

Моя мама все в том же Печорском аду

Пребывала с родными – и чудом спаслась.

 

А Давид продолжает рассказ о судьбе:

-- Дядя книгу поздней обо всем написал –

О еврейской беде и еврейской борьбе,

Как фашист нас губил, как нас случай спасал.

 

Двадцать пять тысяч взрослых и малых вошло

В лагерь смерти печорский. Лишь триста в конце

От беды ускользнуло. А что нас спасло?

...Комендант... Явный ужас на пьяном лице.

 

Каждый дальний разрыв в нервный тик отдает.

Он построил евреев, кто был еще жив.

И сказал:

-- Этой ночью охрана уйдет,

Напоследок врата нараспашку открыв...

 

В это даже поверить сперва не могли,

Но, едва наступила кромешная мгла,

Те, кто выжил, из лагеря ночью ушли

И укрылись в лесах. И свобода пришла.

 

Сема Аккерман, мой настоящий отец

Всех родных потерял в том фашистском аду.

По характеру был прирожденный боец.

До войны, неизвестно в котором году,

 

В кавалерии папа служил у румын.

А едва от фашистов свободу обрел,

Улыбнулся мальцу:

-- До свидания, сын! –

Добровольцем сражаться с фашизмом пошел.

 

Был он в конной разведке – «румынский казак»...

Лишь один «треугольник» пришел от отца.

Скорбь навечно осталась у мамы в глазах.

Роль солдата мой папа сыграл до конца.

 

«Почерк плох, потому что пишу на коне.

В рейд уходим. Позднее еще напишу...» --

Где погиб он и как – то неведомо мне.

За него и себя я живу и дышу...

 

Стал заместо отца Степановский Арон,

Фронтовик. В Бабьем Яре семью потерял.

Может, сын его спасся – надеялся он.

Был в генштабе советском такой генерал

 

Степановский... Единственный раз по тэвэ

Показали его покидавшим Афган

Вместе с Громовым. Мысль пронеслась в голове:

На Арона похож! Может из киевлян

 

Кто-то храбрый нашелся – и спас пацана,

А потом он пошел по военной стезе.

В генерале порода Арона видна –

И никто не дивился нежданной слезе

 

На щеке, человека, что стал мне отцом,

Сверхответственно важную роль исполнял.

Генерал Степановский с ним сходен лицом...

Будьте здравы и счастливы, наш генерал!

 

Впрочем, может быть нам просто хочется так...

Генерала не стали тревожить письмом.

Оказался евреем бы вдруг – не пустяк,

Юдофобская власть поплясала б на нем...

 

Мама двух еще братиков мне родила –

Улетели в Израиль с отцом на житье...

-- Расскажите, как песня вам в душу вошла...

-- Песня в мире людей послушанье мое.... –

 

Глава третья. Первые ноты

 

Мам еврейских согреты любовью птенцы.

Словом резким и грубым не бьют малыша.

-- Подрастаю, а город родной -- Черновцы

Не скрывает: еврейская есть в нем душа. --

 

В довоенном еврействе большой недочет:

Кто расстрелян во рву, кто кнутами забит.

Но опять этот город евреев зовет,

Обещая: здесь добрый наладится быт.

 

Город не был разрушен бомбежкой в войну,

Пустовали квартиры – румыны ушли.

Кто чуть-чуть припоздал – комнатенку одну

В коммуналке занять уже только могли.

 

Власть повторный устроила голодомор –

Тяжелее всего без еды малышам.

Распоясался нагло разбойник и вор,

Полицай недобитый, бандеровский хам.

 

Нарекает бандитов героями власть.

Рановато – свидетели живы пока.

Украины позорище -- эта напасть,

Убивавшая женщину и старика.

 

Это зверство творилось в угоду вождям,

Те фашистские псы раздували пожар,

А ублюдков влекло к топорам и ножам...

И вымаливал люд им Божественных кар.

 

Украинцы смирились и с НКВД,

Что с бандитами схронов вел жестко войну...

А теперь их – в герои? К повторной беде

Приведет людство вождь, а державу – ко дну...

 

Совесть памяти, совести память – ты где?

Не в политиках, точно, в поэте живи!

Ты кричи, мое сердце о прошлой беде,

Справедливость в сердцах поколений зови!

 

В Черновцах поселился израненный люд,

Ран телесных ужаснее раны в сердцах.

Здесь и там, что ни день, тихо слезыньки льют.

Где ты, радость? Найдем ли тебя в Черновцах?

 

Может, ты унеслась далеко-далеко –

Под жестокое солнце к реке Иордан?

В Черновцах за часы убивали легко,

Ситный – втридорога, пуст живот и карман.

 

Выживали, терпя и беду и нужду.

Все в заботе: детишек хотя б накормить...

-- Может статься, что мы в наступившем году

Будем чуть посытнее и радостней жить... --

 

-- Я по русски не петрил годков до пяти, --

Излагает историю жизни Давид. –

Был в семействе и в городе идиш в чести,

Жаль, что нынче язык сей еврейством забыт.

 

А тогда и на рынках и на площадях

Он звучал без стеснения звонче, бодрей.

Не скучает ли город сейчас о годах,

Тех, когда каждый третий, что встречен -- еврей?

 

В детсаду у ровесников перенимал

Украинский и русский – усвоил на раз.

Языки -- без проблемы, покуда ты мал,

А попробуй-ка новый осилить сейчас!

 

До войны моя мама в Липканах жила –

Бессарабском местечке под властью бояр.

Активисткой еврейской общины была,

Развивала актерский и песенный дар ...

 

О Липканах. Местечко, село, городок.

Означают «Липканы» – «посланцы, курьеры»...

С давних дней из Липкан в Черновцы шел поток.

Из известных такие дадим здесь примеры:

 

Штейнбарг, Штеренберг, Альтман – три мощных столпа

Идишистской культуры, известные миру.

Из Липкан в Черновцы привела их судьба –

Поднимали еврейской поэзии лиру.

 

Бессарабским Олимпом Липканы назвал

Хаим-Нахман... Тот самый. Божественный Бялик.

Штеренберг режиссером в ГОСЕТ’е блистал

До войны Кишиневском... Завпостом был Фалик...

 

А в последнем ГОСЕТ’е уже в Черновцах

Послужил Мельпомене еврейской и Альтман.

Имена стихотворцев в еврейских сердцах

Вместе с золотом строчек живым, не сусальным.

 

Мудрый Штейнбарг... Он в басенках грустно хохмит,

Не дождался своей поэтической книжки...

Над Липканами сбил первый свой «Мессершмидт»

Русский ас Александр свет Иваныч Покрышкин.

 

У Липкан в сорок первом крутые бои,

А три года спустя – еще круче... Потери...

Двести лет проживали там предки мои,

Ну, а есть ли сегодня в Липканах евреи?

 

И последний минувшего века сюжет –

Мне его пересказывать мало охоты:

Молдаване сбесились – прощения нет:

Из Липкан по Бендерам гремят минометы...

 

Там отец мой Семен, там и мама жила.

Узнавать о безумстве мне горько и тяжко.

Кто простит идиотам такие дела?

Молдаванам аукнется эта промашка.

 

Не вернется в Молдову – жалей не жалей

Приднестровье, забудьте, козлы, про Бендеры...

Пред войной молодежь собирал «Поалей...» --

Сионистски настроенные «пионеры»

 

Затевали концерты, спектакли, а в них

Выступала и мама с огромным успехом...

Из родительских генов беру, не из книг,

То с чем принят потом исполнительским цехом.

 

Рядом с домом ее жил богатый еврей.

Сын на скрипке скрипел, вызывая улыбка.

Мама грезила: буду иметь сыновей –

То заставлю мальчишек учиться на скрипке... ---

 

Музыкальность Давида сказалась вполне.

Он вначале запел, а потом молвил «мама».

Лет с пяти стал на скрипке играть в тишине,

Упражнялся подолгу азартно, упрямо...

 

Наставлявший в искусстве его Михаил

Исаакович Лазарев к школе мальчонку

Музыкальной готовил – Давидик творил.

Он оттачивал слух, развивая ручонку.

 

Был вступительный конкурс. Давидик сыграл

«Не летай, соловей», «Савку с Гришкой», этюдик...

Член жюри перед ним лишь пятерки писал

За игру малыша -- (Додик видел) – в «талмудик»...

 

Но в музшколу не принят малыш... Почему?

С малых лет из-за пятой главы обижаем.

Как пробиться сквозь антисемитскую тьму?

Так и каждый из нас был стократ унижаем

 

В «справедливейшей в мире» советской стране...

И в музшколе Давид никогда не учился...

-- Заменила музшколу мне мама вполне.

Крутит ручку машинки – (я рядом возился),

 

Небогатым соседкам то блузку сошьет,

То юбчонку, то летнее платье из ситца.

За работой еврейские песни поет.

Я впиваю их сердцем, стремлюсь научиться.

 

Я пою их по-маминому до сих пор,

Хоть встречаю иные порой варианты.

Мамин стиль – самый лучший – непрасен и спор,

Так что пойте, как я, молодые таланты... --

 

Глава четвертая. Песня – любовь моя...

 

Во дворце пионеров на Щорса – оркестр.

Духовой... Пусть не скрипка, но – музыка, ноты...

Пацаны дуют в дудки – всем слышно окрест.

В нем играет и Додик, дудит до икоты.

 

Смотры школьных талантов идут каждый год,

Отпускают с уроков «артистов» на спевку.

Наш Давид в них участвует – песни поет.

Импрессарио местные действуют цепко...

 

«Шепетовка» -- прославленный в городе клуб,

Чей хозяин – местпром, крышевавший артели,

Был богат, авантажен и вовсе не скуп –

Коммерсанты порой оттянуться хотели,

 

Как привыкли в Румынии перед войной.

Ведь артель от госпрома ушла в автономку.

-- «Шепетовский» лазутчик гонялся за мной:

-- Пой у нас!

-- Пережив подростковую ломку,

 

Я запел полногласно, как если б металл

Разносился по залу с моим баритоном,

Голос крылья обрел – я душой воспарял,

Пел и это и то – привыкал к микрофонам...

 

Я с пятнадцатилетия – профи. Пою

В «шепетовских» концертах, играю на танцах.

Зарплатешкой моей подкрепляю семью... –

...Дважды в месяц – в получках Давид и авансах.

 

Между Щорса и старым Турецким мостом,

Как спускались со Щорса – направо в проулок –

«Шепетовка» -- еврейский (при Австрии) дом...

Прочный мост возле бани оставил нам турок...

 

Да, мой город успел побывать под пашой,

А потом и под князем молдавско-валахским.

Пять веков он, не меньше – с еврейской душой,

Ашкеназской картавинкой, рыком сефардским.

 

Ашкеназы из Польши пришли в Черновцы,

А сефардов, общающихся на ладино,

Принесло из Молдавии... Ай, молодцы!

Расцветала в еврейских руках Буковина.

 

Век семнадцатый – переселения бум:

От убийцы евреев Хмельницкого бегство.

Неспособен понять человеческий ум:

Коренится-то в чем украинское зверство?

 

Впрочем, лучше ли русские – это вопрос.

Воевало с османами русские войско,

А пришло в Черновцы – от смертельных угроз

Убежали евреи, осталась лишь горстка.

 

Вот она азиатское зверство славян

Испытала вполне и запомнила крепко.

Христианской любви нет в душе христиан,

Ну, а зверство с евреями – бесу зацепка.

 

Австрияки-то лучше? Не скажешь, увы.

То же зверство, но чуть лицемерно прикрыто.

Не подняться с колен, не поднять головы,

Остается терпеть, коль такая планида...

 

Революция в Австрии чуть помогла:

На бумаге – в правах уравняли евреев.

На бумаге одно, а какие дела?

Революция, духом свободы повеяв,

 

Подустала... Власть снова пыталась гнобить,

Хоть еще лицемерней, ослабив удавку...

Удалось синагоги и школы пробить,

Дух еврейский стремительно шел на поправку.

 

Чуть поздней притеснения отменены.

В Австро-Венгрии балы, парады помпезны.

Дух немецкий носители идиш должны

Разнести по империи -- значит, полезны!

 

А потомки сефардов, теряя язык

Растворились в большой ашкеназской общине,

Не сложилось развиться, попали в тупик –

Не осталось и памяти на Буковине.

 

В девятнадцатом веке почти в десять раз

Население города выросло в целом.

Сорок тысяч прибавилось с лишним. Для нас

Важно то, что еврейство уверенным, смелым

 

Стало в городе – и воспитало в себе

Европейских писателей высшего класса,

Поднялось в интеллекте, окрепло в судьбе.

Выделяет элиту еврейская масса.

 

Европейски известный писатель Францоз,

Рядом Броцинер, также масштабом – не местный.

Вызывавший восторг, доводивший до слез

Лирик Эберман, всем в Старом Свете известный.

 

Пробивались евреи во власть. Бургомистр –

Доктор Рейс, а затем Вайссельбергер – евреи.

Коль еврей образован – он разумом быстр.

В их правление град день за днем здоровее.

 

Горсовет в Черновцах назывался ландтаг.

И в него депутатами входят евреи.

Лишь хорошее скажешь об этих годах...

Век двадцатый какие несет нам идеи?

 

Всем казалось: века недоверья ушли.

Попритерлись, сдружились евреи, славяне.

От погромов российских спасаться могли

И бежали с надеждой сюда россияне-

 

Иудеи... Из Польши бежали сюда...

А когда подоспела война мировая,

Под крестом православным порою звезда

Шестиглавая, свитки Торы укрывая,

 

От лавин православных святыни свои,

Так спасала в содружестве с местым священством.

А солдаты российские зверства свои

Над евреями вновь сотворяли с блаженством...

 

Перед той европейской войной мировой

В Черновцах максимально добилось еврейство

В каждой сфере успехов, трудясь головой:

Медицина, театр, адвокатство, судейство –

 

В просвещенных еврейских нуждалось умах.

И они возвращались домой из Парижа,

Из Берлина и Вены с дипломами... Ах,

Что за время, мой город! Но беды все ближе...

 

Так еврейского в городе много! Вот Храм,

Где теперь «Чернiвцi» с голливудской попсою.

А Нац. дом у театра? «Текстильщики»! Там

И музшкола была, что осталась мечтою.

 

В Черновцах много прессы еврейской и здесь

Много книг издают на иврите и идиш –

Талмудической мудрости пестрая смесь

С эпопеей о жизни, которую видишь –

 

Сплав рассказов Францоза и вещих стихов...

Жаль, тот рай завершился кровавой войною.

Со сверканием русских граненых штыков

В город черная злоба вползает змеею --

 

И опять кровь погромов. Зверел оккупант,

Словно в город не люди пришли – вурдалаки,

Словно бросили бесы на город десант,

Словно бешеные покусали собаки...

 

А потом стал хозяином града румын,

В коем та же бесовская злоба кипела.

А потом – Холокост. Из десятка один

Черновицкий еврей избегает расстрела...

 

Мой советскому воину низкий поклон

За спасение жизни и освобожденье.

Но теперь сталинизм зачернил небосклон –

От него иудеям одно униженье.

 

В «Шепетовке» начальником Лилов. Хромал.

Возводил Мавзолей Ильичу. В суматохе,

Бестолковке строительной и пострадал:

Отдавили бетонною глыбою ноги...

 

-- В дни, когда я на смотрах еще выступал,

Мне тогда Яков свет Александрович Крачек,

Школьный физик, пиджак свой на время давал,

Своего-то тю-тю – нет в семействе заначек.

 

Лилов выдал артельщикам срочный заказ.

Сняли мерку с меня. И несут... Смокинг! Белый!!!

-- Так, примерь! Как влитой ! Не тесно?

-- В самый раз!

-- Выступай на здоровье, аншлаги нам делай!

 

Чуть позднее заморский дают саксофон,

Первый в городе с нежным звучаньем – сопрано!

Ай да Лилов!

-- Спасибо! –

Я счастлив. Силен

Мой артельный местпром!

Вдохновенно и пряно

 

Саксофон озвончает оркестра аккорд,

Я целую мундштук лишь бы слаще звучало.

Аплодирует зритель – я счастлив и горд.

Я пою!... --

 

То, певца, музыканта начало,

 

Степановского, помнится мне хорошо,

Не затмилось и сорокалетней порошей:

На концерт в клуб студенческий как-то зашел.

Зал был полон. Оркестр заливался хороший.

 

Я и прежде сюда забегал иногда,

Прорывался нахрапом наверх сквозь заслоны.

Черный занавес... Сцена... Экран... Череда

Налетевших картин под беззвучные стоны.

 

Вспоминаю спектакли: в них примой была...

Как же звали ее, ту студентку-соседку?...

Что ж ты, память, некстати о ней принесла,

Не ко времени эту картинку-заметку?...

 

Высоченный, в пять ярусов зрительный зал.

Здесь последний ГОСЕТ выступал, но не долго.

...Саксофон что-то радостное выпевал,

Брал за сердце и даже в очах стало волгло.

 

А потом конферирующий заявил:

Дескать вот: научили мы петь музыканта...

Паренек золотой саксофон отложил –

И запел... Стало ясно: в нем бездна таланта:

 

«Купите фиалки! Вот фиалки лесные.

Скромны и неярки, они словно живые.

В них дыханье весны, лепестки их полны

Юным солнцем апреля.

 

Так, явившись едва,

Нежной песни слова чье-то сердце согрели.

Купите фиалки, букетик лиловый.

Весеннюю песню вы послушайте снова...»

 

Столько лет пролетело – всего ничего.

То, что важно для сердца отнюдь не забыто.

Вот тогда я впервые увидел его

И услышал чарующий голос Давида...

 

Ах, спасибо, студенческий актовый зал,

За бесплатные фильмы и эти концерты.

Ими к песне ты душу мою привязал,

Пребывать мне с хорошею песней до смерти.

 

Про букетик фиалок запомнил, гляди –

И четыре промчавшихся десятилетья

Не изгладили трепета в чуткой груди.

Сам бы спел, только жаль: не умею так петь я:

 

Под лучами апреля спускался в долину

Я с полной корзиной цветов.

Я цветы продавал и вам напевал

Про счастье, про жизнь, про любовь.

 

Только в этом году я под солнцем апреля

С фиалками к вам не приду.

Будет в сердце у вас моя песня жива,

Не забудутся эти слова...»

 

А потом спел Давид «А у нас во дворе»

За Кобзоном, да только Давид был моложе,

Ближе к чувствам моим в той волшебной поре.

Так он пел, что мурашки бежали по коже.

 

Привносил в эту песню свое... А мое

Привносилось само – и рождалось искусство.

У парнишки на сцене талант и чутье,

А у слушавших в зале ответное чувство.

 

Я уехал потом из моих Черновцов,

Занесла на иные широты орбита...

И наслушался после известных певцов,

Только песня Давида душой не забыта...

 

Глава пятая. Профи

 

«Шепетовский» оркестрик тогда возглавлял

Универский студент Леонид Косиченко.

Он поздней в Черновцах и профессором стал.

Музыкант – а в науку подался зачем-то.

 

В альма матер он тоже собрал классный бэнд,

Пригласив молодых, состоявшихся профи.

Косиченковский бэнд, это, знаете, брэнд:

Коллектив был без скидок отборнейшей пробы.

 

О себе умолчу: саксафонил и пел.

Ну трубе – нынче первый в Израиле Фельдер.

Евдокименко Толя за пульт к нам подсел,

Музицировал славно и Лёня-Gelehrter*,

 

* Ученый (нем.)

 

Сиречь сам Косиченко. Ротару порой,

С коей Толя дружил, подключалась к ансамблю.

Черновчан развлекали вокалом, игрой...

Эту чудную пору судьбы моей славлю... –

 

Той порою Давид получил аттестат.

Значит, срок наступает серьезной учебы.

В музучилище классный бы выдался старт.

Но... провален на скрипку... Советуют, чтобы –

 

(Так блестяще он спел, не заметить недьзя) –

Лицемерно советуют:

-- На хоровое

Поступайте, Давид, песня – ваша стезя! –

Поступает туда. Провалили. В живое

 

Сердце плюнули мерзко. Где совесть и честь?

Впрочем, где они в антисемитской державе?

Лозунг дружбы народов, как старая жесть

Проржавел в первомайской парадной оправе.

 

«Интернационал» коммунисты поют

На партийных помпезно-пиарочных съездах,

А еврейским мальчишкам пути не дают,

Там, в столицах, и здесь – в музучилищах местных.

 

Что же делать? Ведь надо пробиться туда,

Где Давиду откроют секреты музЫки.

Есть один вариант. А сорвется – беда!

Впрочем, все варианты и хлипки и зыбки.

 

Я замечу: подобное было со мной.

Шел в строительный техникум – знания крепки...

-- Сколько баллов?

-- Двенадцать!

-- Ступай-ка домой... –

Одноклассник Ефремов...

-- Какие отметки?

 

-- Девять баллов, три тройки... Зачислен, ура! –

Вот такие наглядные были примеры.

Вместо совести, видно, у мерзких дыра.

Где идейность, партийцы? Ни чести ни веры.

 

Ну, так стоит дивиться, что рухнул Союз?

Только разве прибавило совести это?

Особливо я за Украину боюсь:

Бездуховность державу сживает со света.

 

-- Что же дальше случилось, поведай Давид!

-- Все же я сквозь заслон до учебы дорвался.

Некто Дидык культурою руководит.

Сразу после войны им обком возглавлялся.

 

В Черновцах – восемнадцатой армии штаб.

В политупре ее главный Брежнев. Тот самый.

А в стране начинается мирный этап.

Брежнев с Дидыком дружат. А мы с моей мамой

 

В Черновцы из Печоры приехали. Здесь

Одолеть собираемся прошлые беды.

Здесь над болью – надежд с безнадежностью взвесь.

-- Надо паиятник строить во имя Победы! –

 

Так решат секретарь с генералом вдвоем! –

И воздвигнут на площади бронзовый воин,

Чуть не первый в Союзе – аж в сорок шестом –

Партизан и солдат благодарен, доволен.

 

Бывший партсекретарь стал культурой рулить.

Сбой в карьере? Причина была, очевидно.

Вот к нему на прием я решил поспешить,

Не скрывая, как больно душе и обидно.

 

Для визита к нему есть серьезный резон.

Дидык был депутатом – и ездил с отчетом

С избирателям сельским...

-- Давай, мой «Кобзон!» –

Это мне он. – Попой, угоди обормотам! –

 

-- На тебе нет лица. Что случилось, Давид? –

Оглоушил начальника гневной тирадой,

Правду-матку рубил не скрывая обид:

Дескать всем был хорош, всякий раз, если надо

 

Избирателям песнею жизнь подсластить,

Но совсем нехорош, чтоб к учебе пробиться!

Он подумал немного...

-- Не стоит грустить.

Ты пройдись до училища... Будешь учиться! –

 

Вот он памятник в сквере с тюрьмой виз-а-ви,

По соседству с тюрьмою – моя восьмилетка.

Против сквера – училище... Ну, се ля ви –

В нем Давид – и отличная только отметка

 

По вокалу и альту. Добился пацан.

Пусть не скрипка, но вроде. Довольно похоже.

День до края заполнен. От радости пьян:

Он поет и играет – мурашки по коже.

 

А Учители – лучшие! Вот повезло!

Юрий свет Николаевич Гина – по альту,

Сам скрипач выдающийся. Дело пошло!... –

Добавляет маэстро огранку таланту...

 

-- Гина в Киеве сам обретал мастерство

Исполнительства и педагогики. Лучший!

Сам играет – заслушаешься. Колдовство!

Вот какого учителя выдал мне случай. --

 

Консультировал Гина и Ивасюка.

По его настоянью тот в Киев отправлен.

Не хватило терпения у паренька –

И спецшкольный проект, к сожаленью, отставлен.

 

Нынче Гина известен не только в стране.

Он народный артист и создатель форкестра...

-- Звонче, резче Давид. Посильней по струне! –

Не напрасно с юнцом тратит время маэстро.

 

-- Всеукраинский конкурс во Львове грядет.

Подготовимся. Так отшлифуем программу,

Что изъяна в игре и Баршай не найдет,

Победим непременно, порадуем маму...

 

-- Победили бы точно. На конкурсе мне

Не нашлось бы соперника по умолчанью.

Но – облом! А причиной – не фальшь на струне.

Сам директор железным барьером к признанью.

 

-- Гина, знаю, конечно, талантлив Давид,

Без сомненья – вернется к нам лауреатом..

Для чего нам, подумай, со званием жид? –

Так враги поступают с еврейским талантом...

 

-- Любинецкий Иван Николаич... Впивал

Я уроки его, как судьбы откровенье.

Он бельканто владел – это лучший вокал.

Открывал мне секреты, дарил вдохновенье.

 

Любинецкий Роман, знаменитый певец,

Не из той ли семейной вокальной конюшни?

Кто Иван Николаич Роману? Отец?

Вероятно... Уроки вокала нескучны... –

 

По рассказу Давида наставник его

Брал искусство вокальное в Новосибирске.

Жаль, не помнит конкретно Давид, у кого.

Итальянский певец был заброшен в неблизкий

 

Град сибирский... Он стал мне однажды родным

Вместе с оперным здешним. В начале столетья

Мой Димурка, сынок, дирижировал им.

Может знает, чье брал Степановский наследье?

 

Любинецкий с семейством был сослан в Сибирь.

Но судьба повелена – и консерваторским

Стал студентом... Такая престранная быль –

Из ГУЛАГ’а -- в бельканто, доступная горсткам...

 

-- Всем, что знаю в вокале, обязан ему.

Мы в друг друге с Учителем не обманулись!

Мне велел, чтоб секреты его никому

Я не смел выдавать, пусть на мне бы замкнулись

 

До поры, пока я не смогу накопить

Личный певческий опыт за долгие годы

И надежно уроки его закрепить...

-- Будут спрашивать, как к верхним нотам подходы

 

Ты проводишь. Все профи увидят: прием

Есть какой-то искусный, но им неизвестный... –

Мэтр мой – гений вокала. Я вырос при нем.

Стали дружбой уроки, общением честным... –

 

Погружаясь в бельканто, он входит во вкус,

Два учителя с ним: Любинецкий и Гина.

Наступает четвертый, решающий курс...

Той порой приглашает его «Буковина»....

 

Пожелал черновцкий партийный нотабль,

Чтобы в городе спешно развилась эстрада.

«Буковиной» назвали эстрадный ансамбль.

Исполнители рады и публика рада.

 

И гастроли... Мелькают вокзалы, дворцы

И площадки без крыш посреди старых парков...

Те отели с клопами, где хрипнут певцы...

Рукоплещут Давиду Одесса и Харьков...

 

-- Кинозрителям перед сеансом пою.

В «Украине» и «Жовтне» ансамбли , что надо... –

Пазбудила ремарочка память мою –

Те концертики в «Жовтне» дарили отраду.

 

Но об этом – потом. Здесь вначале был Храм.

А построил его выдающийся зодчий

Захаревич-Львивруд (Львовский). Многие там,

Он шедевры построил, что радуют очи.

 

Ко всему – политехники львовской творец,

Он был первый ее и заслуженный ректор.

Каждый храм Захаревича, каждый дворец

Возглашают: их строил божественный некто.

 

Божий дар очевиден. Но пан Юлиан

Католические строил храмы во Львове.

А армяне считают, что он из армян.

Строить Храм для евреев для зодчего внове.

 

Но и здесь он всю силу таланта явил.

В Черновцах и почтамт сотворил, между прочим,

И к вокзалу причастен, считают... Он был

Гениальным, по общему мнению зодчим.

 

Немцы храм тот зажгли. При советах потом

Попытальсь взорвать. Устоял, на поддался.

Кое-как подновили его, Божий дом...

Ну, а в «Жовтне» потом и Давид подвизался.

 

Символично, что в Храме божественный глас

Пред войною звучал. Кантор Шмидт изощрялся.

Лишь со старых пластинок порадует нас

Дивный тенор, что Шмидту от Бога достался.

 

Он замучен в «нейтральной» Швейцарии. Факт,

Что швейцарцы к фашистскому зверству причастны,

Очевиден... Давид заполняет антракт.

Те концертики помню я. Были прекрасны.

 

Завершала наивная, как дважды два

И задорная песенка перед сеансом.

Я слова не забыл, и запел их едва,

Как Давид подключился, закончив кадансом:

 

«Бажаем, бажаем

Подывтыся добре кино...»

 

«Бажаем, бажаем,

Цоб сподобалось всим вам воно...»

 

Глава шестая. Перипетии

 

Постепенно он понял, что кредо его –

Песни разных народов... Неаполитанцы

Сладострастием нот одаряли того,

Кто вначале озвучивал модные танцы.

 

А у Джордже Марьяновича взял Давид –

(Молодые не ведают) – чудо: «Девойку..»...

А для знающих идиш – классический хит:

Песня Мэкки-Ножа... Что-то новое?... Двойку

 

Ставлю вам. В «Трехгрошовую оперу» Брехт

Персонажа такого отвязного вставил...

Аристотель сказал бы, что Брехт – полный бред,

Но фашизм ему мощного смысла добавил.

 

Песню Мэкки-Ножа пел на идиш Давид,

Что евреями воспринималось с восторгом.

Композитор Курт Вайль сотворил звонкий хит.

И Давид, исполняя, был пламенным, гордым...

 

А последний куплет – по особому пел:

Делал к зрителям шаг – и особо сердечно,

Будто важное что-то доверить хотел...

И тянулись к певцу понимавшие встречно:

 

Зол плацн але соним,

Лебт ун фройт зих,

Генуг цу вэйнен.

Абы гезунт нор, абы гезунт нор,

Кэн мэн, бридер, гликлих зайн.

 

Смысл: пусть сгинут враги все, живите в добре,

Наслаждайтесь и радуйтесь, братья, не плачьте.

Есть здоровье – и ладно. Все будет – харе.

Будьте счастливы, грустное переиначьте...

 

Шпильку антисемитам любой понимал.

Чувства зрителей неудержимы и бурны.

Настроение песней Давид поднимал,

А успех возводил самого на котурны...

 

Говорят, что на воре и шапка горит...

Раз директор Климчук подошел пред концертом,

Смотрит зверем и через губу говорит,

«Руки в боки», стоит омерзительным фертом.

 

-- На каком языке песню Мекки-Ножа

Вы поете всегда, Степановский?

-- На идиш... –

-- Почему? –

Распалился, от злобы дрожа.

-- Потому что покуда в стране не увидишь

 

Ни плакатов с призывом лихим «Бей жидов!»

И ни флагов со свастикой. Только повесят –

Прекращу, я к такому вседневно готов...

-- Прекратите сегодня же... Если заметят...

 

-- Почему нет запрета на сербский язык,

На румынский и на итальянский...

-- На идиш

Сиди Таль разрешается. Только! –

Кадык

У директора дергался...

-- Скоро увидишь... –

 

В смысле – флаги со свастикой... Тот разговор

Был за миг до того, как Давиду на сцену.

После эдаких встреч пропадает задор,

Ожидаешь плохую в судьбе перемену.

 

В этот вечер не пел он за Мэкки-Ножа...

-- Понимаю: пора покидать «Буковину».

Переполнилась злобою вражья дежа.

Но куда же пойду, коль ансамблик покину?

 

Пинхус Фалик... Продюсер от Бога... И с ним

Начинаю подспудные переговоры...

-- Что ли мне – к Сиди Таль с пятым пунктом моим?

-- Подожди, разберемся... –

Но время моторы

 

Запустило судьбы. От нее не уйдешь...

Я заочник казанский был, консерваторский.

Там украли пальто. Простудился – и в дрожь.

Возвратился. Болею. Грипп душит заморский.

 

«Буковины» гастроли пришлось пропустить.

А Климчук-то давненько подыскивал повод...

«... За невыход – уволить!»...

Как дальше мне жить?

Я женат. Как покинуть семейство и город? –

 

И в музшколе второй ребятишек учить

Стал Давид Степановский скрипичному делу...

О бельканто с эстрадой пришлось позабыть.

Отлучение с болью сердечко терпело.

 

Там же на пианино муштрует детей

И супруга Давида Людмила... Людмила!

Он сказал о своей, я грущу о моей...

Только жаль, что «моя»-то меня не любила...

 

Так по воле враждебной на несколько лет

Он оторван от песни и публики. Жалко.

Но из сердца не выбросишь песню, ведь нет?

Сердце жаждет запеть вдохновенно и жарко.

 

А тем часом уже в филармонии есть

И «Смеричка» с дуэтом задорных мальчишек.

Ивасюк натворил новых песен! Не счесть!

Но едва ли кто скажет, что песен излишек.

 

Яремчук и Зинкевич Володе должны

Поклониться за все, не устраивать смуту...

Евдокименко Толя создал для жены,

Милой Сони Ротару «Червоную руту»...

 

Вызвал Фалик:

-- Не хочешь поехать. Давид,

Со «Смеричкой» в Эстонию? –

Странное чувство

Еле слышно в душе мне удачу сулит...

Украинское в Таллине жаждут искусство

 

На декаде увидеть, услышать... А мне

Предстояло там петь по-эстонски. Едва ли,

Как не просто сие, понимали вполне

Те, кто мне то задание странное дали.

 

Согласился. Прислали из Таллина нам

Фонограмму. Плохую. Нарочно ль кто вытер?

Мне известны какие угодно из гамм,

Но, чтоб Гаммою звался еще композитор!

 

Но имелся подобный. Скупинский. Писал

Для «Смерички» и Сони Ротару шедевры.

Гастролеров московских к себе приглашал.

Для чего? Чтоб смутить их, подергать за нервы.

 

В Черновицкой квартирке его был... Отпад!

Электроники склад, самой лучшей, студийной.

Впрочем, студия там и была, а не склад.

И в столице не знали той мультемедийной

 

Электроники, коей Скупинский владел.

С подготовкою, кстати, был консерваторской,

С Губайдуллиной вместе учился. Довлел

Стиль над Гаммой классической школы московской.

 

Он потом Голливуду искусство явил...

Этот Гамма для присланной песенки Ойта

Оформление классное соорудил.

Я слова разучил... Но в душе непокой-то:

 

Как слова эти правильно произносить?

Я по улицам таллинским тесным гуляю.

Мне ж эстонское пение изобразить

Должно подостовернее... Не представляю...

 

Ну, послушал на улицах, перенимал.

Уловил... Спел в концерте настолько успешно...

Фонд эстонского радио песню отнял:

-- Здесь отныне звучать будешь, ясно?

-- Конечно...

 

На обратном пути задержались в Москве.

Здесь в Сокольническом спортдворце выступали.

Режиссеры Дворца нам признались в конце:

-- Весь концерт ваш чудесный себе записали... –

 

Вместе с «Русской раздольной» -- ее пел Давид.

Для Овчинникова фигуриста счастливой

Станет песня Давида – он с ней победит –

Мировой чемпион откатался красиво.

 

Я тогда на журфаке учился в Москве.

И афишу Сокольнического концерта

Увидал, но зачеты шумят в голове,

Не пошел – и жалею... Но помню – requerdo,

 

Как заметку об этом концерте писал –

И отправил на радио, чтоб услыхали...

Босс радийный за это мне рубль прислал,

Ну, и правильно, стало быть, что передали...

 

Снова слово Давиду...

-- Продолжу рассказ

Я о «Русской раздольной». Играем во Львове.

С той песней задорной, как правило, нас

Поощряют, прихлопывая... Как-то внове,

 

Что стоит напряженнейшая тишина.

Лишь подхлопал один ветеран с орденами.

Тут выходит из ряда львовянка одна,

Держит руки его... То есть, зал был не с нами,

 

Русской песне навстречу лавиной – вражда...

О концерте в Сокольниках мелочь вдогонку.

Из столицы домой возвратились... Туда

Следом выслали нам из Москвы газетенку

 

С репортажем. Мой снимок стоял в полосе,

Что Назария вызвало темную злобу –

Почему не его?

-- Ну, врага нажил! – все,

Не Способен был одолевать ту хворобу –

 

Эгоизм в виде зависти. Повод – любой.

Даже это в газетке случайное фото.

Одарило Назария звонкой судьбой,

А душой не поднялся на эти высоты...

 

И пришлось мне покинуть «Смеричку» тогда...

Впрочем, перипетии давно мне привычны.

День за днем покидают нас жизни года,

Были молоды некогда и симпатичны...

 

Глава седьмая. «Смеричка»

 

Санаторий в Залещиках. Здесь отдыхал,

Расслаблялся... Нашли:

-- Фалик хочет увидеть.

Был в ансамбле Ротару какой-то нахал,

Умудрился певицу Софию обидеть.

 

Объявляется конкурс на место певца... –

-- Потеплело на сердце: все помнит великий.

Умудрился направить за мною гонца....

Конкурс... Первый! Приятно – счастливые лики

 

Мамы, дочки, супруги... Что дальше?

-- Вперед,

На гастроли!

-- С Ротару?

-- Да нет, со «Смеричкой».

Вновь Назарий устроил в ней полный разброд –

И Зинкевич ушел, хлопнув дверью... –

Затычкой

 

Вновь приходится броситься в злобный проран...

Но желание петь побеждает обиду...

Вес сгоняю, тончаю... Эстрада, экран

Любят тонких и гибких... Таким к людям выйду... ---

А с Ротару сотрудничать не удалось... –

Эти годы в «Смеричке» -- большая эпоха.

И попеть и постранствовать с нею пришлось.

Начиналось и шло все, как будто, неплохо,

 

Но оскомина горькая: нечего петь.

Поначалу пел то, что Зинкевич оставил.

-- Дай мне песню!

-- Тебе? Можешь только хотеть! –

Ивасюк и Дутковский играют без правил –

 

Не дают новых песен. Опять та же муть:

Не хотят поделиться с евреем новинкой.

Душ отравленных та же бесовская суть...

Сам искал себе авторов, чтоб украинской

 

Новой песней и русской побаловать тех,

Кто в «Смеричке» любил Степановского слушать...

-- Вот мы в Киеве. Вновь у «Смерички» успех.

Я в ней главный. Уже умудрился порушить

 

И Дутковский контакты, рассорился вдрызг.

Он пришел ко мне в номер с молением слезным:

Записать со «Смеричкою» авторский диск.

-- «Вiкна», песню отдам, ты споешь! Был серьезным...

 

Я поверил – и каждому растолковал:

Все же служим искусству, причем здесь обида? --

Согласились. Всю ночь режиссер мордовал.

Записали. Диск вышел. Где песня Давида?

 

Снова подлые плюнули парню в лицо:

Грампластинка с проплешиной – странное нечто.

Не отыщется совести у подлецов...

Впрочем, в чем здесь открытие? Это извечно...

 

У «Смерички» -- гастроли. В Румынии пел

Яремчук – на румынском.... Из Карела Готта

Степановский для Чехии выбрать хотел...

Выбрал...

-- Спойте, Давид, мне послушать охота!

 

Kde všude chodíš, lásko...

 

Степановский запел – и меня поразил:

Я ведь –«чешский» учитель – и в произношенье

Степановский и выдоха не исказил.

Без изъяна язык – и прекрасное пенье.

 

Аттестован по высшей шкале, как Кобзон.

В том, что снова его из «Смерички» толкают

Только антисемитский подлейший резон.

Все иные резоны при том умолкают.

 

Он пытался барахтаться, бегал в обком.

Там советуют:

-- Лучше б вам крепко подумать...

-- Да о чем?

-- Как сказать... Не о чем, а о ком...

Дочь у вас подрастает... –

Приходится плюнуть

 

На карьеру эстрадного супер-певца.

Дочь Виктория, верно, карьеры дороже.

Он бросает эстраду для роли отца...

Возвратится ли к ней? Возвратится, но позже...

 

Глава восьмая. До свидания, Черновцы...

 

Словом, есть предложенье, от коего он

Отказаться не мог – жизнь ребенка дороже.

Был партмафией настрого предупрежден –

И свое черновицкое время итожа,

 

В ресторан поступает для пьяных лабать.

-- «Черновчанка» -- не лучше других и не хуже.

В «Ленконцерт» приглашали, но шапку ломать

Не хотелось – и стало внезапно мне вчуже

 

То что близким казалось всего лишь вчера.

А душа просит творчества, чем же заняться?

И возникла идея: поднять на-гора

Старых песен еврейских богатства. Подняться

 

С этим грузом непросто. Но время пошло.

Леонид Затуловский, известный маэстро,

Подключился к проекту, его проняло.

Стали вместе творить партитуру оркестру.

 

Музучилище дочь той порой завершила --

И вперед – в Черновицкий университет.

Нам с рожденья внушают, что знание – сила,

И к ученым, к ученью у нас пиэтет.

 

И в девчоночьей столь дорогой мне головке

Прибавляется знаний и света в душе.

Затуловский чудесные аранжировки

Выдает, завершая все песни туше.

 

Мы трудились над песнями год с Леонидом,

Тридцать песен в новье приодели вдвоем... –

Что потом под оркестр исполнялись Давидом.

Был в театре аншлаг...

-- На прощанье споем... –

 

Это было прощание с городом детства,

С тем, что зрело и что не созрело в судьбе...

И теперь Черновцам в наше сердце глядеться,

Чтобы важное что-то понять о себе...

 

В девяносто седьмом я с Давидом встречался,

Все, что выше изложено, взято тогда.

Так сложилось, что более с ним не общался,

Разбежались по рельсам судьбы поезда.

 

Все ж добавлю и то, что могло измениться.

Но не стану гадать и соврать не хочу.

Расскажу успело все сложиться,

А о новом изведать я вам поручу.

 

Девяносто седьмой – наша точка отсчета.

Я, примчавшись, пытаюсь в газету попасть.

У Давида в музшколе имелась работа.

Жил один, без семьи. Дочь тогда подалась

 

В Пенсильванию. Там на муз-педе училась

И учила в спецклассе детей танцевать.

Так печально для близких судьбина сложилась –

И жену схоронил Степановский и мать.

 

В США кто не знает названье НАЯНА?

Эмигрантский --- недавно приезжих -- оплот.

Нет, не ждет эмигрантов небесная манна,

Руку помощи новоприезжим дает

 

Тот, кто прежде приехал и крепко устроен,

Чтоб «зеленый» к Америке легче привык –

И нашел здесь призванье, чего кто достоин.

И, конечно, на входе – английский язык.

 

Степановский обрел здесь второе дыханье.

Пианистка-наяновка Женя Палей

Проявила к Давиду тепло и вниманье...

-- Я поверил, что мир не без добрых людей,

 

А искусство мое здесь кому-нибудь нужно.

Женя стала моим концертмейстером и

Выступаем с тех пор вдохновенно и дружно,

Поощряемые благодарно людьми.

 

Познакомила Женя с известным маэстро.

Залман Млотек – звезда мировая, гигант:

-- Будет наш фестиваль, ты споешь там с оркестром...

-- Степановский, твой выход! –

Талант есть талант.

 

Не заметить его невозможно, согласны?

По веленью небесных внимательных сфер,

Что над жизнью, судьбой, волей смертных всевластны,

Был обласкан Давид и божественной Клэр.

 

Сестры Берри, вы помните, были известны?

Клэр одна из сестер. Ей – за семьдесят – и –

-- Пусть Давид, -- приказала, -- поет мои песни! –

Спел «Еврейскую маму»... Всевышний, прости

 

Все грехи ей, что есть. Тем уже искупила,

Что еврейский шедевр мне доверила спеть,

А вернее – «коронку» свою уступила...

Лишь творец здесь великое может узреть.

 

Фестиваль шел в Манхеттенском зале престижном,

В коем вряд ли когда выступает попса.

Всех Давид поразил исполненьем отличным –

Об успехе вещали на мир «голоса»....

 

Мощный старт. Продолжение было не хуже.

Ну, концерты, понятно... Он снялся в кино.

Серьезно сыграл, не досуже.

Роль такая была, что ему лишь дано

 

Воплотить ее в фильме. Он раввин по роли.

Кадр на кладбище. Похороны. Режиссер:

-- Начинайте, Давид! – В пенье кадиша боли

Он добавил своей. Заработал мотор.

 

Оператор с волненьем внимает актеру.

Но актер-то особый: он профи и здесь.

-- Дубль первый отличный. Едва ли повтору

Кадр улучшить... –

В том кадре судьбы его взвесь.

 

Он и маму свою сам отпел по обряду.

Фильм «Таксмэн» поищите на видео. Там

Исполненье Давида подарит отраду

Вдохновенную, будто вошли в Божий храм.

 

Без Давида едва ль эмигрантская встреча

Хоть одна проходила за эти года.

Предыдущая жизнь била, душу калеча,

В ней упорно гнобили звезду. Он звезда.

 

Город первой любви входит в сны к нам ночами.

Черновцы не забыты. Нельзя их забыть.

Собираются вместе порой черновчане

Вспомнить молодость и о былом погрустить.

 

И Давид им поет черновицкие песни –

И «Маричку» и «Хава нагилу»... Опять

В плен берет ностальгия – не сбросишь, хоть тресни

И непрошенных слез не стереть, не унять...

 

Не забыли Давида и на Буковине,

Хоть земля та рождает все новых певцов...

Женя рядом с Давидом, что значимо ныне,

Будто знают друг друга аж из Черновцов.

 

Познакомила Женя его с Ковалевой,

Культуртрегершей русской общины – вот:

RTN с их подачи -- )придумано клево) –

Учит петь по-еврейски. Мой папа поет

 

Песни вместе с Давидом, что там, на экране,

Что немыслимо было в родимой стране,

Где нас нынче и нет. Только сердце нам раня,

Звезды города тихо нам светят во сне.

 

Здесь нашлась поэтесса, что пишет на идиш.

Прочитав Раи Ходоровой манускрипт,

Стал Давид композитором. Песнб услышишь –

И поймешь: жаль что прежде сей дар не раскрыт.

 

Он поет на концертах.. Подходят порою

С благодарностью:

-- Песню мой прадед создал!... –

Восхищает. Как прежде, Давид и игрою –

Саксофоном и скрипкой... Еще не финал...

 

Эпилог

 

... Герман Яблоков песенку про папиросы

Написал в память первой великой войны...

-- Это прадед... –

Нашелся ответ. Но вопросы

Остаются. Секретами судьбы полны.

 

Здесь Давид поступает в духовную школу.

Стал еще здесь и кантором – новый виток.

Что грядет, мы узнаем. Не скоро иль скоро –

На сие и Торы не ответит знаток.

 

Сам Давид не ответит, хоть к святости ближе.

Завершаю поэму, но длится судьба.

Будь же здрав, человече восторженный, иже

Дарит добрую песню – в ней сердца волшба.

 

Он живет рядом с нами незвездною жизнью.

Он поет нам о радости с грустью в душе.

Даль, что сердцем утеряна, кажется близью.

Я «шерше» ту «ля фам»? Да, как прежде «шерше»...

 

Мы присели за стол. Додик в центре, я с краю.

Мамин пестрый пирог был превыше похвал.

Попивали чаек.

-- А теперь я сыграю... –

Он для мамы и папы на скрипке играл...