Июль-Август 1971 года, Таболово

 

 

У писателя наступил творческий кризис. Он покачивался на стуле, закрыв глаза и мучительно напрягал свой ум, пытаясь отыскать какую-нибудь идею для написания рассказа или этюда. Потом он встал и пошёл на кухню, где жена писателя мыла посуду.

- Оленька, я тебя прошу, скажи какую-нибудь фразу.

- Какую фразу?

- Всё равно какую. Представь себе, что тебе дали выбор: либо скажи фразу, либо тебя расстреляют. Что бы ты сказала?

- Стреляйте, - я бы сказала. - отвечала жена, протирая вымытые тарелки кухонным полотенцем.

- Н-да... - сказал писатель, повернулся и пошёл обратно в свой кабинет. Там он открыл ящик стола и долго-долго смотрел пристальным взглядом на воображаемый пистолет крупного калибра. Резкий сухой щелчок выстрела жена писателя слышать не могла, потому что он был: тоже воображаемым.

 

 

- Это ты здорово написал. - сказал один соавтор другому.

- Это? Да, действительно хорошо. Только, по-моему, это ты написал.

- Нет, это не я.

- Гм... Я тоже этого не писал.

- Что ты хочешь этим сказать?

Они внимательно осмотрелись по сторонам. В комнате никого не было и на душе у соавторов стало тоскливо и тревожно...

 

Фраза

 

Я ходил по избе, почёсывал живот и медленно мучительно балдел. На столе стояла пишущая машинка со вставленным в неё чистым листом бумаги и графин с водкой. Полупустой.

Дверь бесшумно открылась и с грохотом захлопнулась. В комнату, постукивая модными каблуками, смеясь, подмигивая, подрагивая талией, вошёл Щучкин.

- Ну шо? Написал что-нибудь? А? Хе-хе. Я вот тут принёс пять страниц. Гениально по-моему. А? Ты как?

Я молча повернулся к нему и почесал живот. Он радостно помахивал своими страницами перед моим носом и был доволен весьма. Минуту я смотрел. Потом сказал хриплым голосом:

- Эта... Я тут... в голове всё... держу... Сядь бы... я эта... продиктую... фразу... ик... Руки у меня... того...

дрожат...

Щучкин сунул руку в карман своих заграничных джинсов и вытащил жвачку. Он сел на стул перед машинкой и, быстро-быстро двигая челюстью, посмотрел на меня нагло:

- Так что писать?

- Пиши: многоточие...

- Написал.

- Теперь такую... фразу. "И тогда я его убил".

- Готово. Это что - всё?

- Да... Это конец. - я с размаху опустил графин на его голову. Пробка выскочила и водка вылилась ему на джинсы и на пол. Я посмотрел на всё это с минуту и почесал живот.

 

 

Когда ко мне подошёл пьяный, я стоял на остановке автобуса и курил сигарету.

- Врачи говорят, болезнь у меня хроническая. - начал он. - Какая ж это жизнь, а? Ни тебе радости, ни тебе... - он замолчал.

- Это, конечно. - мягко заметил я.

- Столб видишь?

- Ну... - не понял я.

- Вот подойти и головой об столб - раз! И никакая женщи-на тебе не нужна.

- Правильно. - поддержал я разговор.

- Какой хрен правильно! Сам бейся головой. Идиот! - он посмотрел на меня зло, сплюнул на сторону и пошёл дальше. Я поглядел на столб и пожал плечами.

 

День

 

Проснулся я - день солнечный.

- Что ты мне принесёшь, солнечный день? - сказал я вслух.

А он отвечает:

- Ничего.

- Как ничего?

- А так. - он повернулся и медленно начал уходить.

Я ему кричу вслед:

- Подожди! Надо же что-то сделать. Нельзя просто так уходить.

Не слышит. Я поглядел вокруг - вечер уже. Темно. Я снова лёг спать.

 

 

- Возможно... - сказал я и стал смотреть в пол. По полу проползла муха. Я мысленно представил себе, как хлопаю по ней журналом "Здоровье", свёрнутом в трубку, и она замирает навеки посередине широкой половицы. И по лицу у меня ползла бессмысленная блуждающая улыбка. На кровати лежал

Щучкин, положив руку себе на лоб. Вероятно, он размышлял.

- Гляжу на тебя. - сказал Щучкин и замолчал.

Я откинулся на спинку стула и посмотрел в окно. Сквозь мелкие дырочки в тюлевой занавеске просвечивало что-то чёрное. Ночь, подумал я. А вслух спросил:

- Что?

- Стрелять в тебя удобно. - проговорил Щучкин медленно и спустил руку на бедро.

Я закурил сигарету и выдохнул облако дыма по направлению к потолку. Порыв ветра всколыхнул за-навеску, в животе у меня булькнул выпитый чай с молоком. Я отхлебнул еще глоток чаю и провёл пальцем по клеёнке - раздался характерный скрип. Тогда мы зажгли свечи, выключили электрической освещение и завели музыку.

- Коля, у тебя есть мысль? - спросил я.

- Нет. - ответил он и стал что-то долго и красиво говорить. Очень искренне.

А я выпрямился на стуле и начал медленно переводить взгляд с одной свечи на другую, со второй - на третью, а оттуда - снова на первую свечу. Свечи были воткну-ты в длинные пустые бутылки из-под "Алиготэ". Сидя в окружении трёх свечей, я почему-то вспомнил о смерти. Она представилась мне тихой и спокойной, пахнущей воском, тихо жужжащей наподобие комара, что кружил вокруг моего носа, и немного сонной или умиротворённой. Тикали часы с гирей, тренькала музыка в магнитофоне, Щучкин внимательно разглядывал настенный календарь за прошлый год. На столе стоял чайник с цветочками, банка с сахарным песком и пепельница в форме чашки с синим ободочком. Вдалеке, километров за сто, большой город жил своей обычной жизнью, шумел и светился неоном. Где-то протявкала собака. По Гринвичу сейчас утро, почему-то подумал я и прижался щекой к прохладной поверхности стола.

- Спать ложишься? - спросил Щучкин и почесал нос.

Я глубоко вдохнул пропахший запахами летней ночи воздух и медленно выдохнул, сложив губы трубочкой. Тихий блюз поплыл под потолком, растёкся по стене, спустился...

 

 

- Мать. - сказал глава дома и засунул в рот палец, выковыривая из зуба кусок мяса:

- А где наше столовое серебро?

Я уткнулся носом в тарелку с супом.

Располневшая женщи-на, лет пятидесяти, моя мать пропела:

- Ты же знаешь: в комоде, в правом ящике, в коробке из-под твоих прошлогодних ботинок, что с рубцами на подошве.

- Нету там. - брякнул отец.

- Каа-к? - пропела моя мать.

- А так. - голос отца посуровел. - Стащил кто-то.

Я шмыгнул носом и признался во всём.

- Сынок. Разве ты пьёшь водку? - снова пропела располневшая женщина. До неё ещё не дошёл смысл сказанного мной. Отец мой всегда был сообразительнее. Удар пришёлся мне точ-но в левое ухо. Я упал с табуретки и прижался горящей щекой к влажному полу. Подбежал Шарик, наша собака, и лизнул меня в нос.

- Умереть бы. - подумал я с тоской и икнул.

 

Понимание

 

-Я-то тебя понимаю. А вот поймут ли нас люди?

- Какие такие люди?

- Те самые, что стоят за твоей спиной.

Я обернулся:

- Нет там никого.

- Будут. - убеждённо произнёс он и начал крутить телефонный диск.

 

Молчание

 

Он промолчал.

- Что ты молчишь? - спросил я.

Он вздрогнул и посмотрел на меня тусклым взглядом.

- Так какое твое мнение по этому вопросу?

Он закрыл глаза и опустил голову.

- Ты что, отвечать не хочешь? Да? - заорал я.

Он побледнел и повалился на пол. Его стошнило.

 

 

Я осторожно провёл рукой - острая, как бритва.

- Ты что! - Щучкин тупо уставился на меня. - Чего ты рукой по воздуху водишь?

- Грань это.

- Чего-о?

- Грань, говорю. Между Добром и Злом.

Он подошёл и махнул пальцем в воздухе:

- А, чёрт!

- Порезался?

- Предупредить не мог? - он встал по другую сторону, засунув палец в рот, и спросил:

- Здесь что: Добро или Зло?

- Сам никак не пойму, где что.

- Дурак потому что. - Щучкин смачно сплюнул на пол.

Я внимательно посмотрел на него.

- Давай поменяемся местами.

- Во! - он показал мне кулак.

- Чего ты злишься? Поменяемся местами и узнаем где Добро, а где Зло.

- Будешь тут пищать еще! - и он с размаху заехал мне ногой живот.

Падая я успел заметить его расплывшуюся в ухмылке рожу.

 

Этюд просто так

 

Ночь была тёплая. Светила луна. Стрекотали кузнечики.

Бог мой! - подумал я.

- Мечтаешь? - подсел ко мне Малознакомый Гражданин.

- Может быть нам пройтись перед сном? - предложил я и встал с кровати.

Мы вышли за околицу в ночную свежесть, оба подтянутые, интеллигентно одетые, выбритые и задумчивые. Дорога плавно скользила меж распластнанным по холмам полей и лугов, спускалась в овраги, взлетала на подъёме, едва не отрываясь от земли, и снова плыла, слегка покачиваясь по горизонтали.

Разговор не клеился, я сел на обочину и махнул рукой: ступай, мол, с богом! Он постоял, поковырял землю носком ботинка, засмущался и исчез в темноте.

Я сидел на краю дороги, смотрел в придорожную пыль и на душе у меня мурлыкали кошки, спрятав коготки и свернувшись клубком. Я дождался, пока они совсем успокоятся, и быстрым движением выбросил их вон, в канаву. Они замяукали протяжно и сиротливо и утонули в луже. Я вздохнул облегчённо, свесил руки с колен до самой земли, опустил голову на. грудь и задремал. Ноги и руки мои начали неметь, и ясидел в неподвижности, медленно срастаясь с глинистой почвой, пропылённой травой, разными щепками и соломинками. Я почувствовал себя придорожной корягой, причудливой, заросшей мохом, вросшей в землю. Подо мной муравьи сложили свой дом и отложили крупные белые яички. По рукам ползла гусеница, извиваясь медленно и перебирая ножками.

... Утром меня выкорчевали:

 

 

- Я пошёл пить свой чай. - сказал я громко и хлопнул дверью.

Пошагав в прихожей некоторое время, я на цыпочках подкрался к замочной скважине и стал слушать.

- Тупой же он, - сказала миссис Вентконд и я представил себе, как она вся изогнулась в кресле при этих словах.

- Тупой и, кажется, немного сумасшедший. Как вы считаете мистер Уайтвик?

 

 

- Мальчик, - говорю я ему: - повернись боком.

Он доверчиво повернулся.

Я ему раз! - по затылку.

У него кепка слетела, и он едва не упал.

Потом отбежал шагов на пять и кричит:

- Дяденька, а дяденька!

Я уж было уходить хотел, не поворачиваясь, но повернулся всё же.

А он мне булыжником по лбу как заедет!

В глазах у меня чёртики забегали, серебряные точки зскользили по-броуновски. Всё так стало нереально и чудно:

- Что же ты, мальчик, - прошептал я, погружаясь в темноту, - Как то ты так:

И я без чувств скатился в канаву.