На твоём лице наши что ни встречи смывают тайну, от шторма легче мне к шторму (от встречи к встрече то есть) выводить из финала помалу повесть о пацане одном, кто калечим меж вас прогрессом разлатой дали; во мне всё глуше бунтует склепчий, которым память подмяла совесть, в протест того, что «он гладил талию ей, ладони держал на бёдрах», а завтра всмеет светло и бодро смотреть в глаза ей, освоя помесь рассудка Бога с душой детали; мне всё сложнее прощупать миф мой сквозь липкий кокон, что наметали свиданья с явью… Пишу под рифму и зрею Сталин. Себе бездрожней всё вижусь лимфой в партийном тулове, как сопливый орех, не ставшем промеж висками – но уже с новейшим эскизом камер. Я так напуган неособливым стать перспективой, в меня летящей, что даже злобы к тебе приливы под завистью, страстью и спесью пацанской нет-нет накренят твой алтарик, аще субтильности мечт о тебе на горе пахнёт от норы в комсомольский погреб миксом кала с не знавшими стирок носками – и как будто появится брешь в настоящем и заросли мрака шепнут: «Мы вам рады…» Но врождённой тоской по чужбинам в их чащи влекусь я, обвив твою талию брата, стебаясь и плача. Из моей отчизны мне нет возврата. Как, щёлкнув собачкой, ворота Ада, замкнулись границы родной земли. Я мамонт, навязанный обществу тли, я был бы рад быть дегенератом среди взаимных лакеев из генетическим стажем богатых, ведь это он мне, ум, не велит «Рост – не достоинство!» взять за девиз, вмалевавшись в плеяду близняшных картин, по членству в которой стал б (впрямь как кретин) пьян согражданством всех, предержащих вафли своих ближних начальств, облиз упомянутого чуть ранее. Ибо народ здесь и скот слились, политическим мясом зовётся баранье, – чем обложен мой обелиск. Бывает, с прохладным взраньем малиновый край протянет себя у сивых небес в ногах. Задают и подобные берега чьих-нибудь да акваторий грани, ну а этот вольер для людей завонял от технической дряни, как запертый на ночь ангар. Мир жив всё меньшим числом детей, всё больше на свалку трухлья похож, – ничто столь же, как скромный кошт, не даёт преимущества старикам! – в необидчивой тесноте наплождаются целые страны: страны-склады специально для тех, кто дёшевы и нейтральны к «юных временной суете». Праведность к ветеранам удрала. Всё, враний грай ли, дружные фраера ли, одно теперь: погребальное полотно – вот что по-чувственному реально. Прильнув лишь к обоим страны бокам, хоть чем-то став, наконец, левоправильным. От такой распасовки седой и блатной (т.е. двусмысленный друг врагам) как дефиниции одного лица без успеха не сочетаются. Что населенью должно быть обидно, как сутенёру – рога. Так сожрали последние крохи Эдема; обходит владенья свои по кругам, норовящим сличиться с зари диадемой, механический таракан. Для царан прохождение диатремы всегда вырождалось в понос (диарею), – вывод из всех исторических книг про них, даже писанных кем-то из них, не избегшим за сим перегрева. Не знаясь без жареного петуха с обтекаемым мыслию древом, им куда перспективы возни с демократией привлекательней хан. Пущий кайф, с дубовцой. Всяк ж поэт здесь отвянь, ибо (for example: император Октавиан) над плебсом не может быть немеханизм. Посему, где икает в гробу Финнеган, там, конечно, Батька нэ шукать им, иное дело – и любое – старикан: не без юнг и на нашем дырявом фрегате – он их заставит для нас стрекать. Я не верен своей бригаде, Гадес вырывшей из-под Аркадий, как Шлиман, похеривший Илион. Я веку враг, даже если он ко мне себя и привиноватил, ибо я экстенсивный настолько субъект, что весь свет ощущаю, как спинку кровати во сне, – продолжением пятки моей: на эон ль, на весну ль только взял моей жизни проект грант у Бога, я алчный коллектор вины за всех, как если б и вовсе не выявлены были мне эти «все», позарывшись в мой фон. Тогда как царан свою совесть проел спокойно – ведь он подстрахован чужою! Из далёка жестокого шлёт вам привет оттянущий стрелку на часик – ужо не таракан – короед. | 
Положение о Клубе
Сделать стартовой
