(рассказ из рассказа «Ходили тогда звери без хвостов»)

 

– Цыпа, цыпа, цыпа…

– Ага. Ты её еще кис-кисом позови!

– А как коз зовут? Я же не знаю.

– Ну, и я не знаю…

– А когда «козу» делают, то говорят «казя-казя»…

– Казя-казя-казя…

Коза посмотрела на нас совсем уж ошалевшим удивительно прекрасным карим глазом с замечательно длинными белыми ресницами, – мол, что это за люди такие, которые совсем не знают, как обращаться с обычными козами, тем более с такими изумительными козами с удивительно прекрасными карими глазами с замечательно длинными белыми ресницами!? – и попятилась, беззвучно, одними губами взывая о помощи.

– Обхрюндеться! – мы с Ленкой Си рассмеялись.

Ленка Гри швырнула в нас пучок лебеды:

– Да ну вас! Вредные вы и противные! Да выруби ты свою шарманку! Не видишь – она пугается.

Я выключил диктофон, в данный момент выполнявший роль магнитофона, и закурил.

Стоял конец июля.

В этот казачий хутор наша фольклорная экспедиция – одиннадцать будущих филологин во главе с преподавательницей истории журналистики и я в качестве бесплатного дополнителя троек, а заодно и представителя другой половины человечества – прибыла уже затемно.

Поселили нас в избушке бывшей начальной школы. Двор её с небольшим футбольным полем был обнесен разломанной деревянной оградкой и пах лебедой. Степь за забором была не огорожена и дышала полынью.

Сразу же по нашему вселению к крыльцу подкатила пара мотоциклов с тройкою вдрызг пьяных казачков призывного возраста, и началось знакомство с нашими филологинями – по крайней мере, я так понял из нескольких, случайно затесавшихся в казачьи тирады, нематерных слов. Филологини краснели от фольклора и млели от непривычного обилия внимания. Вечер запомнился костром и песней под гитару: «Как здорово (пи-ик), что все мы (пи-ик) сегодня (пи-ик)…» – дальше следовало то «собрались», то «надрались», а то и вообще такое, что я приводить здесь не рискну.

По утру – по нашим меркам, а по деревенскому быту – среди белого дня да в разгар полевых работ мало кого можно найти на хуторских улицах. Я потешался про себя: ну точно, одна из излюбленных сценок советского кинематографа: все честные труженики – в поле, заполняют закрома Родины, и лишь расфуфыренная троица городских пижонов с магнитофоном, из которого на весь окрест, нарушая пасторальную идиллию, разносится «Beatls», – вот, вот оно тлетворное влияние Запада! И сообразно сценарию я воскликнул:

– Ну что, гирлы, народ к разврату готов?

И народ мой – Си да Гри – нестройно ответил:

– Готов…

– Тады три дня на разграбление сусеков и – вперед, вперед, к новым крепостям и весям! Только помните наш кодекс: все сокровища и разные там кунштюки – в общий котел. И – ни-ни! – не сметь утаивать!

И как нарочно сразу за поворотом нашим глазам предстала коза, привязанная к забору со стороны улицы. Гри завизжала и бросилась к животине – та с переляку чуть не снесла забор и возмущенно заблеяла.

Гри остановилась вне пределов досягаемости козы, сорвала лебеду и, протягивая угощение, стала звать козу:

– Цыпа, цыпа, цыпа…

– Ага, – рассмеялся я. – Ты её еще кис-кисом позови!

– А как коз зовут? Я же не знаю.

– Ну, и я не знаю… – я почесал в затылке.

– А когда «козу» делают, то говорят «казя-казя»… – вспомнила Си.

– Казя-казя-казя…

Коза покосилась на нас совсем уж ошалевшим глазом, – мол, что это за люди такие, которые совсем не знают, как общаться с обычными козами!? – и попятилась, беззвучно, одними губами взывая о помощи.

– Обхрюндеться! – мы с Ленкой Си рассмеялись.

Ленка Гри швырнула в нас пучок лебеды:

– Да ну вас! Вредные вы и противные! Да выруби ты свою шарманку! Не видишь – она пугается.

Я выключил диктофон, в данный момент выполнявший роль магнитофона, и закурил.

– Гусей, кажется, зовут «тега-тега», – проявила осведомленность Си.

– Ага. А голубей – «гули-гули»… Вот ей это поможет!

– А может, их просто по имени зовут? – предположила Си.

– Точно! – обрадовалась Гри. – Машка, Машка! Маша! Машенька!..

– Ну, почему же сразу Машка?

– Тоже мне – мужик! Ты посмотри, какое у нее вымя! Конечно – Машка. Машка, Машка, Машка!..

Коза заинтересованно посмотрела на Гри.

– У Эльзы, между прочим, тоже обычно полна пазуха цыцок, – возразил я. – Эльза, Эльза, Эльза…

Коза с не меньшим интересом посмотрела в мою сторону.

– Соня, Соня, – присоединилась к нам Си.

– Ро-о-оза, Роза, Роза!..

– Ле-енка, Ленка, Ленка, – подхватил я.

– Фу! Противный, – возмутилась Гри и замахнулась на меня.

Коза вновь ломанулась в забор.

– Так ты ее совсем перепугаешь.

– Придумала! У меня же хлеб есть! – Гри отломила кусок и вновь приступила к козе. – На, на – возьми!

Хлеб коза явно любила – она тут же ринулась к угощению. Гри с визгом отпрянула. Бедное животное метнулось обратно и застряло одним рогом в заборе.

– Да что ж это вы делаете?! – раздался за нашими спинами строгий женский голос. – Зачем животину мучаете?

– Мы ее не мучаем! – совсем по-детски возмутилась Гри.

– Ну, пугаете… – сразу же смягчилась женщина.

– И не пугаем. Мы ее погладить хотим.

– А чего там хотеть-то – подходи да гладь, коль вожжа такая под хвост попала, – женщина уже выпростала козий рог из забора и теперь гладила белянку, успокаивая: – Нина, Ниночка, хорошая моя…

– Да… А вдруг бодаться начнет?

Женщина окинула нас взглядом.

– Городские что ль?

– Угу, из Волгограда.

– А вы знаете, что в переводе с греческого Нина означает «возможно»? – наша Си увлекалась всем, что связано с православной религией, и, может быть именно поэтому, полагала, что имена во многом определяют судьбу.

– Возможно… возможно… от этой егозы всего возможно ожидать.

Гри, которая уже приблизилась к козе и осторожно дотронулась до ее спины, опять отдернула руку. Женщина улыбнулась.

– Не бойся. Она ласковая. Одна беда– чуть не уследишь, обязательно куда-нибудь залезет. Хлебца-то не жалко?

– Нет.

– Ну, так и дай, побалуй, чего там. Она его любит, видишь, как тянется-то. И к кому ж это вы приехали? Не к Захарьевым ли?

– Нет, – ответил я, поскольку девчонки увлеклись ласканием козы. – Мы – фольклорная экспедиция.

– Боженьки ж ты мой, это еще что за нелёгкая?

– Будем у вас песни записывать, сказки, обряды разные…

– Как Шурик что ли?

– Точно. Только невест красть не будем.

– А и украдете – так не беда: у нас их тут много. Лишь бы человек хороший попался. А то наши-то всё на стаканах женятся.

– Вы – прямо как в том анекдоте… Сидят два кирпича на крыше. Один говорит: – «Слушай, а погода-то не летная». – «Да бог с ней, с погодой, – отвечает другой, – лишь бы человек хороший попался!»

Женщина рассмеялась

– Да… у нас тут анекдоты не такие…

– А какие?

– Все больше похабные.

– А нам и такие подойдут. И частушки такие. Понимаете, раньше их рассказывали и пели не просто так…

– Так их и сейчас не просто так поют – по пьянке…

– На свадьбах…

– Ну… на свадьбах!.. На свадьбе всякое бывает.

– Так вот их как раз и пели, что бы отвести черные силы на себя, чтоб у молодых первая ночь и всё в дальнейшем складывалось хорошо. Поэтому и переодеваются…

– И дерутся, – усмехнулась моя собеседница.

– Ну, дерутся, конечно, не только поэтому, скорее даже не столько поэтому… Но все равно, в свадебных обрядах много что связано с защитой от темных сил.

Женщина подумала, подумала, посмотрела на девчонок, да и отрезала, покачав головой:

– Нет, я вам в этом деле не помощник. Это вам к Чебаку надо быть – вот он вам уши в такие козьи ножки завернет … Или к Захарьихе, о которой я подумала-то, та все обычаи знает, все опишет. А песни… – что ж песни – приходите на концерт или хотя б на репетицию нашего хора, там и запишите. Или того проще, возьмите записи у нашего руководителя.

– Нет. Нам такие не годятся.

– Это отчего же так? Мы хорошо играём.

– Да нет. Нам нужны старинные песни. Такие, которые сейчас уже и не поют. Так, помнит кто-нибудь из стариков, а другие и не знают.

– Да кому всё это сейчас надо… У вас-то вон – тоже не нашенские воют…

– Ну, вы ж понимаете, песни – они разные, для разного и нужны. Ведь вот у вас, у казаков, есть строевые песни, походные там, привальные, а есть плясовые или печальные, а то еще исторические, сказильные…

– Сами вы либо сказились… – рассмеялась женщина, – или просто от безделья маетесь…

– Да нет, не скажите…Вот Вы слышали, например, о «Слове о полку Игореве»?

– Как не слышать, слыхала, конечно… Мультфильм такой есть. Мы его с внучкой смотрели.

– Красиво ведь?

– Красиво…

– И ведь там не просто история наша, а душа, душа народа, мысли его. А язык? Ну, кто сейчас таким языком разговаривает?

– Оно конечно…

– А ведь совсем потерялась было, в одном списке осталась. Но, слава богу, нашли и – вот теперь мы читаем и даже в школе изучаем. Вот и песни, сказки, обряды…

Мы помолчали.

– Да, – вздохнула женщина, – короткая нынче память стала…

– А мы – запишем, – подхватил я, – сохраним, а там, глядишь, и – не затеряется…

– Эх, не вязалась бы я с вами…

Я невольно ухмыльнулся. Женщина, не глядя на меня, почувствовала это:

– Что лыбишься-то?

– Ой, не зарекайтесь!..

Она всем телом повернулась ко мне и уставила руки в боки. Требовалось продолжение банкета.

– Ну, знаете… – я подергал себя за ухо, – я, конечно, ни на что не намекаю… просто есть одна такая поговорка про одно животное, которое однажды зарекалось что-то там такое есть… наверное худеть решила… – и отвел взгляд подальше, театрально строя из себя полную невинность.

– И что? – подсобралась, уперла руки в боки.

– А… – махнул я рукой, – еще больше растолстела.

Женщина фыркнула, ткнула меня ладошкой в лоб и разулыбалась:

– Уж больно ты ловкий, как я погляжу… Даже и девок вон себе – сразу двух заграбастал. Шельма. Ладно, идемте – тут невдальке. Да ты включай свою музыку – ничего, послушаем… Битлы что ль? Они теперь не модные…

По дороге Серафима Степановна рассказывала:

– Я ведь раньше тоже не очень-то нашу песню жаловала: а что в ней? Она всегда была и будет – как трава у дороги. Вот из кино там или по радио понравится что ни то и – поехало… У меня память добрая – с лету хватала. Даже на других языках. Еще всех товарок выучивала… А потом как-то все изменилось. Все-таки наши песни – они и за душу по другому берут. Теперь вот в хоре пою. Правда, у меня-то голос – так себе, а вот у Ксении Кондратьевны голос был – всем голосам голос! Бывало – с детства помню – она, теть Сеня, у себя на базу на одном конце хутора заиграет, а там на другом конце ей дядь Вася откликнется, а я стою посередке – заслушаюсь… сколько тычков да подзатыльников от матери через них нахваталась!.. Эх, вот кого бы вам записать – Василия Прокопыча! Он ведь еще в Отечественную вместе с теми – с царского призыва еще! – стариками служил. Столько песен знает… Его у нас все Окопычем кличут. Да вряд ли получится: не подступишься к нему… Он за полгода всю семью потерял. Старший сын офицером был, летчиком. Погиб. А уж на осень свадьбу метили… Пока гроб везли да похороны гондобили – младший на мотоцикле разбился. А там и жена ушла. Никого не осталось. Вот он и зажил бирюком. Нет, к нему не подступишься… А… вот и пришли – здесь они и живут, Кондратьевны-то…

Кондратьевными оказались две сестры. Старшая – Ксения –уже несколько лет была парализована в результате инсульта. Младшую же – Екатерину – мы застали во дворе за хозяйством. Натурально с нее делали куклу на заварочный чайник: пышнотелая, но совсем не обрюзгшая, круглолицая бойкая бабушка с негустыми, но очень, если так можно выразиться, по-домашнему выбивающимися из-под выцветшей косынки седыми прядками. В ботах на босу ногу, в рабочем фартуке и с грязными руками она поспешила к старинному, еще чугунному рукомойнику, подвешенному к стояку навеса над крылечком в три ступеньки. Выслушивая объяснения Серафимы Степановны, которая взяла все переговоры на себя, Екатерина Кондратьевна через плечо поглядывала на нас – незваных-неведомых городских гостей – и молчала.

Наконец, заметно зардевшись от смущения, но и гордо расправив плечи, она основательно вытерла руки передником и пригласила:

– Что ж, входите, коль не брезгаете.

Через небольшие сени, в которых все же справа от дверей было достаточно места, что бы могли улечься два или даже три человека и поспать на свежем воздухе, открыв широкие окна, Екатерина Кондратьевна провела нас в жилую часть дома, представлявшую из себя Г-образную комнату, поделенную казачьей печью на горницу, служившую одновременно и столовой и кухней, и совсем крохотную спальню – аналог сеней. При входе женщина задернула занавеску, идущую сразу от дверей и скрывавшую кровать, на которой лежала Ксения Кондратьевна, усадила нас за стол, коротко кивнула Серафиме Степановне на печь: «Хозяйствуй!» – и прошла к сестре.

Сколь ни быстро собирала наша проводница чай с варением, печением и пряниками, среди которых затерялась пара-другая карамелек-подушечек, но лишь она сама присела за стол, как занавеска была отодвинута, и нашим взорам предстали обе сестры, бок о бок сидящие на кровати:

– Ну вот, знакомьтесь, – вздохнула Екатерина Кондратьевна.

– Гри… – невольно пискнула Гри. И тут же смутилась: – Ой! – и закрыла рот пальчиками.

Все рассмеялись.

Мы представились.

Сестры являли чуть ли не противоположность друг друга. Если младшая была крупна, пышна, седа и румяна, от чего так и подмывало называть её бабушкой. То старшая была маленькой сухонькой старушкой. Бескровное лицо иконописно обрамляли заплетенные в косу с напуском на скулы густые темно-каштановые с медным отливом волосы – как ни странно, практически совсем без седины – и простенький, но совсем новый белый ситцевый платочек в синий горошек. И все же они были поразительно похожи и представляли собой как бы два варианта одного человека.

– Так что же вам сыграть? – не столько спросила, сколько просто подумала вслух Екатерина Кондратьевна.

Девчонки молчали.

– Может, что-нибудь из того, что поют женщины, когда без мужчин сидят за работой? – предложил я.

– Да что-то так сразу и на ум ничего не приходит… – Екатерина Кондратьевна встала. Ксения Кондратьевна тут же куклой – не шевельнув ни единым мускулом – стала заваливаться на правый бок. Младшая подхватила её, поправила, прошлась по комнате, взяла в руки вязание, вновь села по левую руку от сестры.

– Скакал казак через долину? – предложила Серафима Степановна.

– Да ну… её все знают… Да и не женская это…

Ксения Кондратьевна что-то прошелестела: она не шевелила губами – лишь чуть-чуть приоткрыла левый уголок рта и без голоса выдохнула.

– Это тоже не женская… – возразила Екатерина Кондратьевна.

– А и ничего – спойте, – попросил я.

– У нас не поют – у нас играют – улыбнулась Серафима Степановна.

Екатерина Кондратьевна откашлялась и завела:

– Над озером чаечка вьется…

Ксения Кондратьевна вновь что-то прошуршала. Екатерина Кондратьевна приблизилась к ней ухом, едва слышно напела мелодию, вновь была поправлена сестрой, наконец, села поудобней, приосанилась, улыбнулась: – Это её любимая… – и негромко запела:

– Над озером чаечка вьется –

Ей негде, бедняжечке, сесть.

Лети ты в страну, в край далекий,

Снеси ты печальную весть.

Удивительно красивым, совсем не старческим голосом она вела извечный казачий рассказ о гибели бойца в бою. Руки её как-то сами собой взялись за вязание, а взгляд устремился куда-то вдаль за окно. На каждой второй строчке вторым голосом вступала Серафима Степановна и бесхитростная мелодия заплеталась и разливалась в полную силу. Беспрестанные «давоты» да «даойи» растягивали и растягивали «игру», и всего-то четыре куплета казались бесконечными как степь и долгими, как пыльная без единого деревца дорога в жаркий день. Я невольно усмехнулся про себя, вспомнив, как мой отец, и сам родившийся в казачьем хуторе, посмеялся, узнав, что я еду в фольклорную экспедицию: – Казачьи песни? Да ну, какие там у них песни?! Один «гвоздик» – да и всё.

– Какой-такой «гвоздик»?! – не понял я.

– Ну, казак выезжает за ворота и запевает: «Гво-о-о… ой, да ты же гво-о-о… о-о-о… ой, да вот и гво-о-о…» – и так всю дорогу. И только уже у самых у ворот: «…здик! Тпру, кобыла, слазь кума, здравствуйте, девчата!»

А Екатерина Кондратьевна с Серафимой Степановной между тем уже спели про бьющийся в окружении полк, о том, что патроны у них на исходе, снарядов давно уже нет, и теперь за молодого бойца, лежащего в лесу под кусточком, прощались с родными и жизнью:

– Простите, папаша, мамаша,

Отчизна – счастливая мать.

Уж больше мне к вам не вернуться,

И больше мне вас не видать.

Закончив петь, женщины вздохнули, вытерли уголки рта, пригорюнились. Вдруг Екатерина Кондратьевна подмигнула нам и запела во всю удаль:

– Ой, вы бабочки, да вы козявочки,

Шельмы вольные, да вы раздольные!

Тут вам попить, тут и погулять,

Мужьев дома нету - некому и ревновать…

Серафима Степановна не выдержала и пустилась в пляс. Екатерина Кондратьевна осторожно, придерживая сестру за плечи, поднялась и плясовым перетопом тоже вышла на середину комнаты. А за ней и Ленка Гри вскочила в круг подпевая себе под нос. Си включилась третьим голосом, но Гри, подскочившая сначала ко мне и увидевшая, что мне нельзя подниматься, так как я работал с диктофоном, переключилась на Си и вытащила таки её в хоровод. Им стало тесно, и женщины, не прерывая незамысловатую пляску, задвинули стол и стулья за печь и разбились на пары: Серафима Степановна и Гри стали изображать кавалеров и увиваться вокруг партнерш. Си непрестанно фыркала от сдерживаемого смеха, а Серафима Степановна с Екатериной Кондратьевной всё подзуживали Гри, которая на удивление расходилась, изображая весьма неуклюжего, но зато через чур ревнивого ухажера.

А я не мог оторвать взгляд от Ксении Кондратьевны. Совершенно обездвиженная, она не могла даже улыбаться. Но глаза!.. Глаза светились, именно светились счастьем. И были столь прекрасны, что я невольно завидовал тем парням, которые видели ещё девушкой эту, теперь пребывающую на краю могилы, но полную в душе такой жизненной энергией, женщину, что казалось совершенно невозможным, что бы она так и осталась сидеть, а не вскочила бы в круг и не переплясала всех. Порой по щекам её стекала слеза. Сестра мигом замечала, легонько смахивала, наскоро прижималась щекой к щеке, целовала и вновь возвращалась на середину комнаты.

Как только заканчивалась одна плясовая, Ксения Кондратьевна непостижимым образом – как я ни прислушивался, но так и не смог уловить ни единого звука – подсказывала мелодию и слова очередной песни, и хоровод кружился вновь. Танец был чрезвычайно прост: чуть подшаркивающее перетоптывание да неширокие взмахи руками – вот и вся премудрость. Мелодии песен – не сложны и довольно таки однообразны, но в словах таилось столько удали и озорства, порой граничащего с хулиганством, часто с не нормативной лексикой, а то и вовсе с нецензурщиной, что очень легко представлялись посиделки, когда чуть подвыпившие парни храбрились друг перед другом и намеренно смущали девушек, чтоб посмеяться или вызвать их на ответную вольность. Вот и мои девчонки по началу конфузились, потом же только фыркали в кулачки да краснели.

Наконец, когда закончилась и вторая сторона кассеты, Серафима Степановна сделала нам знак, что пора уходить.

– Ну, спасибо вам большое! – начал я, собирая диктофон.

Но тут Гри бросилась с поцелуями к Екатерине Кондратьевне:

– Спасибо! Спасибо! Спасибо! Это просто счастье, что мы вас узнали! Не знаю, как они, но я вас точно никогда не забуду! Спасибо вам огромное!

Потом она опустилась на колени перед Ксенией Кондратьевной, заглянула ей в глаза, осторожно взяла руки и прижалась к ним лбом и губами, поднявшись, бережно расцеловала лицо. Её примеру последовали и мы с Ленкой Си, только на колени не становились. Си была чрезвычайно напряжена: чувствовалось, что у неё в горле стоит комок, который она еще не скоро сможет проглотить.

А Серафима Степановна все приговаривала:

– Вот, вот сколько песен мы вам наиграли! Мужчины таких не знают. Да и хоры без них обходятся. Там все больше пики блещут. Вот, вот, храните и берегите, да другим передавайте… – а сама незаметно все поторапливала нас.

 

На улице мы присели на скамейку через пару домов. Я закурил. Гри шмыгнула носом.

– Красивый голос у Екатерины Кондратьевны… – с трудом проговорила Си.

– М-м… – сокрушенно покачала головой Серафима Степановна, – вот если бы вы услышали теть Сеню – вот была певунья, так певунья! Когда она играла, все собаки в округе замолкали…

Гри вновь зашмыгала носом.

– Ну что ты, милая!.. – Серафима Степановна по-матерински приобняла её одной рукой, прижала к себе, а другой взвихрила волосы. Вздохнула. – Это – жизнь… Обычно она сидит не больше пяти минут, а тут вон сколько выдержала…

– Полтора часа – я целую кассету записал.

– О! Полюбуйтесь-ка! Явилась – не запылилась… А ты говоришь – «возможно». У нас все возможно.

По улице к нам бежала коза Нинка. Шага за три она остановилась, окинула нас взглядом, взмекнула и, подбежав, положила голову на колени Гри. Ленка засмеялась и чуть совсем не расплакалась. Поспешно нагнулась к Нине и стала носом ерошить волосы у неё на мордочке, что-то нашептывать.

– Серафима Степановна, а может, Вы покажете нам, где живет тот, ну, о котором Вы говорили? – предложил я.

– Василь Окопыч, что ль?

– Ага. Вдруг что получится…

– А что? Чем шут ни шутит… Пошли.

 

Василия Прокоповича мы во дворе не увидели, а заходить поостереглись. Сели на скамейку, посмотрели на Серафиму Степановну – та пожала плечами, мол, сама не знаю, что делать.

Через некоторое время к нам подошла старушка с палкой на плече, на которой болталась вязанка свежего сена.

– Здорово ночевали!

– Здорово, здорово. И тебе того же.

– Здравствуйте.

– Это вы, мабудь, у Кондратьевых-то были?

– Мы.

– Вот, – я указал на диктофон, – песни записывали.

– Ишь ты! И послушать можно?

– Можно. Сейчас перемотаю немного, – мне почему-то не хотелось заново слушать про чаечку.

Старушка сняла палку, отогнала Нинку от сена, встала поудобнее, опираясь на свободный конец палки. Я включил воспроизведение:

– Моя русая коса

Всему городу краса,

Вот, вот, вот и я, вот и милая моя.

– Ишь ты, что творится-то! – старушка почти сразу стала поводить плечами, чуть-чуть подтоптывать.

– Всему городу краса,

Ребятушкам сухота

Вот, вот, вот и я, вот и милая моя.

– Хорошо ведет! Вот, вот, вот и я… И зачем вам это надо?

– Будем изучать… – начал я было объяснять, но старушка не слушала меня, а включилась в пение:

– Ребятушкам сухота

А девицам честь-хвала,

Вот, вот, вот и я, вот и милая моя.

Песня кончилась.

– Изучать? Ученые что ли?

– Пока студенты.

Но тут началась новая песня и старушка на выдержала: отбросив палку, пустилась в пляс, подпевая жиденьким старческим голоском.

– Буду, буду я по улице ходить,

Тебя, подлую, на слёзы навадить.

Разливалася по озеру вода,

Заливала все зелёные луга.

Она, видимо, родом была нездешняя: плясала она немного иначе, нежели Екатерина Кондратьевна и Серафима Степановна. У тех были просто взмахи правой рукой – плавные, что бы платочек красиво распластывался по воздуху – левой же они держали подол платья. А старушка подняла обе руки, согнутые в локтях, подняла на уровень плеч и стала вертеть кистями «фонарики». Серафима Степановна, тоже давно уже поводившая плечами, улыбнулась, достала платочек и стала плавно наступать на старушку. Не дойдя до неё пары шагов, она остановилась, поклонилась ей, и они стали кружиться плечом к плечу.

– Оставался один маленький лужок.

Стосковался по мне миленький дружок.

Уж ты миленький да миленький ты мой,

Уж ты миленький – лазоревый цветок.

Гри первой, а за ней и Си включились в пляску. С их приходом характер танца изменился. Женщины образовали круг и попарно то просто менялись местами, то сходились, совершали один оборот плечом к плечу и вновь возвращались на свое место.

– Уж ты прежде все восхажывал за мной,

Ты восхажывал, возлюбливал меня.

А теперя перестал за мной ходить.

– Симка, это ты что ли в ентой хреновине дишкантишь? – спросил из-за моего плеча мужской голос – глубокий, густой баритон.

– Я, дядь Вась. Здорово ночевали!

– И вам здорово!

– А ведёт теть Катя. Кондратьевна.

– Катьку-то я зараз признал.

– Перестал ходить, не стал меня любить.

Разбессовестна сударушка моя,

На чего ж ты позавидовала?

– Записали, значит?

– Записали! – обернулся я к мужчине, стараясь вложить в свой голос и выражение лица как можно больше гордости и удовлетворения.

– Дурное дело – нехитрое…

– Давайте и Вас запишем?

– Еще чего?

– Говорят, Вы много песен знаете. Старых.

– Ты что ль, Симка, языком натрепала?

– Я, дядь Вась.

– Вот бабы! Гнилой народ.

– Я по золоту, по серебру хожу,

Одного тебя, молодчика люблю.

Я молодчика молоденького,

Я молодца чернобровенького.

Пленка кончилась, диктофон щелкнул и выключился. Мы все обернулись к Василию Прокоповичу.

Он стоял, облокотясь о верхнюю планку забора и опираясь одной ногой о нижнюю. Не смотря на то, что стоял он принагнувшись, было видно – росту он гвардейского, с косой саженью в плечах. Лихие, хоть и выбеленные сединой, усы, несколько теряющиеся в недельной щетине, казачий чуб прилип ко лбу. Одет в обычную, изрядно выгоревшую, синюю рубашку, застегнутую на все пуговицы и заправленную в брюки, давным-давно превратившиеся в штаны, которые, в свою очередь, были заправлены в носки. На ногах – извечные по деревням галоши.

Выдержав под нашими взглядами небольшую паузу – не для рисовки, не для придания себе большей солидности, а, вероятно, не вернувшись еще мыслями из прошлого – он наконец выпрямился, подбоченился левой рукой и во всю мощь своих легких гаркнул, как на плацу:

– Что ты, жинка, губы жмёшь и на ярманку не йдёшъ,?

– Обуй мои чоботы, и на ярманку иди… – тут же подхватили Серафима Степановна со старушкой. И вновь завертелась пляска. А я кинулся менять кассету. Когда же обернулся, Василия Прокоповича уже не было.

Однако, лишь только плясуньи остановились, как над моим ухом вновь прогремело:

– Все кумушки пьют, голубушки пьют…

– А я, молода, с похмелья лежу, – как ни в чем не бывало, подхватили женщины.

Но тут же возникла некоторая пауза: женщины ждали, что, как и положено в этом хуторе и как это было в начале песни, второй куплет начнет Василий Прокопович, но он молчал, невидящим взором устремившись вдаль. Наконец Серафима Степановна запела:

– А я, молода, с похмелья лежу…

– С похмелья лежу, – вступила вторым голосом старушка, – прихворываю…

И песня вместе с хороводом, хоть и без участия Василия Прокоповича, пошли своим чередом.

– С похмелья лежу, прихворываю

Да старого мужа обманываю…

Василий Прокопович вновь стоял, опершись о верхнюю планку забора. Только теперь на нем была фуражка и рубашка навыпуск перехвачена ремнем.

По окончанию песни Серафима Степановна, бросив быстрый взгляд на Василия Прокоповича – а за ней и старушка с девушками – подсела ко мне на скамью.

– Жарко… – промолвила женщина, обмахиваясь платочком.

– Жарко, – согласилась старушка.

– По карманам ветер веет, – вновь запела Серафима Степановна, на этот раз протяжную, – кошелек пустой гремит.

– А.мой милай не робет – за бутылочкой сидит, –не задумываясь подватила старушка.

Но лишь только закончилась песня, Василий Прокопович подвел черту:

– Ну всё, хорошенького – по маленьку – идите, идите отседова.

– Ну, идтить – так идтить, – легко согласилась Серафима Степановна.

Мы поднялись и направились было: мы вчетвером – в одну сторону, старушка – в другую, как Василий Прокопович окликнул:

– Эй, парень, подойди сюда. – я вернулся. – Ты в вечеру приходи, однако. Только один, без этих.

 

Встретил он меня при полном параде: сиябщие сапоги, галифе с лампасами, синий китель и новенькая фуражка. Василий Прокопович сидел на стуле посреди двора и чинил самоловку.

– Пришел?

– Пришел.

– Ну, пошли, коли так, – и повел меня в погреб.

В землянке все уже было приготовлено: выдвинута на середину перевернутая кадушка, рядом поставлены две низенкие табуреточки – широкие, основательные, явно не детские. На импровизированном столе развалился в чашке соленый арбуз. В плошках по его округе манили разные прочие соления: грибы, огурцы, помидоры, капуста, балык и, конечно, сало. На досках, прикрывающих ящики с картошкой, лежали целая охапка зелени, нарезанный каравай хлеба и прикрытая телогрейкой крынка с томленный картошкой. Я аж присвистнул.

– Курить будешь?

– Как скажете…

– Ничего, кури. Я сам-то уж давно не курю, а нюхать люблю. Тогда тебе – к выходу.

Он пробрался в глубь землянки, сел сам, жестом пригласил садиться и меня, на ощупь достал из-за спины, с ледника старинную бутылку с самогоном:

– Своя… Чиста как слеза и похмелья не дает.

Это была не бутылка, а целая бутыль – литра на полтора, никак не меньше – с царским орлом на плече.

– Да я не пью.

– Петух тоже не пьет, да на сухое – горло не дерет, – Василий Прокопович налил по половине стакана. – Давай.

Я покорно взял самогон и ломоть арбуза. Окопыч едва заметно усмехнулся – ему явно понравилось, что всему прочему я предпочел арбуз. Я подождал тоста, но хозяин молчал. Тогда я собрался с духом и предложил:

– Не чокаясь?

Василий Прокопович посмотрел на меня долгим оценивающим взглядом…

– Что ж, спасибо. Давай… не чокаясь…

Мы выпили. Василий Прокопович сунул перышко лука в рот:

– Ну, как арбузик.

– М-м-м!.. Чудо! Я вообще очень люблю солёные арбузы.

– Из казаков что ли?

– Да нет, так просто… из Волжского – знаете?

– Как не знать, знаю.

Принимаясь за второй ломоть, я фыркнул своим воспоминаниям:

– Я раз в Питер в студенческую общагу соленых арбузов припер – килограмм двадцать притащил: порадовать решил. Сели за стол, а я тут им и подаю, значит, сюпризик. У нас там разный народ был: из Новгорода, Мурманска, с Украины, а один – из Ростова-на-дону. Ну, я знаю, что не каждый солёные арбузы понимает, но, думаю, уж ростовец-то непременно порадуется: тоже, как-никак из казачьих краев.

Василий Прокопович хмыкнул.

– Ага. Выпили, вилочками в арбузик потыкали – сидят, морщатся. И мне так обидно стало: я чуть ли не через полстраны тащил им это чудо, а они, заразы, – морщатся! А тут стук в дверь. Мы притихли: захватят, что мы тут выпиваем, вмиг из института выгонят. А в дверь все стучат, уже чуть ли не ломятся. Ну, мы попрятали все, открываем: девченка – единственный человек на всю общагу из Волгорада – стоит мнется. – Тебе чего? – Слушайте, может, мне померещилось, но мне показалось, у вас арбузами солеными пахнет… – И что? – Дайте хоть кусочек – так хочется… – Иди сюда, родная!!!

Василий Прокопович хмыкнул, улыбнулся, выпрямился, налил еще.

– Извините, я так не смогу…

– Пей как сможешь, никто насиловать не будет.

 

Випили. Хозяин тут же налил еще, но стакан не поднял, а все крутил в пальцах. – Ты… это… дай еще баб послушать.

Я поставил «Чаечку».

Окопыч слушал, слушал да и крякнул: – Эх, бабы! Всю песню испортили! – и опрокинул стакан, и, поставив, с досадой приоттолкнул его. И уже целую жменю лука ткнул в солонку и захрустел.

– А давайте я Вас запишу.

– Давай, – согласился неожиданно с радостью. – Давай выпьем сначала, – и наполнил свой стакан до краев.

Выпил он одним глотком и резко, со стуком поставил стакан на бадью.

– Ну, заводи.

Я включил запись.

Василий Прокопович закрыл глаза и долго – минут пять, если не все десять, – сидел так покачиваясь из стороны в сторону. Наконец, он запел. Но совсем другую песню:

– Не для меня придёт весна,

Не для меня Дон разольётся.

Там сердце девичье забьётся

С восторгом чувств – не для меня.

Я не знаю, как эту песню-прощание исполняют другие, но в устах Василия Прокоповича она звучала совсем не жалобой.

– Не для меня цветут сады.

В долине роща расцветает,

Там соловей весну встречает –

Он будет петь не для меня

Это было размышление – отнюдь не смиренное! – просто размышление основательно пожившего и дерево посадившего, и дом построившего, и сына вырастившего, зрелого мужчины.

– Не для меня журчат ручьи,

Текут алмазными струями.

Там дева с черными бровями –

Она растет не для меня.

А может быть, и не мужчины вовсе, а совсем еще безусого солдата, идущего не на смерть, а во имя жизни и именно во имя жизни готовый принять – нет, не безропотно, а со всей своей ярой ненавистью не жившего еще человека, со всем вопиющим, переворачивающим душу протестом, со всей силой своей еще не расцветшей любви! – принять все. Даже смерть. Потому что – кто, если не он?

– Не для меня придет Пасха,

За стол родня вся соберется –

«Христос Воскрес» из уст польется –

Пасхальный день не для меня.

Недаром Пасха упоминается в этой песне. Она должна быть упоминаема. Во-первых, как-никак, а праздник весны. А во-вторых, ведь Пасха – день Светлого Воскресения Господня – на Руси православной считается главным праздником. Православные верят не в только что народившегося, еще совсем неразумного Христа, не в Христа, смиренно идущего на пытки и смерть, а в Христа Воскресшего, в Христа-Спасителя – в Христа, уже перенесшего все муки и все же простившего, нет, даже не простившего, а не задумываясь, не сомневаясь молящего за людей – ибо не ведают, что творят, – не поколебавшегося в своей любви к людям и спешащего вновь и вновь молить об их прощении. И пример Господен помогает и мужчине пожившему и дерево посадившему, и дом построившему, и сына взрастившему; и отцу все потерявшему, пришедшему к закату своей жизни с пустыми руками; и бойцу безусому, еще совсем не познавшему ни чертовски волнующего запаха женщин, ни ангельского запаха макушечки своих детей – всем, кто имеет сердце и любит жизнь, быть уверенным в том, что не на пыльных тропинках далеких планет, а здесь, на Земле, его след не затеряется, останется, поскольку жизнь его будет не зряшной – его след, его жизнь продлится в каждой новой жизни, народившейся на его земле. И пусть он даже не будет верить в бога, что довольно трудно представить в среде казаков – людей, сызмальства готовящихся ко всем превратностям и тяготам войны – ему все равно важно, что бы его родня могла собраться за столом и по обычаю предков не таясь сказать: «Христос Воскрес!» Ну, а не соберутся и не скажут – воля их… Главное – воля!

– Не для меня цветут цветы,

Распустит роза цвет душистый,

Сорвешь цветок, а он завянет –

Такая жизнь не для меня.

Всё, всё в этой жизни преходяще. И только любовь – любовь к своим детям, любовь к своим родителям, любовь к Отчизне – не преходяща, не может завянуть, потому что это – не розы цвет душистый, это – сама душа человека.

– А для меня кусок свинца –

Он в тело белое вопьется,

И слезы горькие прольются –

Такая жизнь, брат, ждет меня

Нет, это не была песня-жалоба. Это была песня-восхождение.

И поэтому он пел её один и пел так, что чувствовалось – здесь подголосков быть не может.

Закончив петь, Василий Прокопович посидел еще с минуту, так и не открывая глаз. Потом очнулся, взглянул на меня:

– Записал?

– Записал.

– Выключи. Ну, давай закурим.

– Так Вы ж не курите.

– А ты – не пьешь, – и налил нам стаканы в склянь. – Давай. Сегодня – можно.

Мы выпили. При этом Василий Прокопович проследил, чтобы я выпил до дна. Я закурил.

– Ну, расскажи о себе.

После моей автобиграфии, хозяин поднял стакан:

– За знакомство!

А опорожнив стакан сразу запел:

– Последний нонешный денечек

Гуляю с вами я, друзья.

А завтра рано чуть светочек

Заплачет вся моя родня.

 

Расставались мы с ним уже затемно. Приобняв за плечи, он вывел меня на улицу, повернулся лицом, прижался лбом ко лбу, теребя меня за загривок и долго молчал. Наконец изо всех сил – зубы в зубы – поцеловал и промолвил:

– Спасибо тебе. Спасибо. Век не забуду. Только ты больше – не приходи, не надо.

И, все ещё не отпуская мои плечи, вручил мне соленый арбуз, засмеялся – первый раз за весь вече – и огрел меня кулаком по хребту:

– А ну – давай, включай, черт тебя побери!

В девяностом годе ученья начались.

Там шли донцы с похода,

Чтоб Вислу перейти.

Ура! Ура! Ура! Донцы песню поют,

Через речку Вислу на кониках плывут

И он все таки пустился в пляс. Только это была совсем не та пляска, какую я видел у женщин. Сама песня была явно подстроена под конский ход и, очевидно, пелась она в конном строю, поэтому Василий Прокопович практически не двигался с места, но то рубил воздух рукой, то хлопал, то сбивал фуражку с боку на бок, то шлёпал меня по плечу – и все время чуть-чуть приседал ритмично, как будто действительно ехал на лошади.

– Реченька Висла широкая была

Все шире разливалась, текла, текла, текла

Ура! Ура! Ура! Донцы песню поют,

Через речку Вислу на кониках плывут

И вновь прижал меня к своей груди, и оттолкнул, направивь вдоль улицы:

– Ну, ты – иди, иди. Прощай, милый.

На той сторонке Вислы построен был буфет:

Закусок, пива много, девчонок только нет.

Ура! Ура! Ура! Донцы песню поют,

Через речку Вислу на кониках плывут

Я уходил необорачиваясь: чувствовал, что Василий Прокопович не одобрил бы этого, но долго, долгоя еще слышал:

– Казаки приступали буфеты проверять –

Порожние бутылочки туды-сюды летят.

Ура! Ура! Ура! Донцы песню поют,

Через речку Вислу на кониках плывут…

 

У нашей избушки меня встретила вся наша экспедиция и вчерашние казачки – трезвые и изрядно выросшие в количестве. Парни что-то наигрывали на гитаре, но при моем появлении все затихло. Я приплюхнулся на сидение одного из мотоциклов.

Кто-то из парней спросил:

– От Окопыча, что ли?

– Угу.

– Брешешь?!.. Дай послушать!

– На, – я протянул ему диктофон. – Только потом – сейчас я уйду… Пиво есть?

– Санька, смотайся!..

Я закурил. И пока я курил, все молчали. Наконец мне привезли пакет с несколькими бутылками пива и я ушел.

 

Я долго шел прямиком в степь, куда глаза глядят. Наконец мне попался какой-то валун, я сел на него, открыл бутылку, сделал пару больших глотков, закурил, закрыл глаза и долго, как перед тем Василий Прокопович, молча качался из сторону в сторону, вслушиваясь в себя, в степь, в этот мир. Когда сигарета обожгла мне пальцы, я отбросил её и запел: – Не для меня… – дальше я не помнил и поэтому пел: – та-та-да-та… Не для меня…

Меня совсем не смущало, что я не помнил слов песни – сейчас это было не важно. Главное – голос Василия Прокоповича все еще звучал у меня в голове, и я следовал ему.

И долго-долго я пел этой могучей и широкой степи про таких же, как она, широких и могучих душой людях. И о себе.