ПРОЛОГ

 

Я просыпаюсь оттого, что мягкая кошачья лапа прикасается к моей щеке. Открыв один глаз (на большее у меня не хватает сил), я вижу усатую морду, обнюхивающую мою руку, протянутую для ежеутреннего обязательного ритуала: кошка трётся о мои пальцы, а я в ответ почёсываю её голову, стараясь попасть в ложбинку на загривке.

Кошка блаженно урчит, тихонько рассказывая мне о том, как она провела эту ночь.

Кошка приходит всегда в 5.45. Не знаю, как она определяет время, но, ещё не было дня, чтобы кошка ошиблась.

Её зовут «Флеки»: на розовом ободке нижней губы у неё чёрное пятнышко.

Флеки – умное животное, но и она не знает, что сегодня у людей суббота и мне некуда торопиться.

Когда я вновь ныряю под одеяло, кошка запрыгивает на кровать, ложится возле моей подушки и под сладкое «мурррр-муррррр» я снова засыпаю…

Однако, всему хорошему когда-нибудь приходит конец. Вскоре я просыпаюсь окончательно и кошка спрыгивает на пол, начиная утреннюю зарядку: она потягивается, а потом начинает требовать свой завтрак.

Из открытого окна тянет прохладой и ветерок, залетевший ко мне в гости, раскачивает висящий над кроватью индейский «ловец снов». Он сделан из колец и кожаных лент, и цветных бусы с пучками перьев из хвостов неведомых мне птиц свешиваются вниз на тонких шёлковых нитях, раскачиваясь в каком-то причудливом, экзотическом танце. Правда, перьев с недавних пор в амулете стало меньше - это Флеки, непонятно каким образом доставшая их лапой, "разъяснила" бывшим птичкам, кто в доме хозяйка.

"Ловец снов" никогда не остаётся без дела: он смотрит мои сны, как мы - кино, охраняя от дурного глаза, ворожбы и липких ночных кошмаров.

Ах, как я верю в сны! Как часто они сбываются! Долгими ночами я бреду по лунным дорожкам, посыпанным мелким звёздным песком, и меня со всех сторон окружают попутчики: те, кого я любил, в кого я верил, в ком черпал силы и вдохновение…

Вот я тихонько, словно боясь кого-то спугнуть, открываю старую, перекошенную дверь, висящую на единственном уцелевшем навесе и робко переступаю порог моего сна... Как давно я не был здесь! Большая комната с «итальянскими» окнами в половину стены, старая мебель в серых парусиновых чехлах, висячая лампа в пять рожков, и смешной лопоухий мальчишка - подросток, отражающийся в мутном бабушкином зеркале.

Кто смотрит на меня из далёкого прошлого?

Не даёт старое зеркало ответа...

Многое повидало оно на своём веку, запомнило сотни чьих-то ликов. Если бы можно было, слой за слоем, снять с поверхности бесчисленное множество зеркальных отражений, накопившихся за его жизнь! Как много лиц, событий, а, может быть, и трагедий прошло бы тогда перед изумлённым зрителем!

Вот девушка-гимназистка в белом платье с рукавами «фонариком» и c множеством пуговичек, бегущих одна за одной от запястья до локтя. Чёрные волосы гладко зачёсаны и собраны на затылке большим черепаховым гребнем; забавный, чуть курносый нос, ямочки на щеках и очень серьёзный взгляд из-под густых ресниц... Симочка-гимназисточка, Симочка-порох, неистощимая выдумщица Сима-Серафима, как называли её все, Сима из знаменитого рода украинских сахарозаводчиков Бродских. Правда, родство это дальнее, и родилась Симочка в небогатой семье, но родители Симочки сделали всё, чтобы девочка получила приличное образование.

А вот юноша в кителе с офицерскими погонами. И вновь что-то знакомое в этом образе!

Да ведь это снова неугомонная Сима, вертящаяся перед зеркалом в далёком 1914 году! Забежал к Симе попрощаться соседский мальчишка-прапорщик, уходящий утром следующего дня на Первую Мировую, а она возьми да и упроси его дать китель примерить!

Идёт Симе военная форма, - прямо бравый офицерик отражается в зеркале, и не знает, не ведает она того, что сгинет вскоре соседский мальчишка, пропадёт на той проклятой войне, не оставив после себя ни посаженного дерева, ни потомства...

А вот красный кавалерист в фуражке набекрень, с шашкой на боку и кобурой «Маузера» через плечо! Это мой будущий дед Михаил Ильинский, пролетарий с табачной фабрики, приехал свататься к Симе-Серафиме. Закружил красавец голову гимназистке Симочке, свёл её с ума кавалерийским наскоком и чёрным чубом, и пошла она за ним, и была всегда рядом - в дни радости, в годы лишений и репрессий – долгие и счастливые пятьдесят с лишним лет, поделенные на двоих!

Вот двое: мальчик и девочка, с любопытством вглядывающиеся в свои отражения. Это моя мама и её брат. Мальчик совсем ещё маленький, ему года три, сидит на стуле и болтает ногами, а длинные «гоголевские» локоны светлой волной лежат на его плечах.

…Вдруг промелькнула в мутном зеркале стайка подростков, состроила смешные рожицы и пропала. Мои друзья, мальчишки всё ещё голодных, послевоенных пятидесятых годов, где вы теперь? Лица ваши и сейчас стоят перед моими глазами, но только в снах вы снова и снова приходите ко мне, и, как тогда, вы снова ждете под окном, вызывая меня на улицу.

-Юрка-а-а! - кричите вы хором, и я стрелой мчусь мимо мамы, по длинному коридору нашей коммуналки, потом – в дверь, налево и вниз, по скрипучей лестнице, перепрыгивая через две ступеньки, на ходу набрасывая на плечи рубашку с разноцветными «турецкими» огурцами, разбросанными по синему полю.

Бегу я, но вас уже нет, лишь чьи-то тени мелькают вдалеке, а я всё бегу за ними вдогонку, точно зная, что это вы, но мои ноги заплетаются и все тяжелее становится бежать, и криком сводит мой рот…

Я открываю глаза: серый рассвет встаёт за мокрым от дождя окном и ветка тополя, словно приветствуя, машет последним, безнадёжно жёлтым листом.

Мозг мой все ещё во сне: он там, с вами, мои друзья, и пойманной птицей бьётся в груди сердце, а щеке почему-то неуютно и мокро…

 

…Когда появились «пластинки на костях», как назывались тогда диски, записанные на использованных рентгеновских снимках, мне было примерно двенадцать лет. Их записывали-переписывали где-то в подвалах Одессы, и знакомый фарцовщик, делающий регулярные рейсы в этот портовый город, иногда привозил мне "новинки зарубежной эстрады". В то время родители купили мне на день рождения «модерновый» рижский проигрыватель, и по вечерам, раскрыв окно, я пристраивал его на подоконнике и заводил «концерт по заявкам».

«Джамай-ка, джамай-ка»! – звонко выводил Робертино Лоретти.

«Ай лав ю» – пел король рок-н-рола Элвис Пресли.

А в это время внизу под окном вы устраивали дикие пляски, мои дорогие Гавроши, мои ровесники, видевшие танцплощадку в городском парке только издали!

Конечно, вы больше дурачились, чем танцевали, а девчонки стояли в стороне, не решаясь принять участие в этих «плясках» и только перешёптывались…

Кто помнит сегодня то время? Свидетелями тех событий были три пирамидальных тополя, что росли напротив наших окон. По вечерам, когда солнце быстро катилось к горизонту и последние лучи все ещё касались тополиных верхушек, в их ветвях шевелилось, прыгало, пищало что-то живое, пернатое.

Тополя были гордостью нашей улицы и нашим горем. Каждое лето, в его начале, засыпали они всю округу белым пухом, похожим на лёгкие волосы восьмидесятилетних старушек. Тёплый ветер носил пух в воздухе, забивая им наши носы и глаза, насыпая его пригоршнями во все немыслимые места и закоулки.

От тополиного пуха небыло спасения. Ближе к вечеру, когда спадала жара, мальчишки посмелее приносили спички, и, оглядываясь на окна – не смотрят ли взрослые – поджигали пуховый ковёр. Вспыхнув, как порох, он моментально сгорал, не оставляя после себя золы. А рядом рос маленький вишнёвый сад – всего несколько деревьев, и по старым, узловатым стволам стекала пахучая янтарная смола.

...Запах пыли, прибитой мелким, случайным дождём.

...Дурманящий запах ночной фиалки.

...Ожидание чего-то необычного, чудесногo.

...Ощущение счастья оттого, что ты есть, что живешь, что мир и покой – бесконечны! Все ещё впереди, и наши глаза распахнуты в мир широко и наивно.

 

-Мы будем всегда! – кричали наши восторженные души.

-Мы будем счастливы и любимы! – выстукивали наши сердца.

-Мы всё преодолеем! – твердили наши губы.

-Посмотрим, – равнодушно отвечала на это Жизнь, поворачиваясь к нам спиной.»