Книги с автографами Михаила Задорнова и Игоря Губермана
Подарки в багодарность за взносы на приобретение новой программы портала











Главная    Новости и объявления    Круглый стол    Лента рецензий    Ленты форумов    Обзоры и итоги конкурсов    Диалоги, дискуссии, обсуждения    Презентации книг    Cправочник писателей    Наши писатели: информация к размышлению    Избранные произведения    Литобъединения и союзы писателей    Литературные салоны, гостинные, студии, кафе    Kонкурсы и премии    Проекты критики    Новости Литературной сети    Журналы    Издательские проекты    Издать книгу   
Главный вопрос на сегодня
О новой программе для нашего портала.
Буфет. Истории
за нашим столом
1 июня - международный день защиты детей.
Лучшие рассказчики
в нашем Буфете
Конкурсы на призы Литературного фонда имени Сергея Есенина
Литературный конкурс "Рассвет"
Английский Клуб
Положение о Клубе
Зал Прозы
Зал Поэзии
Английская дуэль
Вход для авторов
Логин:
Пароль:
Запомнить меня
Забыли пароль?
Сделать стартовой
Добавить в избранное
Наши авторы
Знакомьтесь: нашего полку прибыло!
Первые шаги на портале
Правила портала
Размышления
о литературном труде
Новости и объявления
Блиц-конкурсы
Тема недели
Диалоги, дискуссии, обсуждения
С днем рождения!
Клуб мудрецов
Наши Бенефисы
Книга предложений
Писатели России
Центральный ФО
Москва и область
Рязанская область
Липецкая область
Тамбовская область
Белгородская область
Курская область
Ивановская область
Ярославская область
Калужская область
Воронежская область
Костромская область
Тверская область
Оровская область
Смоленская область
Тульская область
Северо-Западный ФО
Санкт-Петербург и Ленинградская область
Мурманская область
Архангельская область
Калининградская область
Республика Карелия
Вологодская область
Псковская область
Новгородская область
Приволжский ФО
Cаратовская область
Cамарская область
Республика Мордовия
Республика Татарстан
Республика Удмуртия
Нижегородская область
Ульяновская область
Республика Башкирия
Пермский Край
Оренбурская область
Южный ФО
Ростовская область
Краснодарский край
Волгоградская область
Республика Адыгея
Астраханская область
Город Севастополь
Республика Крым
Донецкая народная республика
Луганская народная республика
Северо-Кавказский ФО
Северная Осетия Алания
Республика Дагестан
Ставропольский край
Уральский ФО
Cвердловская область
Тюменская область
Челябинская область
Курганская область
Сибирский ФО
Республика Алтай
Алтайcкий край
Республика Хакассия
Красноярский край
Омская область
Кемеровская область
Иркутская область
Новосибирская область
Томская область
Дальневосточный ФО
Магаданская область
Приморский край
Cахалинская область
Писатели Зарубежья
Писатели Украины
Писатели Белоруссии
Писатели Молдавии
Писатели Азербайджана
Писатели Казахстана
Писатели Узбекистана
Писатели Германии
Писатели Франции
Писатели Болгарии
Писатели Испании
Писатели Литвы
Писатели Латвии
Писатели Финляндии
Писатели Израиля
Писатели США
Писатели Канады
Положение о баллах как условных расчетных единицах
Реклама

логотип оплаты

Конструктор визуальных новелл.
Произведение
Жанр: Просто о жизниАвтор: Роман Литван
Объем: 30406 [ символов ]
СИБИРСКИЕ ПРОСТОРЫ
Зимой, в самом начале 1942 года, мы с моей матерью переехали из Нижнего Тагила в Омск, где у нее жила родная сестра с мужем и младшим сыном.
Смогу ли забыть эту поездку? Забыть три ночи на вокзале Нижнего Тагила, города, в который нас забросили война и этот вечный путаник — случай? Пересадку в Челябинске? Трескучую, зверскую зиму, которой позднее оправдывал себя фриц, остановленный под Москвой?
Трижды подряд меня подымали посреди ночи, при свете керосиновой лампы впихивали в пальто и валенки, надевали варежки и шапку. Нужный нам поезд уходил ночью. В те дни среди множества новых слов для меня зазвучало еще одно: бронь. Достать бронь на поезд обещала соседка по квартире, имеющая связи.
— Не спи, Вова, — говорила мать, застегивая крючок на моем пальто. — Не спи, — повторяла она и, засыпая на ходу, спотыкалась о стул.
Пламя лампы шевелилось и сквозь закоптелое стекло отбрасывало на потолок и стены шевелящиеся незнакомые тени. Мы выходили из комнаты. Меня погружали в автомобиль, присланный за нами из учреждения, в котором работала соседка. Вслед за мной вносили узел с постелью и три чемодана. Итого у матери на две руки было пять мест. В дороге одному чемодану суждено было пропасть. Помню разговоры о том, что в чемодане остался отцовский новый костюм. Для меня остается загадкой, как мать сумела дотащить до Омска, сквозь все мытарства пути, меня, два чемодана да еще узел.
— Раечка, — обращалась соседка к моей матери, и облако пара вырывалось у нее изо рта, — напишите мне обязательно, как доедете.
— Уходите, — сказала мать. — Уходите, вы простудите себе спину. Спасибо за все.
— Счастливого пути! — Соседка вскидывала правую руку, и конец шали, сползая с плеча, повисал на ее рыхлой груди.
В ветровое стекло автомобиля ударяла ночная тьма. Мы уезжали к поезду. Лютый мороз проникал в кабину. Мы приезжали на вокзал, а под утро возвращались ни с чем в свою, ставшую уже чужой, комнату. Так повторялось дважды. В помещении вокзала было сумрачно и тепло. Тяжелая духота подымалась от громоздящихся буграми тел. Люди спали лежа на полу, сидя, привалясь спиной к узлам и чемоданам. Мороз гнал их сюда, в огромный ангар, сплетал их ноги и руки, заставлял любить это удушливое тепло.
Только на третью ночь удалось нам уехать. До сих пор во мне живо ощущение затянувшегося отъезда, вокзальных запахов, смешанное чувство потерянности, неосознанной тревоги и надежды.
Поздно вечером следующего дня мы попали в Челябинск. Бесконечная толпа копошилась на железнодорожных путях. Люди уезжали в разных направлениях. Голодный и сонный, я тащился за матерью, спотыкаясь на каждом шагу. Снежок похрустывал под моими калошами. Справа и слева от меня тянулись рельсы. Никто толком не знал, когда и с какого пути отходит омский поезд. Толпа перемещалась и издавала своеобразный шум, выбрасывая из недр своих то мешочника, то солдата с винтовкой, то бабу с выводком детей. Толкотня и ругань. Ругань и белый пар. Все это обступало меня со всех сторон, дурманило и отупляло. Огромные звезды — заиндевелые сгусточки света, моргая, смотрели на нас с черного неба. Я тер, как учили меня, варежкой нос, и колючее нытье в пальцах рук и ног было для меня единственной неподдельной реальностью. Коченеющей рукой я держался за узел, свисающий со спины матери, моей родной матери. Боязнь потерять ее не позволяла мне впасть в безразличное состояние.
Мы пришли в комнату матери и ребенка. Здесь можно было, сев на пол, расслабиться и задремать. Здесь было тепло. Я заплакал. Я не хотел оставаться один, среди чужих людей. Попросив случайную женщину присмотреть за вещами на платформе, мать вернулась ко мне. С вещами в комнату не пускали. Я плакал и не отпускал ее. Я был голоден. Глаза мои слипались. Я не хотел быть без матери. Я плакал. Судьба вещей беспокоила ее. Она говорила со мной, я не
унимался. Тогда мать в сердцах, ослепнув от усталости и горя, несколько раз сильно шлепнула меня куда попало. Я заголосил еще сильнее.
Вдвоем мы вышли наружу, я добился своего. Платформа опустела. Мы были вдвоем, да куча вещей посреди платформы, да редкие фигуры людей. Я хныкал и нестерпимо хотел есть. Мать пугала меня перспективой возврата в комнату матери и ребенка, и я замолкал. И снова принимался хныкать и просить, и жаловаться на усталость и холод.
К тому времени, когда подали омский поезд, я закоченел. Вновь нахлынула суетливая толпа. Моей матери никак не удавалось попасть в основное русло. Словно мутная река в половодье, течение толпы бурлило и сметало двери вагонов, проводников, и всякий раз отбрасывало нас в сторону. Меня сдавили, наступили мне на ногу. Я рванулся за матерью. Нешуточная сила подняла меня на воздух и, ударяя о ступени и перила, протолкнула в тамбур вагона. Я почувствовал, что с правой руки моей сорвана варежка и нет калоша на одном валенке. Рука моментально остыла и начала терять чувствительность.
— Мама! — закричал я и с дикой, сумасшедшей энергией стал продираться между ног, узлов и чемоданов к выходу. Озверелые люди напирали в вагон, врываясь в тамбур под давлением жавшей на них толпы. Кто-то споткнулся о меня, образовалась свалка. Я, как сквозь подземный ход, рвался к выходу. Меня то отшвыривало назад, то на какое-то мгновение я побеждал это скопище огромных тел, эту стихию, и был момент, когда я ухватился рукой за обжигающую холодом ручку двери и на долю секунды увидел перекошенное лицо матери внизу. Темная платформа. Жгучий морозный воздух по лицу. Запах паровозного дыма. Я закричал, завопил — мама! — и, видимо, ослабленный этим криком, тотчас был отброшен от дверей назад, вглубь тамбура. Я успел услышать, как мать кричала мне:
— Иди в вагон!.. Я здесь!.. Иди, не выходи!..
— Мама! — надрывался я, ударяясь о чемоданы и то продвигаясь к выходу, то снова удаляясь от него.
Не знаю, сколько это продолжалось. Ни холод, ни усталость, ни пустой желудок не подрывали так мои нравственные силы, как эта чудовищная, непоправимая беда.
— Мама! — кричал я. И кричал до тех пор, пока моя мама, попав, наконец, на ступеньку вагона, не влезла в тамбур. Я так кричал, осипнув и потеряв голос, так отдался крику, что ничего не слышал и не видел перед собой.
— Пойдем. Проходи, — сказала мама. — Пропади оно пропадом! — зло сказала она. — Пусть пропадает, в конце концов!.. Нет у меня на все рук.
Мы шли по вагону, в котором успело стать тесно.
— Спасибо офицеру, — говорила мать. — Спасибо, помог. Без него я б, наверное, не уехала... — Она продолжала говорить, возбужденная борьбой и раздражением посадки. В руках она держала один узел, других вещей не было. — Садись сюда, — указала она мне на свободную лавку. — Сиди и никуда не уходи. Слышишь? Я сейчас вернусь.
Ее платок начал пропадать за фигурами людей, которые, толкаясь и опережая один другого, старались побыстрее пробежать через вагон, чтобы отыскать и захватить свободные места. Пальцем на ноге я пытался сквозь мягкий валенок, на котором не было калоша, нащупать пол вагона. Я видел, что палец нажимает на пол, но самим пальцем я никак не мог почувствовать этот нажим. Позднее, когда закоченевший палец стал отходить, он заныл. Заныли также пальцы рук.
Вернулась мать с молодым лейтенантом. Они принесли наши два чемодана. Меня о чем-то спрашивали, я сипел в ответ.
— Вова, — мать наклонилась надо мной, — ты не заболел, сын? Горло болит? — Горло у меня болело. — Только бы ты не болел... Только бы ты не заболел!
Она с тревогой вглядывалась в мое лицо, сама такая исхудалая и погрубевшая. И в голосе ее прозвучали забота и мягкая нежность. И в эту минуту я простил ей все окрики и тычки, и дерганья, случившиеся в последнее время.
Я согрелся и размяк. В вагоне было полно людей. Я попросил есть. Но потом я заснул, голодный и заплаканный, и сладко спал до утра. Мать устроила мне постель, раздела меня сонного и уложила.
Утром, когда я проснулся, мать сидела рядом со мной, на лавке, и смотрела в окно. Напротив нас просыпалась упитанная, средних лет женщина в красной шерстяной кофте. Насчет возраста у меня был свой четкий критерий: свою маму я считал молодой, про всех женщин моложе ее я знал, что это девушки, а те, кто старше, были средних лет, пожилые и старухи.
На второй полке над нами поселился мужчина с добрыми глазами. Над ним, на третьей полке, спал капитан, артиллерист, как я выяснил вскоре. Над красной кофтой теснились парень с девушкой, а верхняя полка была завалена вещами. Вещи стояли также в проходе, под столом, под лавками. Как я сейчас понимаю, тот придурковатый и не вовремя задумчивый вид, который с удивлением замечал я у наших соседей и у матери, был вызван тем, что их глаза то и дело пробегали по вещам, проверяя, все ли на месте. Две лавки в проходе занимали девушка и пожилая женщина; я с интересом проследил, как они из нижней лавки сделали стол и два стула, и мне тут же захотелось посидеть именно за этим столом. А там еще в оба конца вагона были люди, и люди, и столько было всего интересного.
Но прежде всего я хотел есть. Мать дала мне кусок серого хлеба и кружку с теплой водой. Она достала из чемодана мешочек, развязала его и всыпала мне в кружку две столовые ложки сахарного песку. Колеса перестукивали, переборки вагона скрипели. Пахло поездом, дальней дорогой. Вагон подпрыгивал, и вода в кружке требовала внимательного к себе отношения.
Толстуха в красной кофте поправила волосы, протерла лицо и принялась за еду. У нее был круглый, огромный корж из серой муки. Она отламывала от него руками, ножом черпала из кастрюли топленое масло, маслила куски коржа и отправляла их в рот. Еще у нее был кусок сала, вареная картошка в мундирах и даже яйца. Последнее не затронуло моего воображения. Но корж, корж с намазанным на него топленым маслом — от этого лакомства я не мог оторвать глаз. У меня засосало под ложечкой, зуд пошел по всему телу.
— Мама, — позвал я. Я помнил, что просить у чужих нельзя. — Мама, я хочу коржа. С маслом. — Я во все глаза глядел на руки, которые держали корж, и на рот, обсыпанный крошками. Мать не слышала меня. Или притворялась, что не слышит. — Мама, я хочу есть. Дай мне коржа. — Мать подпирала рукой подбородок, взгляд ее был устремлен в окно. Я потянул ее за руку. Но глаза мои смотрели на толстуху напротив, прямо ей в лицо. — Мама, дай мне коржа... Дай мне коржа с маслом...
Мать резко повернулась ко мне.
— Перестань попрошайничать!.. Ты только что поел. Ты не хочешь есть.
— Я хочу есть, я не наелся.
— Не попрошайничай!..
— Я не попрошайничаю, я хочу коржа.
— У тебя просто глаза завидущие. Ты не хочешь есть. Не хочешь... А топленое масло ты терпеть не можешь, тебя от него тошнит. — И это была святая правда. Я не любил масла, и, если силой меня заставляли съесть кусочек, меня тошнило от него.
— Я хочу коржа с маслом, — просипел я. — Хочу коржа с маслом...
Лицо толстухи постепенно делалось все более замкнутым. Она не смотрела в нашу сторону и продолжала жевать. Видно, ей было не по себе. Наконец, она не выдержала, повернулась ко мне и, краснея от злости, скорее не дала, а метнула мне кусок коржа с прилепленным к нему маслом.
— Неххоррошо… Действительно, какой-то попрошайка растет. Детей надо воспитывать.
Мать смотрела в окно. Плотно сжатые губы намертво запечатали рот. Лицо ее окаменело.
— Очень это нехорошо, — сказала толстуха, снимая скорлупу с яичка. — Из балованных детей вырастают бандиты.
Сверху свесились хромовые сапоги. Потом показалось галифе защитного цвета. И вот уже встал передо мной капитан с третьей полки, наклонился ко мне и ни с того, ни с сего прочел стишок:
Куркули нам не нужны.
С ним не выиграть войны.
— Правильно? — спросил капитан.
— Правильно, — ответил я, рассматривая его портупею.
— О, где же это мы так охрипли? На митинге речь произнесли? На открытом воздухе? Или, может быть, отдавали команду на фронте?.. Ро-ота! впере-ед, в бой!..
— Нет, я маму звал.
— Да, вот это любовь. Позавидуешь... И, наверно, взаимная. Так охрипнуть, призывая... Это настоящая любовь. А? Как вы думаете?
Мать немного оттаяла, но в разговор вступать не стала. Она была здесь, и в то же время как будто отсутствовала.
— Да, да, такая любовь редкость в наше суровое время. — Я обернулся и увидел мужчину с добрыми глазами. Он стоял на полу и был на голову ниже капитана. Плотный, обтекаемый, с копной волос над морщинистым лбом, он мог сойти за крупного царя гномов из сказки. — Сейчас что главное? Взаимная любовь. И доброта. И я бы даже сказал, что сейчас, когда каждый человек до последнего напрягает силы, когда сотни и тысячи людей, лучших людей, отдают свои жизни, главное, порядочность и взаимовыручка. И в некотором роде, я бы сказал, душевная, истинная интеллигентность.
Он поднял руку с вытянутым пальцем, повернулся к толстухе и сел рядом с ней, потеснив ее плотнее к окну.
— Взаимовыручка, гражданка, и интеллигентность, — повторил добряк, осматривая яства на столе. Он не к месту хохотнул. — Х-ха, х-ха... Какой у вас, извините, обильный стол.
Прекратив жевать, толстуха быстро убирала провизию. Злые глазки ее бегали по сторонам, ни на ком не задерживаясь.
— М-да, — сказал добряк и потянул капитана за рукав.— Присаживайтесь. Места всем хватит. Не правда ли? — И он снова глупо хохотнул. И если бы не добрые печальные глаза на умном лице, он бы выглядел сущим дураком. — Как сказал Драйзер, порядочность — это наш общий недосягаемый идеал. Трудно с этим спорить, вы согласны? Х-ха...
— А как сказал Федоров, — сказал капитан, — куркули — это наш общий враг номер один.
— А вы, синьор, — обратился ко мне добряк, — отчего вы такой серьезный? Вам, наверно, скучно ехать в поезде?
— Нет, не скучно, — ответил я. — А я потерял варежку. Мы едем в Омск к тете и к дяде. Там у меня есть брат Саша. Вы знаете, что Саша значит Александр?
— Синьор уже успел хлебнуть горя, — сказал капитан.
— Как тебя зовут? — спросил добряк. — Какой мальчик, совсем не стесняется... Ты должен знать какие-нибудь стихи.
— Знаю.
— Сколько ему? — спросил добряк у матери. Мать ответила. — Пятый год! — удивился он. — Говорит, совсем как взрослый. Удивительный мальчик. А песню ты нам споешь?.. Так, так, мы сейчас устроим концерт по всей форме.
Он пригласил девушку и женщину из прохода и парня со второй полки быть зрителями.
— Начинаем концерт! — объявил добряк. — Внимание... Внимание... Выступает заслуженный артист, четырежды с половиной заслуженный по возрасту и непревзойденный по многим талантам Владимир — Псевдоним — Инкогнито!..
— Инкогнито? — спросил я.
— Он споет нам, — продолжал объявлять добряк, — песню, которую объявит сам!..
— Я прочту сперва стихи.
— Стихи... Тем лучше, — сказал добряк.
— Страшные стихи, — сказал я.
— Х-ха... Чудесно, — сказал добряк. — Синьоры, прошу тишины!.. Синьор, прошу вас начать!..
И я начал читать почти без запинки страшные строчки про умывальник, умывальников начальник и мочалок командир... Образ, создаваемый стихами бессмертного дедушки Корнея, представлялся мне адским кошмаром. И с выражением декламируя, я изо всех сил старался передать зрителям ужас описываемых событий.
 
И мочалку, словно галку,
Словно галку проглотил...
 
В этом месте снималось напряжение, и история устремлялась к благополучному концу, озаренному мягким и спокойным светом. Публика аплодировала. Капитан поставил меня между колен и раз или два опустил мне на волосы свою ладонь.
— Прекрасно!.. Поразительно!.. — сказал добряк. — Какой способный мальчик!.. Талант!.. Какая память!..
— Вы перехвалите его, — возразила мать, но я видел, ей приятно. Лицо ее ожило, и в глазах заиграли веселые, любимые мною искорки.
— Ничего, — сказал капитан, кладя мне руку на плечо, — он уже совсем взрослый. Все понимает.
— Ничего он не понимает, — сказала мать. — Где ему? Потерпите немного, он вам еще себя покажет.
— Это к лучшему, что не понимает, — сказал капитан. — Успеется. Но что надо, он понимает. Верно? — спросил он у меня.
— Да.
— Вот так-то. Порода наша, боевая.
— В некотором роде, я бы сказал, все наше несчастье от большого понимания, — сказал добряк. — Куда какие умные стали, а интеллигентности не хватает. И порядочности...
— Да поди ты со своей интеллигентностью! — сказал парень на второй полке. — Провалиться мне, если мальчишка не споет нам песню.
— И провалишься, — громко сказал капитан и, ухватив парня за голову, стащил его вниз под общий хохот. Не смеялась одна толстуха в красной кофте. Она сидела у окна и делала вид, что ее здесь нет.
— Теперь песню, — сказала пожилая женщина из прохода.
— Песню... Песню, — единодушно подтвердили зрители.
— Синьоры! объявляется следующий номер. Прошу внимания!..
— Война скоро кончится? — спросил у капитана парень. — Мне главное, чтобы...
— Попадешь. Я тебе обещаю. Чтоб скоро кончиться... не тот конец будет. Потом поговорим.
— Товарищ капитан, — сказал добряк, — внимание...
— Всё... Отставить разговоры! — скомандовал капитан.
— Тишина!.. Тишина!.. Какую песню желает исполнить синьор?
— Я спою... Я спою песню... Я спою песню «Огонек». — И я запел фальшиво и охрипло:
 
На позиции девушка провожала бойца.
Темной ночью простилися на ступеньках крыльца...
 
Я пел, люди глядели на меня, глаза людей, объединенных общим настроением, подхватили душу мою и подняли в недосягаемые высоты. И я парил на высоте, я купался и нежился в солнечных лучах, в голубом безоблачном небе. Случайные люди перестали быть случайными людьми: волшебная сила невидимкой присутствовала среди нас. Чувство душевной доброты воцарилось в купе.
Я пел.
 
И подруга далекая парню весточку шлет,
Что любовь ее девичья никогда не умрет.
Все, что было задумано, все исполнится в срок...
 
— Вот дает! — воскликнул парень и засмеялся.
Добряк хохотнул. Капитан сделал едва заметное движение головой, и этого было достаточно, чтобы предупредить все разговоры. Мать застенчиво улыбнулась одними глазами.
Внимательные лица, благодарные, выразительные глаза людей — когда я допел мою песню, это еще долго оставалось живым для меня.
— Каково?.. Каково!.. — воскликнул добряк. — Нет, вы только послушайте. Восхитительно!.. Строго между нами, я не удивлюсь, если Вова споет нам еще одну песню...
— Нет, хватит, — сказала мать. — Слишком у него воображение разгуляется.
— Достаточно для начала. Надо горлышко поберечь,— сказал капитан. — Нам еще сто лет эти песни распевать. Сто лет, не меньше.
— Красивый мальчик, — сказала пожилая женщина. — Загляденье...
― Красивый... — Ее дочь протянула руку и прикоснулась ко мне. — Он очень хорошо стихи прочитал.
— Душевная песня, — сказал парень.
— Прекрасно!.. Прекрасно!.. — сказал добряк. ― Истинный талант. Талант...
— Да перестаньте вы, — сказала мать. — Не надо его так хвалить. Он балованный.
— Нет, уважаемая, извините, вы не имеете права зажимать талант. Восхитительно!.. Талант!.. Никакого, я бы сказал, права не имеете... Прошу вас всех громкими аплодисментами еще раз поблагодарить исполнителя.
Добряк мне очень понравился. Он купил меня уважением и похвалами. Он восторгался без меры, и я видел, что всеобщее внимание доставляло ему удовольствие. Казалось, тщеславие этого человека удовлетворяется в большей степени, чем мое. На мать я мимолетно сердился, ее возражения мешали мне быть первым, главным, всеобщим кумиром. Я присел на капитанское колено и, посмотрев ему близко в лицо, увидел, что его задумчивый взгляд устремлен на мать. Бойкий на язык, он вдруг сделался молчаливым. Пожалуй, добряк был интересней, но к капитану меня тянуло сильнее. Мне нравился его голос, его движения, весь его облик. Он притягивал меня военной подтянутостью, твердостью и силой настоящего мужчины. То, что он был военный, само по себе много значило для меня в тот период.
На одной из остановок капитан и добряк сбегали за кипятком и новостями. Капитан принес в газете большую кучу красной брусники. Он положил эту кучу на стол и предложил угощаться желающим.
— Вот ведь брусника, — сказал добряк. — Поневоле о тех вспомнишь, кто сейчас в окопах, на морозе... Для чего, спрашивается?..
Брусника была красивая, вкусная, кисло-сладкая. Целая гора лежала на столе, и мы с капитаном всю ее съели почти вдвоем. Он подбадривал меня. Мать возражала, опасаясь заразы. Позднее, к вечеру, у меня появились нестерпимые рези в животе, и меня сильно пронесло.
Добряк наклонился к капитану и вполголоса произнес:
— Лучшие люди... сколько их в эту самую минуту гибнет и увечья получает? А зачем?
— Как так? — спросил капитан.
— Да так, что им брусника уже не нужна больше... Как сказал Марк Твен, лбом стену не прошибешь. Вы согласны?
— Какой Марк Твен?
— Вы не знаете, кто такой Марк Твен? Х-ха...
— В первый раз слышу.
— Х-ха... Это великий писатель. Американский.
— Не говорил этого Марк Твен никогда.
— Как это не говорил, когда я говорю, что говорил? — Добряк повернул голову, чтобы его было слышно в купе.
— Не говорил. Вы это придумали. Для красного словца.
— Я никогда не придумываю.
— Где он это говорил?
— Ну-у...
— В «Том Сойере»?.. В «Принц и нищем»?
— Вот в...
— В «Гекльбери Финне»?
— Да. В «Финне».
— Эх, вы!.. Интеллигент!.. Вы такой же интеллигент, как я аэростат.
Девушка в проходе засмеялась в полный голос.
— Да это вы зря так, — примирительно сказал добряк.— Вы меня не так поняли.
— Я вам вот что скажу. Ослов у нас, конечно, много. И наверху тоже... Но война еще началась. Еще началась, поняли вы?.. Миллионы, как я, живые еще... Напортить... да, много напортили. Но помешать... Нет. Никакие ослы и никакие злыдни не смогут нам помешать. Они сейчас полные штаны наделали, а может, не наделали, а просто с любопытством наблюдают. Или даже с удовольствием...
— Ну, это вы ...
— А может, с удовольствием, — повторил капитан. — Отступление? Потери? Родители в Белоруссии? Да. Да. Да. Стрелять надо, кто виноват в этом!.. Но никакие злыдни не смогут помешать нашей победе!..
Я сидел на руках у капитана и ощупывал кожаную портупею и пуговицы на гимнастерке. В окно светило зимнее солнце. Было тепло и покойно. Я заснул под тихое покачивание вагона. Засыпая, я слышал гневный голос капитана.
— Порядочность... Интеллигентность, — ворковал добряк. — Вы согласны?.. Х-ха...
Капитан передал меня матери. Мать уложила меня на лавку. Я все слышал, но не хотел просыпаться.
Мне приснилось что-то тревожное, и от этого чувства тревоги я проснулся. Была тишина. Мы стояли, и странно было не ощущать толчков вагона. Первое, что я увидел, были винтовки. Настоящие винтовки со штыками и настоящие солдаты. У одного солдата и еще у офицера на рукавах были красные повязки с белой надписью. В проходе, из-за солдатских спин, виднелось приветливое лицо царя гномов. Офицер с нарукавной повязкой стоял напротив моего капитана.
— Я еду по важному делу, — сказал капитан, протягивая офицеру бумагу. — На каком основании вы можете арестовать меня?
Арестовать! Я не мог понять, что происходит.
— Вы останетесь со мной. Основания вам будут сообщены. — Офицер не взглянул на протянутую руку с бумагами. — Собирайтесь и следуйте за мной.
— Это безобразие, — сказал капитан. Он подобрался, как для прыжка, от него повеяло сталью и холодом, но голоса он не повысил. — Вы срываете срочное и важное дело и вы будете отвечать за это!.. Если у вас есть какие-либо... замечания ко мне, сообщите моему командованию. Но срывать выполнение задания, мне порученного, вы не имеете права... Я должен ехать дальше. И я никуда не пойду из поезда.
Офицер приблизился к нему и злобным шепотом произнес:
— Капитан, не заставляйте меня применять силу здесь, в вагоне!.. У нас мало времени. Даю вам две минуты на сборы.
Капитан на мгновение застыл, пораженный гневом. Затем он, ни звука не проронив, отвернулся от офицера и полез на свою лавку за вещами. Он надел шинель, подпоясался и привесил сбоку полевую сумку, ту самую сумку, о которой я не переставал мечтать все военные годы. Я получил ее только в сорок пятом, когда вернулся с фронта мой двоюродный брат. У капитана оказался небольшой чемоданчик, он защелкнул его, уложив свой нехитрый багаж.
— А вам чего здесь надо?.. Р-разойтись!.. — скомандовал офицер, и несколько любопытных голов, заглянувших к нам, тотчас исчезли. — Подождите меня на платформе, — приказал он солдатам.
Мой капитан даже не посмотрел на меня. Он ушел в сопровождении патруля, не глядя ни на кого и не прощаясь. Я пытался поймать его взгляд, а потом ждал, что он обернется, но они увели его к выходу, солдатские шинели заслонили его от меня, и он ушел навсегда.
— Вот что, вы тоже собирайтесь, — сказал офицер царю гномов. — Вы можете понадобиться, как свидетель.
— Я... свой долг... Может быть, меня... Долг свой... Вы понимаете?..
— Ладно, долги после считать будем. А сейчас собирайтесь, да поскорее.
У добряка затряслись губы, лицо сморщилось, и он из царя гномов превратился в старуху-нищенку.
— Письменное заявление... Может быть, я могу...
— Хватит разговоров! Собирайтесь, я сказал... Уж с вами, я надеюсь, мы не будем турусы на колесах разводить?.. Спокойно, не волнуйтесь. Вас посадят на следующий поезд. Только скорей, пожалуйста, времени мало.
Добряк послушался, и они тоже пошли к выходу. Офицер с нарукавной красной повязкой подмигнул мне на прощанье, но я не мог отделаться от враждебного чувства к нему и, не шелохнувшись, смотрел на него исподлобья.
— Мама, почему они арестовали дядю капитана?
Мать молчала. Эта ее привычка с недавних пор молчать и не отвечать на мои вопросы начинала меня раздражать.
— Мама, почему они арестовали дядю капитана? — повторил я, наваливаясь на ее плечо и грудь.
— Не знаю.
— А этого дядю тоже арестовали?
— Не знаю. Перестань почемучкать... На, возьми лучше нарисуй что-нибудь.
И тут парень со второй полки, к моему великому удивлению, громко и длинно выругался. В этот момент вагон дернулся, покачнулся, и мы поехали, набирая скорость. Я удивился не потому, что не знал этих слов, а потому, что, зная их, я был убежден, слова эти предназначаются для нас, мальчишек, но их нужно скрывать от взрослых и, пожалуй, от девчонок, которые могут взрослым наябедничать.
Я незаметно посмотрел на мать, стыдясь ее присутствия.
— Что за шум, а драки нету? — Седой старик, с бородой, с длинными волосами, в рубахе, подпоясанной шнурком, закинул котомку на вторую лавку над нами, которую только что освободил добряк, и присел рядом со мной. Он был небольшого роста, худощавый, с очень прямой спиной, и от него шел приятный крестьянский запах. — Значит, обули Филю в чертовы лапти, — сказал он, живо оглядывая присутствующих быстрым взглядом.
— Ошибка вышла, — сказал парень. — Сволочь эта сладенькая охаяла, — зло сказал он, отмахиваясь от сестры, которая делала ему знаки, чтобы он замолчал. — Вот уж, действительно, волк в овечьей шубе!.. Гудел тут — «интеллигентность... доброта...» Этот, речи медовые, и продал капитана. Его рук дело... Ошибка вышла. Хорошего человека сразу видно...
— Туда ему и дорога!— сказала толстуха в красной кофте. — Каждому по заслугам.
— Постыдились бы такие слова говорить! — сказала девушка из прохода.
— Люся, прошу тебя, — вступила пожилая женщина,— прошу тебя, замолчи сейчас же и не вмешивайся в чужие разговоры.
— Худое — охапками, хорошее щепотью, да и то не всякий раз, — сказал старик. — Эх-хе... Не теснота губит, а лихота. В тесноте живут люди, а в обиде гибнут.
Парень сделал злое лицо и свесился со своей полки, чтобы лучше рассмотреть толстуху. Мне показалось, он от злости готов свалиться вниз, на тюки и чемоданы, а там, глядишь, вцепится в толстуху, и пойдет рукопашная.
— Скупердяйка жадная!.. — прошипел он. — Твое дело брюхо набить!.. Ты вон даже ребенку крошку пожалела от себя оторвать. Тебе не то что обсуждать, сидеть рядом с таким человеком... Отстань! — сказал он сестре.
— Кто, я?.. Брюхо!.. — Первым ее порывом было вступить в перебранку. Надуваясь и багровея, она приготовилась дать отпор. Но, видно, толстуха оказалась с хитрецой. Придумав, как ударить больней, она взяла себя в руки, обмякла и спокойно сказала:
— Ошибки, конечно, ошибками, только зря ничего не бывает. Огонь без дыму не живет!..
Парень повернулся на спину, и мне была видна его правая щека и нос, вздернутый кверху. Сестра уговаривала его, а он лежал неподвижно и угрюмо смотрел в потолок.
— Не печалься, мил человек, все перемелется, мука будет... — Старик помахал рукой, чтобы привлечь внимание парня. — Слышь, не тужи. Бог любит праведника, а черт ябедника. Так завелось на белом свете. Козла спереди бойся, коня сзади, а злого человека со всех сторон... Ну, а жадность, тоже известное дело. Скупому человеку убавит Бог веку.
Вот опять этот Бог, подумал я и постарался себе его представить.
— Это кому же убавит Бог веку? — вызывающе спросила толстуха.
— Да это я так, мила женушка, в обчем рассуждаю. В обчем. — И он продолжал дальше сыпать непонятные мне речи. Мать ни с того, ни с сего улыбнулась, потом рассмеялась. Засмеялись женщины в проходе и приблизились к нам, чтобы лучше слышать. Парень продолжал лежать на спине. Он повернул голову к старику, но взгляд его оставался угрюмым. — Кабы свинье рога — всех бы со свету сжила... В кривом глазу и прямое криво. А ты, парень, не тужи. Молод еще. Еще все у тебя будет. После ненастья всегда солнышко. Знаешь?..
— Старый хрыч, — сказала толстуха.
— Во, во... Бей быка, что не дает молока. Выходит, сперва ты меня повози, а там я на тебе поезжу...
Парень громко расхохотался и, повиснув на руках, спрыгнул вниз.
— Ай, дед!.. Вот так дед!
— У злой Натальи все люди канальи, — продолжал старик. — Ты на это наплюнь. Известные дела, есть одни люди и есть други люди. Бывает, борода апостольская и речи, как мед, а усок дьявольский. Все бывает. Это нам известное дело... А офицерик отдышится, ничего с ним не станет. Верно говорю. К чистому поганое не пристанет.
Непонятный разговор надоел мне. Мне сделалось скучно. Ничто не удерживало меня в нашем купе, и я пошел бродить по вагону. Тоскливо тянулся вечер. Всюду были люди. Всюду были разговоры. Но капитана нигде не было. Я не надеялся, что увижу его, не такой уж я был дурачок в свои четыре с половиной года. Я ходил по вагону, и ничто не радовало меня.
Ночью мне снились кошмары. Утром мы с матерью оделись, забрали свои вещи и сошли с поезда. Было уже светло. Над прохожими, словно это были не люди, а паровые машины, клубился морозный воздух. Мать поставила меня у вокзальной стены на площади, а сама пошла за извозчиком. Я терпеливо ждал возле чемоданов. Новый город, предстоящая встреча с родственниками, которых я ни разу еще не видел, волновали меня. Когда мать вернулась, ведя за собой подводу с лошадью и с мужиком, одетым в овчинный тулуп, мы погрузили вещи и покатили прочь от вокзала по незнакомым улицам.
Так мы приехали в Омск.
Copyright: Роман Литван,
Свидетельство о публикации №144272
ДАТА ПУБЛИКАЦИИ:

Зарегистрируйтесь, чтобы оставить рецензию или проголосовать.
Устав, Положения, документы для приема
Билеты МСП
Форум для членов МСП
Состав МСП
"Новый Современник"
Планета Рать
Региональные отделения МСП
"Новый Современник"
Литературные объединения МСП
"Новый Современник"
Льготы для членов МСП
"Новый Современник"
Реквизиты и способы оплаты по МСП, издательству и порталу
Организация конкурсов и рейтинги
Литературные объединения
Литературные организации и проекты по регионам России

Как стать автором книги всего за 100 слов
Положение о проекте
Общий форум проекта