Его ждали возле дома Любимов и Гофман. Первый учился в экономическом институте, куда он был принят, кажется, по знакомству, а Гофман поступил, и без всякого знакомства, в химико-технологический имени Менделеева. Они снова спорили, как в счастливые школьные дни, но на этот раз о том, какая область важнее — химия или экономика. Гофман говорил напористо и убежденно; Любимов сдержанно, будто бы свысока защищал свою точку зрения, театральными жестами утверждая собственное превосходство, но по существу он пасовал, ему, по-видимому, не хватало глубины размышлений.

— Без экономической науки шагу нельзя ступить. Планирование, разработка научно обоснованных прогнозов... А все устройство хозяйства: промышленности, сельского хозяйства?.. — продолжал говорить Любимов.

— Да это совсем не наука, — возразил Гофман. — Без экономики можно обойтись. В будущем ее совсем не будет. Все так образуется, что останутся одни плановики и бухгалтеры: подсчитывать... расчеты делать. Но это простая арифметика, какая тут наука?.. А за химией — будущее. Одежду будет делать химия; даже продукты питания будет делать химия!..

— Фантастика. Не дай Бог дожить до того времени... Ты, Мишка, начитался научно-фантастических книг...

— Да это уже сегодняшняя реальность.

Любимов захихикал.

— Сосиски из азотной кислоты и сероводорода.

— По крайней мере, материю вот на эту рубашку можно будет получить химическим путем. Она будет стоить гроши. Представь, лен или хлопок надо выращивать, потом убирать, потом перерабатывать... А тут химическая реакция — и готово. И не отличишь по качеству.

Они подошли к пивной на Преображенской заставе и вошли в нее. Одетые в пальто люди стояли за длинной полкой, прибитой на уровне груди вдоль стены, притулились на подоконнике, и сидели за двумя низенькими столиками, задвинутыми в темный угол. Воздух в этом мрачном помещении был перенасыщен паром, табачным дымом, так что был виден на глаз, и был он пропитан ядреным пивным и водочным духом с примесью рыбного запаха.

Они встали в очередь к буфетчице.

— Две — получите... Вам три?.. — получите... — Белая пена вырывалась из тяжелых стеклянных кружек и падала на прилавок. Пухлые руки буфетчицы неутомимо порхали в воздухе; движения ее были точные и быстрые. — КрУжки!.. крУжки!.. Свободные крУжки — мне к возврату!.. Мне к возврату!.. — Фирменное звуковое сопровождение.

В этом заведении, и только в этом заведении — нигде больше нельзя было услышать: «мне к возврату!..»

Она неплохо зарабатывала на пене.

— Хорошо, что она водой не очень балуется.

— Водой? — спросил Любимов.

— Да, водой. Я чувствую, когда в пиве вода. Она в бочку мешает воду — но по-божески... — Небольшого роста человек повернулся к ним. У него было помятое старческое лицо. Клешней-рукой он странным движением потер себе волосы надо лбом. Плечи у него были широкие, шире, чем надо бы при таком росте. Возможно, он и не так уж был немолод; но казался он стариком.

Жене показался неприятным его взгляд, прилипчивый, пропадающий, делающим его похожим на какого-то человека, которого Женя не мог вспомнить, не то чтобы злой взгляд, но бездушный, почти бессмысленный.

Как раз освободилось место на подоконнике. Любимов схватил кружку и все три воблы и рванулся туда.

— Занято. Занято... Нас трое, — сердито объяснил он тем, кто вслед за ним хотел подойти к окну.

Он присел. Гофман прислонился плечом к стене. Женя встал напротив; пиво — единственный из спиртных напитков — нравилось ему, посасывая кусочек слабосоленой воблы, он маленькими глотками отхлебывал из тяжелой кружки, и если бы не папиросный дым, мешающий дышать, можно было бы почувствовать себя на минуту в краю наслаждений.

— В других местах, знаете, сколько воды мешают?.. Здесь вот можно поставить, на уголочке?.. — Опять те же бездушные, прилипчивые глаза.

— Ставь, — сказал Любимов.

«Старик» достал из бокового кармана пальто четвертинку, сняв пробку, наклонил над кружкой. Сквозь табачный дым и смрад в ноздри Жене попал резкий водочный запах.

— Хотите по наперсточку?

— Давай, — сказал Любимов.

— Мне не надо, — сказал Женя.

— Чего так? — спросил «старик». — По наперсточку. Видел, сколько я себе влил?

— Другой вкус, — сказал Любимов, с усмешкой прислушиваясь к тому, что делается у него внутри. — Хочешь попробовать?.. Это ерш. Поглядим, чего будет, хе-хе...

— Да ничего не будет: там же капелька малая. В далеких Сибирях да Магаданах спирт неразбавленный пьют. А в Москве его днем с огнем не сыщешь.

— Стоградусный? — спросил Любимов.

— Стоградусный. Еще пламя зажигают. Так, с пламенем, пьют.

— А как же горло?

— В далеких краях у людей горлы другие. Их огонь не берет.

— Спирт не бывает стоградусный, — сказал Гофман. — Самый обезвоженный спирт — процентов девяносто семь, не больше.

— Ты еще молод. Говорю, стоградусный... Ты ученый?

— Учусь...

— Учись... Я вижу, что еврей. Молодец, учись на пользу Отечеству. У нас люди всякие есть... могут обидеть. А ты не обращай внимания. Это — мусора. Живи для Отечества... оно тебя отблагодарит... Для страны, для народа работай... у тебя ум, я вижу.

Гофман смущенно молчал.

Женя вдруг понял, что «старик» напоминает ему Вовку Ореха; но ничего похожего в их внешности не было, может быть, взгляд и — не сами глаза — манера смотреть были у них одинаковыми.

— Ершец вдаряет, — обрадованно сказал Любимов. — Ноги налились. В башке чего-то поворачивается; сейчас пойду бить стекла.

— Руки не порежь, — сказал «старик».

— А я ногами.

— Что, первый раз пробуешь?.. Первый раз — всегда интересно. Перед премьерой что устраивают? — репетиции. Во-от. А у тебя их не было.

— Почему? Репетиций было сколько хочешь.

— А чего ж тогда косеешь?

Любимов засмеялся глуповато и весело.

— У нас настоящие были репетиции.

— А-а... ты смотри. Молодцы.

— На похоронах Сталина парня одного задавили. Насмерть. Понял?.. А мать его драмкружком руководила. После этого всё — конец!..

Он нерасчетливо взмахнул рукой, в которой была кружка, и саданул по подоконнику.

— Кружки не бить!.. — крикнула буфетчица. — Мне к возврату!..

— Счастливые вы, ребята. У вас все впереди. А мне, когда мне было четырнадцать лет... четырнадцать... — «Старик» умолк и грустно покачал головой. Любимов подмигнул Жене. Гофман сказал:

— Идем, что ли?

— Уходите? — пробуждаясь, спросил «старик». — Я бы вас угостил, если б было на что. Завтра утром долг отдадут. А сейчас... ничего нет. Один золотарик отдаст. Курва, сберкнижку имеет, а как бутылку распить — десятки в кармане не находит. Давайте, ребята, еще по кружке, и мне тоже... я вам расскажу, как в тридцать проклятом седьмом году отец наш родной... величайший... несравненный, тьфу!.. чтоб ему на том свете отикнулось... мне жизнь перекалечил.

«У меня отец был директор завода. Здесь, в Москве. Квартира у нас была... сказка... Он еще до революции Петербургскую Горную Академию закончил. Это не шутка. А мать балерина. Она в сорок втором от голода умерла. Когда отца взяли, она сначала сидела, а потом меня не нашла и к своей матери в Питер вернулась. А тут война, блокада. Они все перемёрли. А были мрази, которые из этого самого Питера посылки с шоколадом отправляли!.. Кто на продовольствии сидел... начальником... с жиру лопались!.. Тут люди с голода дохнут как мухи — а тут десять килограммов шоколада, не считая колбасы и прочего!.. женушке своей проблядушной в Иркутск шлет!.. чтобы она там спекулировала!.. Стрелять таких! — мало!

«Мне один фраер доподлинно рассказал. И фактами подтвердил. Это всё так в точности. Шоколад я видел и пробовал. И даже с этой курвой, женой того... мрази — разговаривал.

«А у моего отца отец был дворянин. Из древнего княжеского рода. Так что во мне течет малость царской крови. Могу считать, что король английский мне родственник. Ведь эти все королевские семьи по всей Европе всегда друг с другом роднились, как жениться, или замуж выйти, только из этого круга и выбирали всегда. За редким исключением... Ну, а фамилия у него известная была. Прямо скажу, знаменитая фамилия. Он после революции ее сменил, так что если вам мою нынешнюю фамилию назвать, она вам ничего не скажет. А ту я не назову. Ни к чему. Одно могу сказать: здесь, в Москве, и в Питере, и в Казани мне такие дворцы показывали, которые нашему роду принадлежали, — закачаешься!..

«Квартиру у нас, конечно, сразу отобрали.

«Я и знать ничего не знал. Бегал по улицам допоздна. У меня тогда даже велосипед был настоящий. Во-от... как я жил с папой с мамой... Прибежал, мама побранила немного, домработница... Да, домработница у нас жила...

«Потом папа пришел. Веселый, как обычно. Сел ужинать. Меня раньше покормили. Слышу, в дверь звонок. Тихий звонок, я подумал, это дружок мой так робко звонит, он мне обещал на другой день планер занести, только думаю, чего ж он так поздно. Так вот до сих пор мне мерещится этот планер, все кажется, что точно он с планером за дверью стоял и должен был с ним к нам войти, а под конец где-то там на небе, или где это решают, ошиблись и вместо него — тех, других, запихнули в нашу дверь.

«Домработница пошла.

«Спрашивает:

«— Кто там?

«Ей соседка отвечает.

«Она ее впустила. А за ней — эти шесть ублюдков, пять в штатском, и один в форме милицейской, но он был самый среди них неглавный, из милиции нашей, что ли.

«А я ничего еще не понимаю. Все жду, где дружок мой и где планер, чтобы я мог полюбоваться на него.

«Вот гады!.. курвы!.. Меня и домработницу посадили на диван рядом и не велели двигаться, и маму тоже, а она такая всегда была... такая увлеченная, если чего не хотела, никто ее заставить не мог, даже папа ей подчинялся... а их она послушалась, и, смотрю, дрожит вся, и лицо бледное, искаженное, не ее лицо, это меня и доконало. Двое папу взяли с боков и стали обыскивать. Я хочу ему крикнуть: садани их! — и... язык отнялся, я с тех пор больше расти не стал.... Он на три головы выше меня был, великан. Они копошатся, будто под ним, а он... а он стоит и тоже слушается, чего они ему приказывают... Чего с ним потом, куда он делся — ничего не знаю. Все годы потом мне тыкали в морду, что я сын врага народа. А какой он враг народа!.. Он в гражданскую войну воевал! Если б он бронепоезда на рельсы не поставил, Колчак бы свободно Москву мог взять!.. Он еще до семнадцатого года на революцию работал и из-за этого с родней всей своей расплевался насмерть!.. А они его как последнюю курву и спереду, и сзади поворачивают, да всякие еще слова говорят!

«Один там особо суетился, гад!..

«Такой подтянутый, ловкий, помню, гардероб наружу весь вытрясли, побросали все на полу, он подошел, резко так дернул одно, другое, разогнулся и так же быстро — к книжному шкафу, глянул, подбросил что-то рукой и — в другую комнату. Прямо, если б не гад такой, я бы его красивым назвал.

«А один там был пожилой и вроде как грустный. Соседка стоит столбом посередине и не знает, куда ей деться; он ей стул подал. А потом к дивану подошел, посмотрел сочувственно на маму и говорит негромко:

«— Вы так сильно себя не терзайте... Попробуйте взять себя в руки, не дрожать. Берегите силы... Что ж поделаешь, если время такое. Бывает, отпускают людей...

«И, правда, она дрожать перестала.

«Я потом все-таки не выдержал. Что-то случилось со мной, голова отключилась... Когда отца уводили, он хотел к маме обернуться и сказать ей; они его толкнули. Ну, он притормозил, он здоровый был, с тремя бы он точно справился. То ли мне показалось, то ли вправду они его стукнули... Я как брошусь на них, и, кажется, с воплем... закричал дико... но точно я это не помню... Меня этот гад красивый перехватил, руки у него, я почувствовал, стальные, как механизм какой-то, резкий, быстрый, отшвырнул меня назад.

«— Сядь на место!.. Ясно, кто из него вырастет... — Это он своим сказал, без злобы и вообще без какого-либо выражения, мимо меня смотрел, как будто я не существую для него, — спокойный, уверенный, как скала: такого врасплох не захватишь.

«— Может, он не понял еще. Разберется... — сказал пожилой.

«— Не разберется, — перебил его красивый. — Если врага защищает — значит, сам враг.

«— Да он мальчишка еще, — возразил пожилой. — Для него он — отец, и правильно делает, что отца защищает. Потом повзрослеет — все поймет. А если отца не защищать... кто ж тогда из него вырастет?..

«Красивый посмотрел на него, лицо его все такое же непроницаемое, еле заметный огонек любопытства, что ли, появился. У меня у самого коленки затряслись, когда я увидел, как пожилой энкэвэдэшник съежился, согнулся, по-моему, он вспотел... и бледный стал — как белые крахмальные простыни и пододеяльники, разбросанные по полу...

«Отец пропал... О матери я хотя знаю, что она от голода умерла.

«А где я был это время, не спрашивайте»...

 

1982

 

Целиком роман "Прекрасный миг вечности" опубликован по адресу: