Несколько лет назад известный поэт и писатель Владимир Монахов написал очерк под названием «Человек человеку – рифма». Казалось бы, мысль не нова. Но так ли все просто в этой немудреной фразе, так ли она доступна для понимания? Наверное, есть все же в ней скрытый под двойным и тройным дном смысл. И постепенное открывание-узнавание этого потаенного смысла не может не заинтересовать.

Попробуем пойти от малого и посмотрим широко распространенные определения рифмы в теории стихосложения. Отметим, что, в принципе, они во многом коррелируют, соотносятся друг с другом в некоей общей части. В самом деле, какое определение рифмы ни возьми, везде пойдет речь о совпадении звуков или их тождественном акустическом строе. Абстрагируясь от собственно филологической составляющей, отметим, что речь идет о тождестве. Онтологически тождество понимается через выражение А=А, расшифровываемом как «А есть А». Весьма простое отношение, на первый взгляд. Но давайте внимательно посмотрим на него: мы уже видим, что при всей эквивалентности правой и левой частей, есть и нечто такое, что не имеет эквивалента, одновременно находясь в центре и являясь вместе с тем некоей границей, пограничным состоянием, каналом, обеспечивающим упомянутое тождество. Есть некий код, соединяющий правое и левое, А с А, слово со словом, явление с явлением.

Сам по себе знак «=» может означать в данной схеме не только эквивалентность, но некий процессуальный момент, момент сопряжения, гармонизации. Однако указанная процессуальность, становление (глагол «есть») всегда означает наличие движения, изменения в философском смысле этого слова. А, стало быть, речь мы ведем уже не столько о полной эквивалентности, сколько об изменяющемся тождестве, динамическом его выражении. И поэтическая рифма дает нам блестящие образцы, степенью своей точности показывая процессуальность. Ю.М.Минералов в своем труде «Современная русская рифма, ее теория и предыстория» указал на множество типов рифмы, разнообразие ее проявлений в пространстве русской поэзии. Что интересно, в современном понимании рифма далеко ушла от традиционного представления о ней как совпадении нескольких звуков в определенной позиции. Уже палиндромон показывает условность такого подхода. И, например, диссонансная рифма демонстрирует принципиально иной метод понимания сущности рифмы вообще. Поэтому не будет, наверное, натяжкой сказать, что вариативность рифмы колеблется в широких границах: от тождественности до комплементарности, сиречь дополнительности.

Но вокруг чего строится рифма, что является тем ядром, вокруг которого вращаются электроны созвучий? Представляется верным наблюдение, что для русского языка таким ядром будет являться ударение. Именно ударение задает тот центр структуры, относительно которого распределяется эквивалентность в обе стороны. И даже в случае диссонансной рифмы нам важно не качество ударного гласного, а та структурная модель, которая и выражена отношением А=А. Знак эквивалентности, тождественности играет такую же роль центра для структуры тождества, какую обеспечивает ударение в структуре рифмующегося слова. Но что есть ударение?

Обратимся к теории фразового ударения и интонации. Мы видим, что фразовое ударение, базирующееся, в том числе, и на словесном, аккумулирует ту истину, которую хочет передать в высказывании его автор, указывает на аксиологический центр сообщения. Это ударение обычно подчеркивает то, что для автора высказывания является главным, основным, значимым в порождаемом сообщении. Несомненно также, что это значимое и важное коренится в личности автора, в его представлении о мире, в системе его ценностных категорий и состояний. В плане коммуникации сообщение всегда направлено не только на раскрытие той или иной информации, но и на выражение отношения автора высказывания к предмету сообщения. Это отношение обычно складывается из одной или нескольких интенций личности автора. И мы можем логически объединить в отношение А=А ударение и интенциональность личности.

Анализируя получившийся результат, мы вынуждены в очередной раз задаться вопросом, что образует центр получившейся структуры, что является тем каналом, который обеспечивает сопряжение этих двух сфер? Наверное, ответ будет несколько парадоксальным, но, на мой взгляд, кроется он в понятиях «текст, слово, логос».

Герменевтика, основанная на феноменологическом подходе, указывает на вариативность интерпретаций текста в парадигме коммуникации, и, шире, в парадигме дискурсов, репрезентирующих некую культуру в качестве системного объекта. Но из теории систем мы знаем, что система не может быть замкнутой, оставаясь в то же время неравновесной. Полностью равновесная и замкнутая система, образно говоря, не имеет рифмы, поскольку не имеет ни центра, ни периферии. Становится понятным, что при всей однозначности выражения А=А … А не есть А! Между ними необходимо определенное различие, которое бы и обеспечивало неравновесность, движение. А без движения невозможно существование, бытие.

В области стихотворной рифмы именно приблизительность последней является тем онтологически необходимым свойством, которое позволяет существовать рифмованному поэтическому тексту. В самом деле, если уж мы говорим о рифме, то нельзя не отметить, что она является системообразующим элементом стиха. А коль скоро речь зашла о сложной системе, а текст таковой несомненно является, то нужно иметь в виду свойство, органически присущее всем сложным системам, а именно тенденцию к самоорганизации. Уменьшение энтропии свидетельствует о возникновении новых функциональных связей, и, в конечном итоге, новых, более сложных системных образований.

Но, возвращаясь к пресловутому закону тождества А=А, нужно отметить, что не только момент движения позволяет действовать этому фундаментальному закону. В самом деле, движение ведь может привести и к полному разрушению представленной модели, если понимать его в линейном, упрощенном смысле. Наверное, необходимо говорить о движении несколько иного, более высокого порядка. Кроме того, о приблизительности, степени звукового подобия уместно говорить лишь в отношении рифмы. Для операций с более сложными объектами, например, текстом или интенциональностью авторов дискурса, необходимо привлечь и соответствующие, более сложные понятия. И здесь нам на помощь приходит доселе не появлявшаяся на сцене нашего исследования категория энантиоморфизма, или «зеркальности».

Основным моментом в понимании этого явления служит его пространственность. Легче всего ее продемонстрировать как раз на уже известной нам формуле А=А, где А занимает как левую, так и правую части выражения. Разумеется, рассматривая пространственность выражения онтологически, мы понимаем, что левая часть не есть правая часть. Соположение их возможно только при соблюдении принципа диссимметрии. Впрочем, энантиоморфизм невозможен без диссимметрии. Она имплицитно содержится в качестве закона, обеспечивающего возможность такой «зеркальности».

Неслучайно Ю.М.Лотман блестяще заметил, что «наиболее простым и одновременно распространенным случаем соединения структурного тождества и различия является энантиоморфизм, зеркальная симметрия, при которой обе части зеркально равны, но неравны при наложении, т. е. относятся друг к другу как правое и левое. Такое отношение создает то соотносимое различение, которое отличается и от тождества, делающего диалог бесполезным, и от несоотносимого различия, делающего его невозможным».

Разве нельзя назвать эту идею одной из констант человеческого бытия, и бытия вообще? Коль скоро мы заговорили о бытии человека, то речь идет уже не о тождестве, а о похожести, подобии, причем каналом «переводимости» между участниками коммуникации является текст. Явление переводимости одного дискурса в другой, одной интенциональной системы в иную можно назвать своеобразной «дискурсивной рифмой».

Выше мы уже говорили, что при обращении к интенциональности автора высказывания центром структуры тождества оказывается текст. Текст обеспечивает реализацию механизма тождественности двух смыслопорождающих элементов, двух А, двух Логосов. Из греческой, христианской, и не только, традиции мы видим, что Логос обычно трактуется как перводвижитель сущего, как некий первоисточник, определяемый в своей сущности как творческое начало. Применительно к любому тексту мы всегда имеем дело с актом порождения новой смысловой реальности и с ее демиургом. Излишне, наверное, говорить, что под последним подразумевается поэт.

Но говорить о «дискурсивной рифме» мы вправе только тогда, когда мы имеем две части выражения А=А. Наверное, если признавать существование только одного демиурга, то необходимо обозначить его как Бога. И в этой связи вряд ли мы сможем сказать что-то такое, что было бы истинным или имело бы смысл, исходя из тезиса о единосущем Боге.

Иными словами, для функционирования текста как отношения, мы должны иметь двух участников дискурса в культурном пространстве, между которыми выстраивается «дискурсивная рифма». Иначе говоря, мы находимся у истоков своеобразного диалога Логосов, основанном на внутреннем, имманентном осознании единства различий у двух его участников. Вслед за Лотманом можно утверждать, что «энантиоморфные разделения единого и сближения различного - основа структурного соотношения частей»

Такой подход весьма перспективен для герменевтического анализа текстов поэтов, обращенных к их современникам или предшественникам. Уместно вспомнить, например, о нескольких стихотворениях М.И.Цветаевой, посвященных ею Пушкину и Рильке, о «Новогоднем» и знаменитых строках «Идешь, на меня похожий»:

 

«Идешь, на меня похожий,

Глаза устремляя вниз.

Я их опускала – тоже!

Прохожий, остановись!»

 

«Поднимая глаза», мы наталкиваемся взглядом на закон зеркальной симметрии, который и есть тот необходимый механизм, который обуславливает внутреннее соположение смыслопорождающих элементов. Применительно к тексту именно он объясняет существование в нем двух персонажей, находящихся в диалоге – лирического «я» поэта и его собеседника, мысленно актуализируемого интенцией автора.

И не случайно в своем рассуждении, посвященном «Новогоднему» Цветаевой, Иосиф Бродский заметил: «Сознательно или бессознательно всякий поэт на протяжении своей карьеры занимается поисками идеального читателя, этого alter ego». Вслед за ним можно квалифицировать Рильке в стихотворении как «идеального слушателя», «объект душевного движения», ответственного за само появление стихотворения.

Но однозначность суждения Бродского, основанного на монологическом, в сущности, характере стихотворения, можно подвергнуть сомнению. В самом деле, как минимум, для демиурга реальность правой ли, левой ли части отношения «А есть А» не вызывает сомнения. Следовательно, мы можем со спокойной душой утверждать, что для поэта даже мыслимый собеседник представляет собой такую непреложно существующую константу бытия, которая через это его отношение приобретает самостоятельную реальность.

Нельзя забывать, что само возникновение Логоса оказалось возможным постольку, поскольку обоими демиургами был порожден дискурс, обнаруживший признаки энантиоморфизма, послуживший своего рода онтологическим «зеркалом» между ними. И в этом отношении каждый поэт находится в вечном поиске своей рифмы, своего Логоса:

 

«Впрочем, есть ты – есть стих: сам и есть ты –

Стих!» (М.Цветаева, «Новогоднее»)

 

Поэтому каждый поэт волен сказать вслед за Мариной Цветаевой: «До знакомства! Свидимся – не знаю, но – споемся!»

И напоследок хочется процитировать, быть может, безыскусные, но глубокие в этой своей безыскусной мудрости строки:

 

«И ветер слал нам испытания

Позёмкой тающего снега,

И мы, поэты мироздания,

Искали рифму-человека.» (Александр Карпенко, «Рифма-человек»)