ТЕЧЕТ РЕЧЕНЬКА, ДА ПО ПЕСОЧЕЧКУ….

 

Степь. Сотни людей слышат это слово одинаково, но картины, мысленно встающие перед их взором все же совершенно противоречивы.

Для одних степь, это плоское как стол пространство, с пожухлой травой и унылым пейзажем, а для других….

Высокое – высокое небо, какое бывает только в степи, где-то там, на горизонте, изгибается в своем, неправдоподобно-синем изломе, переходя в дымчато-расплывчатые просторы самой степи, украшенной буйством разнотравья, серовато-зелеными пятнами горькой полыни, серебристыми волнами спелого ковыля и редкими черно-ломанными силуэтами карагачей.

А запах? Вы слышали, когда ни будь, как пахнет летняя степь? Тягучий воздух пахнет выстоявшимся медом, сухим сеном, свежевскрытым арбузом, горячей землей потревоженной копытами низкорослой, лохматой, монгольской лошадки. Пахнет горячим конским навозом, дегтем, которым местное казачество так любит пропитывать кожу своих сапог, пахнет резковатым запахом пота местных баб и самогоном, настоянным на дикой вишне.

Над разомлевшим Тоболом витает легкий запах болота, приправленный ароматами увядшей веточки душицы и початками переспелой облепихи. Приторно пахнет водяными нимфеями, белыми как Кузнецовский фарфор, лениво плавающими по желтоватой, теплой воде.

А яблоки? В заброшенном господском саду, разбитом по-над Тоболом, особенно если год выдастся яблочным, невысокие, но разлапистые деревья сгибаются под тяжестью плодов .С громким шуршаньем , переспевшие яблоки пробивают листву и падают на давно и бесповоротно заросшие грубой травой, а некогда постоянно перекапываемые приствольные круги. Падалица, пригревшись на солнце, издает настолько сильный аромат, что хочется броситься на землю, на эту скупую и столь щедрую степь, зажмурить глаза и вздыхать, вздыхать, не переставая этот чудный запах яблочного сада.

В былые годы, когда еще был жив помещик, владелец местных земель, его садовник на тележке с каучуковым колесом, вывозил падалицу за побеленный штакетник забора и пересыпав яблоки в мешки оставлял их бесхозными на ночь.

К утру пустые мешки аккуратно весели на заборе, а вся казачья станица темнела заветренными яблочными огрызками.

Но вот уже десять лет как сгорел господский дом, сгорел начисто, сохранился лишь кирпичный фундамент, поросший твердыми светло - серыми пучками полыни, да крапива повсюду разбросала свои зубчатые жгучие листья…

1.

….Тетку привезли уже под вечер, когда Ольга, при зажженной керосиновой лампе голубого стекла, от усердия высунув кончик языка, старательно выводила на отвратной шершавой бумаге насыщенным раствором марганца красивую и звучную фразу – МЫ НЕ РАБЫ, РАБЫ НЕ МЫ!

Буквы, темно-фиолетового цвета, постепенно превращаясь в рыжие, наезжали одна на другую, но все равно, по мнению Ольги, получилось очень красиво. И только девочка выбежала на веранду, что бы показать тетке свои достижения в каллиграфии, и уже было начала – Тетушка Шура, тетушка Шура….- как увидела, что на каком- то куске брезента пожилые сморщенные монахини вносят в дом лежащую, непривычно вытянувшуюся и неподвижную тетку.

Тетя Шура, как называла ее племянница Ольга, или Александра Васильевна Вырубова если быть более точным – последняя младшая дочь в большом семействе , принадлежащему к некогда богатому и знатному дворянском роду, владеющему многими имениями и поместьями на территории России, с восемнадцати лет мечтала о пострижении в монахини, но пока числилась в послушницах ,освоила не женскую и тяжелую профессию золотых дел мастера.

И ходила она по монастырям и приходам, от Кавказа до Екатеринбурга, и одна, без помощника, вооруженная лишь длинной веревкой, да кованой кошкой о трех крючках, покрывала церковные купола сусальным золотом. Иногда ее в родном доме не было по несколько лет.

Отец ее, генерал-кавалерист в отставке, давно уже махнул на Александру рукой, чувствуя в ней непреклонность и твердость характера, схожего с мужским.

О том, что все семейство Вырубовых, за исключением Ольги (ее поместили в приют для детей врагов народа), арестовано и сослано в разные лагеря новой России, Александра Васильевна узнала в Тобольске, ранней весной двадцатого года. Она, с большим трудом, истратив все свои сбережения и некоторые из фамильных безделушек, подаренных в свое время матерью, вытащила ее из приюта и поселилась вместе с трехлетней племянницей в маленьком флигеле, несколько отдаленном от господского дома, не сожженном во время беспорядков тысяча девятьсот семнадцатого года.

Несколько лет она еще занималась своим ремеслом, но приходы старалась выбирать только ближние, Ольга была еще слишком мала.

А по стране уже во всю начались гонения на священнослужителей, многие церкви закрывались или уже закрылись, а те, что пока еще действовали, влачили жалкое нищенское существование и порой с Александрой Васильевной за ее работу рассчитывались мешком картошки, головкой сахара или связкой твердокаменной воблы.

Подрастающая Ольга, по мере сил старалась помогать своей тетке и приемной матери, по хозяйству. То собирала яблоки в саду, то ходила за четыре километра, к озеру за камышом,- в здешних местах лес не рос, дрова считались роскошью, и печи топили в основном сушеным навозом или рубленым камышом.

И вот тетку несут суровые монахини. Лицо ее перекошено беспощадной сутью паралича. Вся правая половина ее лица – неподвижная маска и лишь левая – еще живая,

- Ну, вот и все Оленька - проговорила одна из монахинь – Похоже, отработала свое Александра. Кондратий ее разбил. И как жить – то теперь станешь, сиротинка?-

Она перекрестилась на светлый угол и сказала уже на пороге – А ты приходи к нам иногда, помолись, глядишь, Бог тебя и не оставит.-

Но Бога по-видимому на всех сирот в то время не хватало. Если до этого они с тетей Шурой жили экономно, то теперь вместе с ними прочно поселилась нужда и голод.

Тетка не вставала и почти не могла говорить, но ей, женщине взрослой есть все ж таки хотелось, и Ольга как только могла пыталась ее прокормить- ходила по станице, где постирать, а где за ребенком ,разве что чуть помладше себя присмотреть.

Перед самым рождеством, подъехала к их флигелю подвода. Из – под лохматой верблюжьей кошмы, сбрасывая с нее снег, выбрался невзрачный человечишка в потертой кожанке, при нагане и, поскрипывая новыми яловыми сапогами без стука прошел в комнату, где под двумя одеялами лежала сильно исхудавшая Александра Васильевна.

- Член постоянной комиссии ВЧК по работе с чуждым элементом Николай Федорович Крячков – веско сообщил он ей. Причем фамилию свою он произнес довольно невнятно, так что трудно было понять, кто он все-таки такой – Крячков или Крючков.

Мало кто знал, что фамилии своей плебейской, член комиссии стеснялся чрезвычайно и даже подумывал иногда, чтобы ненавистную эту букву Я незаметно выправить в документах на Ю, и тем самым как бы приобщиться к древнему роду Крючковых, столь прославившихся во времена отечественной войны двенадцатого года. И лишь жуткий, животный страх своих же товарищей по конторе, таких же как и он,’’ кухаркиных детей’’, ревниво наблюдающих друг за другом сдерживали его от столь необдуманного поступка.

Не обращая внимания на Ольгу, сидевшую в ногах парализованной Вырубовой, Крячков по-хозяйски прохаживался по флигелю, заглядывая во все комнаты и чуланчики. От его наметанного взгляда, не укрылись ни ломберный, инкрустированный перламутром и янтарными плашками столик, ни высокий, карельской березы шифоньер, ни старинная люстра с выточенными из розового алебастра светильниками.

- Так вот - проговорил, наконец, он. – В связи с необходимостью расширения штата ВЧК, и вашим, гражданка Вырубова чуждым нам, строителям коммунизма (голос Крячкова привычно зазвенел) классовым происхождением, вам вместе с вашей падчерицей предписывается в течение двадцати четырех часов освободить незаконно занимаемый флигель, и переехать в дом местного пастуха Даниила Плюхина. С собой разрешается брать только носильные вещи. Мебель и крупнорогатый скот как-то коровы, козы, овцы и прочие гуси вывозу не подлежат.

Александра Васильевна, посмотрела на чекиста, и с трудом выговаривая слова перекошенным ртом, прошептала.- Господь с тобой, Николаша…. Какие коровы, какие гуси? Ты же в прошлый свой приход, реквизировал двух наших единственных кур.

Да и дом Плюхина – это же развалюха…. Николаша, да есть ли крест – то на тебе? Ведь Оленька еще совсем маленькая. Ты вспомни Николаша, как ты со своей матерью к отцу моему приходил, деньги в долг просили….., и сколько раз? А ведь ты то уже большеньким был, постарше Оленьки. Разве вам хоть раз отказали, или напомнили про долг….? А когда отца твоего, Федора, в Германскую, за мародерство осудили и к расстрелу приговорили, кто его от смерти спас, а? Забыл Николаша? А спас его отец мой, Василий Владимирович…., генерал от кавалерии в то время между прочим….Вот то-то.

Крячков побагровел и, сжав кулаки, подступил к кровати

– Ты, ты сучка парализованная, падла старорежимная. Ты чем меня попрекать вздумала? Происхождением моим пролетарским? Так я им наоборот горжусь, вражина, мать твою… Мы именно для того и делали революцию, что бы всякая сволочь из бывших не могла творить свои, вековые беззакония, притесняя и обирая трудовой народ, и заслугами своими дутыми да прошлыми гордиться. Хрен тебе, а не двадцать четыре часа, сейчас же переберешься!-

Он вышел и громко высморкавшись, шлепнув соплей о кирпичное, заснеженное крыльцо, крикнул – Силантий, готовь подводу, сейчас элемент вражий будем перевозить. Зарвались суки!

 

2.

 

После переезда из теплого, кирпичного флигеля в полуразвалившуюся избу пастуха, сгоревшего от пьянки, Александре Васильевне с Ольгой жить стало еще тяжелей.

В недавно организованном колхозе трудодней им не начислялось, а значит ни дров, ни угля им, как чуждому элементу не полагалось. А о муке или зерне и говорить не приходится. Да еще Крячков зачастил к ним. Как напьется так он тут как тут. Смотрит маслеными глазами на повзрослевшую Ольгу и все повторяет

- Скажите спасибо, шпионы, что я вас вообще из станицы не выписал. Пользуйтесь, вражины моей добротой. Эх,- притворно вздыхал пьяный, багроволицый особист,- Да где ж вам, понять широту души моей. Ксплататоры…. Нате. Жрите.- и швырял на стол связку твердых словно каменных сушек или тощую, ржавую селедку в промокшей газете. А сам навалится на стол и, вытирая пьяные мутные слезы, затянет – Течет реченька, да по песочечку, золотишко моет, а молодой жиган, жиган жиганок, начальника молит…..-

К концу песни, он по обычаю уже успевал прикончить мерзавчика в волнистого стекла бутылке, которую он после каждого куплета доставал из кармана нового полушубка и глотал теплую водку прямо из горлышка, не закусывая.

Уходил Крячков не прощаясь, громко топая сапогами в черных, блестящих калошах, жадно пил в сенях воду из почерневшей бочки и хлопнув дверью, исчезал до следующего раза.

В феврале тридцать восьмого, Ольгу выгнали из восьмого класса. В ее учебнике, который она получила в библиотеке, на фотографии всесоюзного старосты Калинина, кто-то подрисовал ему длинные, ослиные уши. Молодой учитель истории, увидев в ее руках испорченный учебник, побледнел от страха и праведного гнева, схватил девушку за волосы и потащил ее прочь из класса.

Исключение из школы означала для нее не только конец образованию, но и лишало возможности хоть иногда протопить печку в их доме. Обычно Ольге удавалось незаметно взять парочку поленьев, из кучи дров сложенных во дворе школы, или брикет торфа из кучи сложенных брикетов возле большой голландской печи, высившейся в углу класса.

Преддверие марта было необычайно холодным и буранным. Злой ветер быстро выдувал остатки тепла из пастуховой избы. Стекла обросли толстым слоем льда, в углах комнатенки, под потолком искрился лохматый иней. Александра Васильевна, лежащая без движения укутанная во все одеяла и даже ветхие самотканые половики отчаянно мерзла. В иную ночь, даже слезы на ресницах больной, превращались в льдинки.

Ольга, как только метель несколько утихала, наскоро одеваясь, бежала к Тоболу и, срезав большим, зазубренным кухонным ножом сноп сухих камышей, спешила домой.

Сухой тростник сгорал быстро, почти не давая тепла.

….-Тетя Шура - радостно закричала Ольга, поглядев в окно.- Метель утихла, я сбегаю за камышом. Ты потерпи. Скоро у нас будет тепло. Я мигом!

Ольга выскочила из избы, впопыхах забыв даже одеть варежки. Снег под ногами скрипел словно крахмал, пронзительно и тревожно. Над скованном льдом Тоболом, витал белесый, морозный туман. Небо нависло над Ольгой плотной чернотой наполненных снегом туч.

Ольга торопливо надрезала стволы камыша, а дальше уже надламывала его руками. Сноп шелестящего тростника возле ее ног становился все больше и больше. Но вдруг, все вокруг словно замерло в каком-то удушливо- холодном оцепенении. На миг Ольге даже показалось, что в прогалинах между глыбами туч появилось багровое вечернее солнце, но это затишье, длилось лишь мгновенье. Резкий ветер, словно хлопком стеганул по тучам, и снежная круговерть обрушилась на Ольгу. Подчиняясь какому-то звериному инстинкту, замерзшая и испуганная девушка полезла вглубь камышовых зарослей, пытаясь укрыться от колючего, хлесткого снега. Тщетно. Казалось, что сюда, в жесткие, рассекающие в кровь лицо и руки тростниковые дебри обрушился весь снег из степи, холодный и беспощадный. Ольга упала, поднялась и вновь упала. Онемевшими пальцами, она еще как-то пыталась натянуть себе на голову вытертый воротник своего старого пальтеца, растереть одеревеневшие щеки, но холод и снег уже были везде, за воротником, в стареньких валенках, за пазухой. Обессиленная и замерзшая девушка без сил упала на снег, втянув шею в плечи и подогнув под себя ноги, попыталась отлежаться, и быть может даже согреться…..

Сначала было чрезвычайно холодно, но постепенно Ольге становилось все теплее и теплее. Она уже было хотела подняться и взяв вязанку тростника отправиться домой, к своей тетушке, но тело ее отчего-то не слушалось, став жестким и негнущимся. Одно лишь радовало ее, впервые, за всю зиму, она, наконец – то по настоящему согрелась….

… Умерла Александра Васильевна, лишь через несколько дней, дней и ночей мучительного холода и бесполезного ожидания, страшного в своей безнадежности. Она просто уснула, уснула, чтобы уже никогда не просыпаться.

А в их осиротевшей избе, за грубым деревянным столом, чисто выскобленным Ольгой, стоящим рядом с кроватью, где лежала усопшая, сидел и пил в одиночку, уже старший уполномоченный ОГПУ – Николай Федорович Крячков. Он пил не раздеваясь, не снимая свой лохматый треух и не закусывая, и лишь иногда хрупкую тишину комнаты нарушал его то ли сдавленный крик, то ли плач, усталый и беспредельно тоскливый плач пьяного мужика.-

…..Все у вас, блядей старорежимных не как у людей. Все не, слава Богу. Подохнуть и то по человечески не умеете, суки…..

Та мартовская метель тридцать восьмого года бушевала почти неделю.

 

….Течет, течет реченька, да по песочечку, моет золотишко, а молодой жульман, жиган жиганок, заработал вышку……