Злоумышленники

СОЛНЦЕ внезапно появилось из-за крыши дома, заглянуло под навес, где на куче твердого, как камень, самана сидел Роман, латал покрышку волейбольного мяча, и защекотало по загоревшей до бронзового блика спине. Занятый своим делом он не обращает на это внимания, быстро поновляет шилом забитые дырки и умело дратвует еще крепкую кожу и дальше решетует нелегкие, совсем не детские мысли. Обещался старый Хмель прийти и подмуровать часть хлева, тогда можно разваливать по одной стене вторую часть и делать из этой глины саман; разжиться бы где-то на приколотки и починить крышу; с весны можно браться и за дом, а то западная стена вот-вот упадет...

— Добрый день, Ромка!

— Тьфу, на тебя! — выдохнул парень. — И чего бы я людей пугал?

— А че сидишь, словно болван, и никого не замечаешь? — к оборогу, ступая босиком по густой мураве, подкралась соседская девушка, таща на длинной бечевке козу.

— Думаю.

— Пусть кони думают, у них головы большие. Скажи, после полудня пасти погонишь ты, или мать?

— Я погоню, — вздыхает парень. — Мать пошла огород полоть.

— А я сама напросилась, — в голосе девушки слышались какие-то доныне незнакомые нотки, и он удивленно поднял глаза. В свете полуденного солнца ореолом сиял дешевый сарафанчик, на фоне которого рисовалась гибкая фигурка, в глазах полыхала васильковая радость.

— Ну и глупая! — Роман, завязав дратву, отрезал карманным ножичком, вложил в покрышку камеру и начал надувать. Щеки раздулись яблоками, и веселое лицо вплоть до корней волос раскраснелось.

— Хух! — загнул пипетку надутого мяча, ловко перевязал и начал шнуровать. — По мне так пусть те свиньи поздыхали... Здесь удача: выигрываем партию за партией, а ты, Роман, бросай всех и лети сломя голову, потому что пора глупых свиней пасти! Разве есть в мире справедливость?

— Матери нужно помогать, — поучительно изрекла Ганка и прибавила. — Кстати, на пастбище тоже интересно.

—Конечно, интересно! «Ромочка — заверни!... Володенька — побеги! — То тебе и интересно... А мне, высунув язык, летать, заворачивать еще и за тебя...

— Хех! Очень-то ты и летаешь! — хныкнула девочка. — Володенька — тот послушнее — тебе лишь бы на Авроре кататься...

— А ну, приручу и буду тогда, как объездчик, верхом на свинье за вас всех заворачивать! Сила!

— И когда ты уже вырастешь, — вздыхает девушка и Роману слышится что-то новое и в том вздохе, и во взгляде васильковых глаз...

— Разве я еще не вырос? — спрыгнул с кучи самана. — Давай, померимся!

Он прижимает к себе девушку, ее горячие, мягкие, словно шелк, волосы щекочут подбородок и пахнут луговыми травами, любистком и еще чем-то.

— Видишь, на целую голову выше тебя!

— А я о чем говорю! — звонко смеется Ганка и тянет черно-рябую козу к своему подворью. — Я позову тебя, хорошо?

— Зови, когда застанешь.

Он схватил мяч и, словно вихрь, помчал пыльной улицей, увязая в горячей, размеленой ободьями колес, нагретой жнивьяным солнцем пыли...

* * *

Свиньи встретили пастухов привычным концертом: хрюканьем, протяжным визгом и дружеской грызней деревянной изгороди загона.

Роман, крикнув привычное: «Ху!», на что свиньи мгновенно, как по команде, стихли, навострили уши и вытаращили глаза. На повторное «Ху!», онемевшее на мгновение стадо отозвалось, как будто дразнясь, десятками «ху», и густым потоком хлынуло в открытые Владимиром ворота, растекаясь ручейками по сжатому полю. Дежурная по лагерю тетя Екатерина подгоняла сзади, вслед за стадом лопоухую Аврору, на широкой спине которой любил ездить Роман. Владимир и Ганка заходили из противоположных сторон, а он погнал наперегонки, чтобы заворачивать спереди.

Успокоившись, свиньи разбрелись по стерне, выискивая колоски, выщипывая зеленую траву. Некоторые с наслаждением чесались об острые шипы снопов, составленных в продолговатые скирды у края поля; группа черно-рябых, завезенных бог знает откуда, забрела в тень скирд, и некоторые, задрав вверх ноги, с удовольствием качались в свежевспаханной вокруг скирд земле, а несколько подсвинков крутились возле закопанных до половины в землю двохсотлитрових бочек с водой.

— Сегодня в клубе «Граф Монтекристо», — Владимир опускается на поросший густой травой выкоп, за которым черными черточками борозд чертят восковое стерновище несколько пар пахарей, что, мол игрушечные горбатятся вдали под самим небом.

Володя, как и он, Роман, — полусирота, отца также забрала ненасытная война. В отличие от горячего и хваткого ко всему Романа, Владимир был от природы ленивым и слишком спокойным парнем. Жил он с матерью, такой же ленивой, как и сам, потому что даже козы не держали, казалось, его ничто не волновало: ни дом, половина которого уже завалилась, ни расшит ветрами хлев, что светил седыми ребрами лат и зарастал ежегодно на высоту стен непролазными сорняками. Однако, не смотря на лень, это был искренний компанейский парень, который всегда поддерживал все начинания. Скажем, нужно было махнуть по садикам за грушами, яблоками или орехами — здесь он был первый...

— То красный фильм, — Роман ложится на спину и смотрит куда-то в небо. — Завистники, один из-за девушки, другой из-за места капитана, пишут прокурору на Дантеса донос и беднягу забирают в тюрьму. В день свадьбы...

— Ой, как интересно! — рядом садится Ганка.

— Откуда ты это знаешь? — недоверчиво косится на него Владимир.— Ты что, уже его видел?

— Я книжку читал.

— Боже, какая когда-то была романтическая любовь! — вздыхает пастушка, кладет на колени руки, опирается на них подбородком и вся — внимание.

— Что книжка, — никак не реагирует на вздох и Володя. Ему, как и Роману, по-видимому, тоже следует еще подрасти, потому как любовь — скучище! — в кино живых людей видишь, а в книжке что: бумага бумагой...

— Не говори! В книгах все живое и картинки лучше, чем в кино, — пылко защищает книжки Роман и совсем не удивляется Володьке. Ленив, он и книжки ни одной не прочитал, а Роман «проглотил» их уже сотни. Особенно много читал зимой в вечерние часы, когда в едва протопленном доме на стенах выступает блестящая изморозь и играет мириадами золотых звезд, наглухо замурованные морозом окна. Залезет тогда под перину и окунается в такой прекрасный, такой интригующий мир, где правда всегда торжествует над ложью, где добро побеждает зло и не замечает, как летит время...

— Ты еще, чертя (черт ласково), не спишь! — бывало ругает мать, проснувшись посреди ночи. — Гаси лампу — керосину жаль...

— Уже гашу. Вот только раздел дочитаю, — отзывается недовольный, что приходится расставаться, вплоть до завтра, с любимыми героями.

— Глаза себе испортишь тем чтением, — еще ворчит мать, опять окунаясь в сон.

— Не испорчу, у меня глаза, как у орла...

...— Ну, Ромка, что же дальше? — напоминает о себе Ганка.

— Заточили несчастного без суда и следствия в тюрьму, из которой еще никто не выбирался на волю живым...

— А он что, выбрался? — нетерпится девушке, — а с ней что?

— С кем?

— Ну, с молодой, его девушкой?

— С Мерседес? — Ромка измерил Ґанку с ног до головы, вроде бы хотел упрекнуть её в чем-то. — Вышла замуж за одного из тех, кто подписал донос.

— И что потом?

— То длинная история...

— Правильно, — поддерживает Владимир, — не рассказывай, потому что кино будет неинтересно смотреть...

— Ну, Ромка! — просит девушка, и опять слышатся те странные нотки, которых доныне он не слышал. Что это с ней? А, может, то с ним что-то делается? — Скажи еще хоть слово. Он убежал?

— Убежал. Стал богатым и отомстил всем обидчикам.

—— И той, как она, Мерседес? — не утихает Ганка и глаза загоряються странным огнем, будто она сама мстит негодяйке за измену.

— Взгляните, зачем-то тетя Екатерина зовет! — вдруг отзывается Владимир и, приложив козырьком ладонь, смотрит туда под скирды.

— Она еще не пошла домой? — Роман поднимается на ноги и себе смотрит туда, где под скирдой стоит Екатерина и зазывно машет руками. — Что-то произошло, Володь! Погнали? — и они вихрем помчали по стерне к скирдам.

То, что увидели, показалось им смешным. Из полузакопанной в землю бочки с водой, торчали задние ноги рябого подсвинка, за которые дергала тетя.

— А я бегу... А я кричу... — по перепуганному худощавому лицу текут грязные слезы, плоская грудь тяжело поднимается и опускается.

Однако и их сил было маловато. Подсвинок уже захлебнулся и сидел в бочке тесно, как пробка в бутылке. Они еще несколько раз дернули за задние ноги и оставили в покое.

— Нужна лопата. Подкопаем бочку, положим и так вытянем, — размышляет вслух Роман.

— Беги, дочь, в загон, там под ящиком есть лопата, — приказывает тетя Ганке и начинает ныть. — И че я, глупая, скорее не пошла. Уже отошла было немного, а тогда, как будто что-то толкнуло — оглянулась, а из бочки ноги дергаются... Я бегом сюда... Я бегу… Я тяну, я кричу, а вы оглохли там...

Ребята пропускают мимо ушей причитания тети и пробуют расшатать бочку, но она сидит крепко, как будто корнями вросла в землю.

— И что теперь буде-ет? — продолжает причитать Екатерина. — Недаром снился мне плохой сон... Говорила же бригадиру — привезите воды, свиньи пить хотят... А ему где-то там — бочковоз поломан... А теперь имеешь, глупая баба, хлопоты! Ибо, что с вас возьмешь! Ой, людоньки, что же это теперь будет? И чего я, глупая, скорее не пошла отсюда...

— Не скулите, тётя! — грубо обрывает Катеринины причитания Владимир. — Вы ничего не видели и ничего не знаете! Вас здесь не было, вас здесь нет — домой пошли...

— Га?! — старая какое-то мгновение вытаращенными глазами смотрит на парня, и тогда до неё доходит, что пасти свиней не входит в обязанности дежурной свинарки... — Ой, правду, сынок, говоришь! — и быстро заковыляла подальше от греха...

Пока подкопали, свалили бочку и вытянули мертвого подсвинка, что блестел мокрой шерстью и смотрел открытыми глазами в голубое небо, откуда-то, как будто вывалился из скирды, появился бригадир — высокий, усатый, не смотря на горячее время, в галифе и сапогах. До основания колхоза это был один из сельских бездельников, что не имел ни кола, ни двора и батрачил в поместье. Теперь поселился в доме вывезенных польских колонистов, свысока посматривал на колхозников и учил их — прежних частных земледельцев — как хозяйничать.

— Уже допасли! — громыхнул над их головами грубый голос. — Мать вашу...

— Разве мы виноваты, что на загоне засуха: по целым дням воды не привозите! — начал огрызаться Владимир.

— Ты такой умный! Вот поедем сейчас в контору, там разберутся! Ишь, сопляки, не досмотрели, а ты, Герасим, виноват! Вот влепят по десятке, тогда будете знать, как блюсти народное добро! Злоумышленники, вредители...

***

Под весом подсвинка полка сноповой телеги едва прогнулась. Свесив ноги сквозь спицы полудрабка, с обеих сторон утопленника, сидят злоумышленники и на лицах вечерняя тень печали. Кони шлепают медленно, будто тоже понимают необычность своей миссии, печальнее кивают головами в такт собственной поступи. Молча управляет конями и дядя Даниил.

В надвечерне виднеется впереди село. А над ним в небесном омуте, кучами разорванной ваты с покрасневшими верхами плывет несколько облаков. Над головами, в последних лучах солнца, подвижными столбами кучкуется мошка, а на полке телеги противное покачивание черно-рябого утопленника нагоняет Роману в душу глубокую тревогу и страх «Что же оно теперь будет? Таким веселым, таким беззаботным, таким лучезарно-величественным была прежняя жизнь и вдруг — вредители!».

— Плохие дела, — выдавливает из себя вслух. — Дали же в прошлом году тете Гапке двенадцать лет за восемь свеклин...

— Мы же, Ромка, ничего не украли, — по взрослому успокаивает Ганка. И, улыбнувшись, добавляет: — К тому же, говорят, новый председатель не сатрап, как предыдущий... А когда посадят кого-то из вас, то я передачи буду носить...

— Суши, зубы суши, — безразлично вставляет слово Володя. — А кто же будет носить тебе?

— Я - малолетка, — жеманится девушка.

— Кто-то там будет разбирать! Разве не дали Стасу и Ивану по десять лет за ведро пшеницы? — дальше тревожится Роман. — А они всего на два года старше меня и до совершеннолетия еще ого-го...

— Потому что их науськали всякие мудрецы! — не сдается Ганка. — Уговаривали, ребята, не бойтесь, вы несовершеннолетние, вам ничего не будет... Пожалейте шофера — у его молодая жена, двое детей, скажите, что зерно ваше...

— Ех-хе-хех! — громко вздохнул возница. — Жизнь наступила: за ведро пшеницы — десять лет... Вйо, плететесь! — ляскнул кнутом, воз затарахтел, и свиная туша забрякала на дне воза. — Ганка говорит правду: нынешний председатель не придурок, как предыдущий... И все же не забывайте: вы — пастухи! Ваше дело следить, чтобы свиньи во вред не шли, а что воды хотят — то бригадировы хлопоты... Стойте твердо ибо, как говорят москали, «На нет и суда нет!»

Въехали в село. Из-за плетней и ворот начали выглядывать любопытные, и, кто со страхом, кто с сожалением, кое-кто и со злорадством наблюдали этот необычный поезд. Пока доехали к конторе колхоза, что расположилась в прежнем поповском доме, там уже собралась немаленькая куча интересных ко всему «зевак».

Заплаканное солнце садилось за кромку, и кочки растрепанного хлопка горели красно-кровавыми пятнами. В конторе уже никого не было, лишь на ступеньках крыльца, над головами «зрителей» возвышалась усатая фигура бригадира свинофермы с посиневшим от водки носом.

Ребята, как загнанные в угол звереныши, сидели, скуксившись, и не отвечали на уколы любопытных, что осматривали черно-рябого утопленника. Лишь Ганка изредка огрызалась и, показав два или три раза кому-то языка, также успокоилась.

«Что же оно действительно будет? — не покидают Романа тревожные мысли. — Если посадят, то не только хлевец останется недомурованым, но и дом станет, как у Владимира, когда он вернется из тюрьмы... Да и, опять же, ребята до самой глубокой осени, к первым морозам будут играть в волейбол, будут шнырять по садикам, в дальнейшем будут выдумывать способы, как обмануть киномеханика и попасть бесплатно в кино, а ты, Роман, бери да и топай за решетку! — И такая жалость охватила парня, что обильные слезы вот-вот готовы брызнуть из глаз, и только присутствие стольких людей и Ганки, что уже опять повеселела и упорно огрызалась, удержали от ревностного плача. — Ты же мужчина, Роман! Держись! Люди на эшафот под гильотину шли с высоко поднятой головой, а ты тюрьмы испугался!»

— Что здесь такое? — за думами Роман не заметил, как появился председатель колхоза.

— Та свинья утонула... — раздалось несколько голосов.

— Утонула?.. — то ли утверждая, то ли спрашивая, повторил председатель, свел вместе колоски бровей на смуглом от солнца и ветра лице и устало взглянул на «злоумышленников».

— Не утонула, а утопили! — вперед выступили галифе. — В бочке с водой, что возле скирд.

— И кто же это сделал? — как-то странно спросил председатель.

— А вон те! — галифе крючковатым пальцем тыкнули в их сторону.

— Неправда ваша! — первой звонким голосом отозвалась Ганка. — Владимир Владимирович, свинья сама топилась...

— Замолчи, сверестелка! — громыхнул на нее бригадир.

— А вы не обзывайте, не имеете права! — неожиданно стал на защиту девушки Володя. — Владимир Владимирович, во всем, что произошло, повинен только я.

Роман обомлел. Чего, чего, но такого благородного поступка, такой самопожертвы он никоим образом не ожидал от Владимира. Это же ему, начитанному о подвигах мужественных рыцарей, смелых покорителей прерий, отважных разведчиков и отчаянных партизан подобало бы вот так поступить, а он, как будто маленький, едва не расплакался...

— Это уже интересно, — разгладились морщины на лбу в председателя. — И зачем ты ее утопил?

— Я не утопил... Она сама, но на моей стороне, откуда я заворачивал...

— Интересно, — председатель, ближе подступил к телеге. — А чего же все-таки свинья полезла в бочку?

— Пить хотела, чего же еще!— удивляется Владимир.

— А почему хотела? — как будто маленький ребенок, допытывается председатель.

— Потому что уже два дня на загоне засуха — никто воды не привозит...

— Вот, слышите! — резко обернулся к бригадиру председатель. — На загоне и сейчас, как говорит парень, засуха...

— Но оно тот... Бочковоз...

— Тогда зачем порете эту комедию? Не хватает извилин додуматься вывезти воды бидонами или обычными бочками из-под капусты?

— Но я думал...

— Думал, думал! — грубо оборвал председатель, — не думать нужно было, а отрезать свинье голову и мясо сдать в амбар!

— Везите, Даниил, подсвинка курам, — распорядился председатель, — а с вами, Герасим Войткович, на правлении будет отдельный разговор... А вы, — засмеялся, обращаясь к «злоумышленникам», топнул ногой — марш по домам!

Стайкой вспугнутых воробьев фуркнули они с колхозного двора и в секунду, не чуя под собой земли, пролетели несколько десятков метров и лишь тогда перевели дух.

— Ага! А я что вам говорила! — весело выдохнула Ганка. — Что этот председатель — всем председателям голова...

Она, неожиданно, для Романа, вешается Владимиру на шею, лепит в щеку влажный поцелуй и косо поглядывает на Романа, до которого, наконец, доходит содержание ее утренних слов: «И когда ты уже подрастешь?».

Действительно, когда?