ПЛОЩАДЬ клокотала, словно кипяток в казане. Слева завернутый, будто кукла, неумелой детской рукой в белую простыню под зеленой стеной верб стоял памятник. Справа — кровянилась кумачом трибуна и стол для президиума. Вокруг же площади из боковых улиц выглядывали тупоносые автобусы и крытые грузовики. В стороне, как будто брезговали таким обществом, жирно чернели спесивые «Волги», возле которых льстиво парковались «Москвичи» и «Запорожцы».

Дальше — черным отверстием раскрытых ртов с единственным зубом продавца посередине, зевали набитые товаром автолавки, и к ним вовнутрь заглядывали покупатели. Возле речушки, на зеленой лужайке, в тени роскошных верб, ласкали зрение красками национальной вышивки группы девушек и ребят — участников художественной самодеятельности, свезенных со всего района.

А на площадь, что клокотала, стонала, гудела — столько люда ей не приходилось держать на своей спине, по-видимому, со времен набегов ордынцев — все вливались и вливались новые группы людей, которых продолжали выплёвывать из своих внутренностей автобусы и грузовики, которые прибывали. Сюда их свозили за указанием идеологического отдела райкома партии на важное мероприятие — открытие памятника.

Сидор Конопко — фотокорреспондент районной газеты, окинул глазом эту канитель, наметил себе точки, откуда будет вести съемки и стал ждать начала церемонии. Требование редактора выйти сегодня, в воскресенье, на работу, он воспринял без особого подъема, однако спокойно и безропотно. Приученный, едва не с колыбели, выполнять мудрые указания и распоряжения начальников, Конопко дорожил новой работой, которая не только в глазах прежних товарищей по труду, но и в его собственных, возносила на качественно высшую ступеньку в обществе. Вчерашний фотолюбитель, родом из села, полевод по профессии, свое задание видел в том, чтобы своевременно и аккуратно выполнить заказ редакции.

— Что побудило тех молодых ребят, членов «Сокола» стать под флаги большевизма и вступить в комсомол? — спросил вчера у редактора Конопко.

Мечислав Брониславович — высокий, широкоплечий человечище, выходец из высокоинтеллигентной семьи, что владел несколькими языками, лишь улыбнулся в ответ на это.

Это редакторское умолчание сегодня целый день крутилось в голове и мозолило, как солдату-новичку портянка в сапоге. Сидор хорошо помнит, как его самого принимали в комсомол...

— Товарищи! — грянуло над площадью, и Сидор вынырнул из воспоминания.

На трибуну уже забралось все районное начальство, руководители местного колхоза, приглашенные трудовики-орденоносцы.

— Сегодня исполняется тридцать лет с того дня, как перестали биться пламенные сердца наших сельских жителей, нашей самой сознательной на то время молодежи — первых комсомольцев! Мы собрались на этом месте, чтобы отдать дань памяти тем, кто одним из первых всей душой приветствовал приход краснозвездных освободителей, кто посвятил молодые жизни служению своему народу, который, избавившись от социального и национального гнета, начал выпрямлять спину... Это не всем пришлось по нраву, и, скрежеща от сине-желтой ярости зубами, они затаились до удобного времени — ведь на границе уже пылало пламя войны... Ото ж разрешите траурный митинг по случаю открытия памятника нашим односельчанам, погибшим от рук буржуазных предателей — украинских националистов, считать открытым...

Духовой громыхнул «Союзом несокрушимым...», и для Сидора с этого момента не существовало ничего — он окунулся в любимую стихию. Снимал в разных ракурсах, выхватывал крупным планом то слезинку на морщинистом, как печеная свекла, лице, то стальной взблеск глаза, то страшную скуку в пустом глазу теперешних комсомольцев, то широкой панорамой охватывал организованное райкомом сборище. Когда для фоторепортажа уже было отснято достаточно эпизодов, он стал себе в стороне, безразлично смотрел на выступающих, что поднимались друг за другом на трибуну и, заикаясь, вычитывали предварительно написанные кем-то из райкомовцев тексты. Те затасканные слова и однообразие медленно убаюкивали, и Сидор опять окунулся в прошлое.

...Слух о том, что всех с их класса будут принимать в какой-то комсомол, молнией облетел школу. Вскоре слух подтвердился, и их — учеников седьмого класса, где учились и переростки, стали вызывать по одиночке в школьную канцелярию. Там подсовывали чистый листик бумаги и советовали писать заявление. Тех, кто пытался ерепениться, подводили к дверям, вставляли в щель пальцы и припирали двери...

Сидор - по своей натуре трус, заранее дрожал, не зная как себя повести. Подписаться сразу с первого вызова — одноклассники будут считать за изменника, а перенести пытки он не сможет. И когда наступила очередь, едва переступил порог ватными ногами. За столом сидело трое агитаторов: военрук, что своими лапами мог быкам рога ломать, химик-неврастеник с простреленной левой рукой, от чего указательный палец имел форму крючка, и директор — полноватый, с круглым как бочонок животом человек, который на уроках истории смешно поддергивал штаны, что сползали с бочонка и часто поглядывал на круглые, как луковица, часы, привязанные шнуровкой к поясу штанов.

— Ну, Сидорку, — ехидно-ласково начал военрук, — а ты думаешь вступать в комсомол или нет?

— А кто уже поступил?

— Все, что здесь были перед тобой, — поддернул штаны директор.

— Неужели все? — вырвалось, потому что каждый, кто выходил, говорил, что не подписался...

— Ты не веришь? А то взгляни, — военрук подсунул ему стопку заявлений, — Стефан Кучма, Павел Сокаль, Зеновий Вавринюк... Так что будем делать?

— Когда они... То и я...

— Молодец! — опять поддернул штаны директор, а военрук подсунул образец, чистый листик и ручку. — Садись — пиши заявление...

Не думал и не ведал Сидорко, что заявления, которые ему показывали, еще не все были подписаны. Однако, как не ерепенились некоторые ребята, но обманом, силой их вынудили сделать это. И в одно прекрасное искристое зимнее утро посадили на двое саней и, через лес повезли в район, строго-настрого приказав, когда их встретят, всем говорить, что едут на олимпиаду...

Так Сидорко вместе с одноклассниками очутился в авангарде советской молодежи...

— На этом митинг позвольте считать закрытым... — донеслось до сознания, и Сидор начал искать глазами редактора, чтобы узнать намерения начальства. Будет ли оно смотреть, хотя бы для отвода глаз, начало концерта, или сразу двинет на пир? Нет, кажется, будут смотреть, потому что редактор с райкомовскими направляется к противоположному концу площади, где на двух грузовиках с раскрытыми бортами уже выстраивался сводный хор.

Сидор за свою небольшую — скоро будет год — практику фотокора уже знал, что все большие или малые мероприятия, организованные по инициативе райкома, завершаются громкими пирами. И, хотя его еще не допускают, как редактора, за стол к касте избранных, а сажают между водителей, был доволен и тем, что зовут хотя бы на кость. Выросши в бедности, он даже не подозревал, что в мире бывают такая еда и напитки, которые выпадает теперь отведать...

— Я прошу прощения, пан, — перед ним стояла вся в чёрном, с морщинистым лицом и темными жилистыми руками, женщина. — Вы мне, прошу прощения, не сделали бы снимок под тем камнем? — повела головой в сторону памятника.

— Пожалуйста, прошу. Сделаю, почему не сделать...

Бабушка потопала к памятнику и стала почти впритык к нему. Повернувшись лицом к Сидорку, выпрямилась и взглянула измученными с красными прожилками глазами.

— Вот, большое Вам спасибо, пан. Теперь хотя бы такую памятку буду иметь о своих сыновьях-соколках... и сестре в Канаду вышлю, — поблагодарила старушка, когда Копопко сфотографировал и записал себе в записную книжку фамилию имя и отчество.

— Скажите, Ганна Кирилловна, что побудило ваших сыновей вступить в комсомол в такое неуверенное время?

— Ой, сыночек! Разве они, бедненькие, знали, что это такое? Куда их записывают? Приехали какие-то господа в сельсовет и пустили по селу слух, что всем кто запишется, будут выдавать задарма мыло и соль... Ой, дорого обошлась им та большевистская соль, — старуха вытерла рукавом катанки скупую слезу на темном лице.

— Присядем, Ганна Кирилловна, — попросил Сидор и подвел старушку к лавке. — Это для меня довольно интересно... Расскажите все...

— Хорошо, сынку. Только ни слова никому, а то еще придут ночью и удушат...

— Ну, что вы! Нынче уже не те времена...

— Эй, не говори, сынку... Не знаешь ты их!

— Кого их?

— Большевиков.

— Большевиков? А причем здесь они? Ведь тех сельских ребят разве не бандеровцы постреляли? — кивнул на памятник Сидорко.

— Где там, сыну! — То на бандеровцев нынче сваливают все, а побило их ганкэвэдэ... Всех молодых...

— Как... энкэвэдэ?

— Когда началась война, на второй день, а может на третий, наехало их в село над досвитком, как той саранчи, поцапали всех, кто был когда-то в соколах и повезли... То уже как пришли немцы, нашли их люди в болоте вон там под лесом с простреленными головами... — старуха замолчала, какое-то мгновение задумчиво покачала головой и прибавила: — А ныне, через тридцать лет, фарисеи ставят им памятники, и кричат, что то наши их побили.

—Которые... ваши?

— Ребята с ОУН—УПА.

— А разве не было такого? Не убивали оуновцы людей?

— Не было. Они невиновных не задевали... Только тех, кто сдавал патриотов, подпольщиков, и тех, что искренне прислуживались советам... А чтобы люди ненавидели наших партизан, ганкэвэдэ создавало свои группы, которые в мазепинках ходили ночами по домам, просили еду, а днем тех, кто принимал их за партизан и давал есть, вывозили в Сибирь... Многие люди, когда их гнали к машинам, узнавали тех ночных просителей... Может, сынку, даст Бог, ты доживешь до той поры, когда откроется вся правда тех кровавых дней... Вся...

— Ганна Кирилловна, но те ребята, среди них и сыновья ваши, стали комсомольцами, то есть нашими. Как их могли казнить свои?

— Э-э, палачи знали что делают... Они уничтожали все умное, и ребята, которые прошли сокольскую выучку были для них более опасные, чем немцы... Ой, заговорилась я здесь с тобой, — мгновенно заторопилась бабка и странно покосила глазом на среднего роста парня, что стоял неподалеку и пристально рассматривал одну из сосенок, которые росли с обеих сторон аллейки. Сидорка вдруг, как будто кто иглой кольнул — вспомнились разговоры в редакции о том, что стены имеют уши, и что за каждым нынче следит стукач. Неужели действительно подслушивает?

— Ладно, Ганна Кирилловна, — нарочито громко начал Сидор. — Фотографии я сделаю как можно быстрее и вышлю письмом. Возможно, случится и командировка и, проезжая мимо, сам принесу вам...

— Ой, спасибо, сынку... Пусть везет вам, и молите Бога, чтобы мирно жилось и чтоб удалось завершить то, чего не смогли мы....

Она устало приподнялась и, кажется, еще больше согнулась, неся свое горе, а Сидору под черепную коробку забрался еж и больно зашевелил иглами. Стала понятной вчерашняя редакторская «фигура умолчания».

— «Я славлю партию, родную партию…» — громко разлеглось над площадью и понеслось над селом, что потопало в кудрявых садиках, держа в своей памяти трагические страницы прошлого, незажившие на сердце зарубки невинных потерь...

1990