По мониторам ритмично пробегали рябые строчки помех, стены подрагивали в такт помехам, и два дежурных, «одинаковых с лица», но в разной броне (один – в блестящей, парадной, другой – в боевой, воронёной), понимающе переглядывались.

Весь офис знал: в это время Черномор отрабатывает на макиваре свой коронный «маваши-гэри»….

Весь офис знал: в это время беспокоить Черномора смертельно опасно….

Весь офис знал: после занятий Черномор выйдет из доджо размякший, с красными глазами и стойким запахом браги….

Новичкам объясняли: батяня – комбат. Тренируется, себя не щадя, с давлением за триста, потеет исключительно бражкой. Раньше исконно русским боевым искусством занимался, теперь на восточные перешел: к войне готовится с басурманами. С острова Сикоку-Сикоку. И не два раза, как лохам, повторяем, а название у острова двойное: Сикоку-Сикоку. Чтобы что-то осталось, если половину острова враг отымет.

 

Доджо было устроено далеко не аскетически. Вернее, сам зал был традиционно японским: осиновые балки, берёзовый паркет, на стенах – красные крокозябли иероглифов. Но за неприметной дверцей имелась еще комнатенка. С турецкими коврами на полах, шикарной тахтой посредине (правда, изрядно промятой богатырским телом, охочим до девок). Низкий столик на фигуристых ножках (не иначе, как отвоёванный у самого султана) завален снедью, рядом - бочонок браги с плавающим медным полуведерным ковшом. На цепях под потолком - окованное железными обручами бревно. У столика - кресло: бывший трон какого-то царька – королька.

 

Черномор, развалившись на троне, одну ногу уютно устроил на столе между чаркой (когда-то бывшей Чашей Грааля) и изрядным куском сала с воткнутым в него кинжалом, а другой ногой ритмично раскачивал висящее бревно. Бревно стучало в стену. Стена сотрясалась. Это и была подготовка к войне.

Наконец Черномору то ли надоела тренировка бревна, то ли время пришло: зевнул богатырь, потянулся, глянул осуждающе на бочонок, еще раз вздохнул, пригубил легко, даже голову не запрокидывая, ковш, второй, …третий выпил медленно, смакуя. Кусок сала на закуску - и готов к труду и обороне! Полотенце льняное на шею, на волосы из рукомойника брызнул, вышел, слегка покачиваясь. От усталости, конечно.

 

На посту экраны на мониторах успокоились, дежурные попытались расслабиться, да не тут-то было. Запищал пульт, замигал красным сигнал тревоги. «В воронёном» нажал кнопку. Раздался тревожный зов:

- Шестой, шестой! Я девятый, ответьте!

- Я шестой, слушаю!

- Шестой, тридцать третий приказал долго жить!

- Есть! Кому приказал?

- Тебе, болван! Бобик сдох!

- Жалко, какой Бобик?

- Забодал, приколист! Дуба он дал!

- Это хорошо. Кому дал-то?

- Шестой, ты сколько на службе? Или накурился чего?

- Не, не курю я. На службе (начал загибать пальцы, мечтательно глядя в потолок…) девятнадцать дён.

Вмешался «в блестящем».

- Десятый, понял. Возвращайся на базу.

А потом железной боевой рукавицей похлопал «воронёного» по плечу.

- Поздравляю, браток. Теперь ты седьмой. А я двадцать восьмой.

И крикнул в коридор:

- Двадцать пятый, принимай следующий номер и пост!

А салаге объяснил:

- Тридцать три нас, богатыря-то. Всегда тридцать три. Счастливое число. Каждый пронумерован. Салаги первыми номерами идут, ветераны – к концу ближе. Работаем парами. Сумма номеров всегда тридцать три. Вот мы с тобой были: шестой да двадцать седьмой – тридцать три. Старшой, тридцать третий, завсегда поодиночке. Придумано мудро: старшой погибает геройски – все номера сдвигаются. Ты в паре старшим будешь с семнадцатого номера. Первый вторым становится, а на его место новичка берут. Усёк, салабон? И «парадку» с семнадцатого номера носить будешь.

 

Над проходной завода царских скобяных изделий висел выцветший, полусмытый дождями плакат:

«Береги честь смолоду.

Серпом по…

…молоту!»

Трудно сказать, что там написано было «совсем раньше», но в народе завод и называли «Серпом по молоту».

В семнадцать пятнадцать через проходную потянулся работный люд. По царскому указу смена кончалась в семнадцать пятнадцать, и дольше народ держать у станков было не велено: темнело рано, а свечи дорогие. Правда, начиналась смена в четыре утра, потому что в указе про начало смены «забыли» написать.

Вместе с остальным людом через проходную просочился и русобородый молодец в телогрейке, рабочих рукавицах и замызганных штанцах. Вахтёру буркнул: «В стидку!» и просочился. Потом уже вахтер только мельком старинной поговоркой подумал, что рукавицы стирать – только время терять. Но рукавицы не для стирки и были. В каждой из них по полпуда гвоздей для «в хозяйстве пригодится» лежало. Хотя об этом знал только хозяйственный молодец.

Дорога его лежала темными проулочками на самый край стольного града, где дома от деревенских отличались только повешенными табличками с номерами. Видно, наука арифметика в столице в почете была. А может, иноземцам пыль в глаза пускали…

Шел молодец, шел. Задумался, куда гвоздей наколотит, замечтался. Вдруг свистнул кто-то из темени, и голос раздался:

- Стой, добрый человек! Сам я не местный, от обоза отстал, дай на билет сто рублёв, а не то придётся мне тебя погубить. И ничего мне за это не будет, потому что есть у меня справка от лекаря.

Напугался молодец. А как тут не напугаешься, если не видно никого, а голос только? Взмахнул руками, мол, «Чур меня!». Да слетела рукавица с руки прямо в страшную темень. Молодец взмолился:

- Отдай дукавицу, кто ди есть! А то подучается, что здя… полздя да даботу ходид! Дедег дет у бедя, де давади ещё, а покодмить могу, дома депы дападено!

Но репы напаренной в темени не хотели, молчали загадочно.

Рукавицы не так жалко было, гвоздей жалко втрое! Ползря трудового дня! Хорошо, вторая половина умыкнутого половинным же приработком в другой рукавице оставалась. А «кто ни есть» так и не отвечал. Даже шевеления никакого не слышалось. Молодец решил, что жизнь – копейка, гвозди - дороже и шагнул в темноту. И начал присматриваться. И увидел, что лежит на спине бездыханным черный кто-то, кудрявый, плечистый, а рядом – рукавица, царскими скобяными изделиями заряженная: попала в лоб да и убила наповал. Тут молодец испугался по-настоящему, до крика.

На крик прибежала стража: один - в воронёном, другой – в блестящем, полированном. Богатыри, значит! Двадцать третий с десятым на базу возвращались. Ну, конечно: «Кто таков, чего кричишь?»

Потом на убиенного глянули… Ё, батяня комбат! Сам Соловей - разбойник! Дык ведь он это тридцать третьего-то, гнида!

 

Молодец ко сну уже собирался, одну ногу на печь закинул, второй отталкивался, когда стукнули в дверь. Сильно стукнули. Молодец подумал: - Хорошо, что гвозди все вколочены уже узорчиком в виде подковы над дверью. Тут дверь распахнулась, и вошел сам Черномор знаменитый. У молодца сердце совсем обмерло, так и застыл с поднятой ногой, как псина над кочкой.

- Кто таков? Чьих отца с матерью? – гаркнул Черномор.

- Ой, будьте здодовы! – услышав чих, вежливо ответил молодец: - Бадя я! Батюшкид да батушкид.

- Чего гундосишь? Отвечай ясно, коротко, по сути!

- Пасовать мне дечего. А говодю так, потобу что дасбодк. Забучид, поддый. Эх, в бадю бы, пдопадиться!

- Я ж тебе не про пас, а про суть, деревенщина! …Да, насморк – болезнь не богатырская. Ваня, говоришь? Ваня – в баню. Это я шутейно. Рифма называется. А вот что растяжкой занимаешься – славно!

Тут Ваня опомнился и ногу опустил. От сердца у него отлегло: не из-за гвоздей к нему Черномор пожаловал.

 

- А не пойти ли тебе, добру молодцу, в мою дружину богатырскую? – продолжил Черномор тонкий, дипломатический разговор. – Моя ведь дружинушка, она, ой ты - гой еси…, в общем, в почете, в славе будешь! Денег на первых порах много не обещаю: пятак с полушкой в месяц. Харчи казённые. Опять же, доспех, оружие – всё «за счет заведения». Выслуга – копейка с четвертью в год, да компенсация на инфляцию. С каждым продвижением по чину, по нумеру, то есть, еще копейка же! Так годиков через пять хозяйством обзаведёшься, оженишься. Да вот хоть и дочку свою за тебя отдам, коли жив будешь, да не сопьёшься, мерзавец этакий!

Черномор любил «душевные разговоры», обращался с дружинниками панибратски, но при этом не забывал и службы: где чайку попьёт – последние сплетни столичные узнает, с каким дружинником потреплется – морально-боевой дух тому поднимет. Вот так и с Ваней произошло. То - сё, пятое – десятое: Ваня уже себя героем видит. Тут Черномор свою главную цель и высказал:

- На первой – заданьице тебе, испытание, то есть! Немудрёное. Золотари тут жаловались, что у прудков городских, в которых нечистоты отстаиваются, змеюка начал появляться. Натурально, Змей Горыныч! Три головы и всё такое! Мутант хренов золотарей пугает, те бочки опоражнивают, до отстойных прудков не доезжая, народ на амбре ропщет. В общем, может получиться волнение через это затруднение.

Черномор, творческая натура, когда волновался особенно, старался говорить гладко, по-былинному. Ну, тут уж как получалось. А сейчас Черномор волновался. Горыныч был странный, непредсказуемый: ладно бы девок воровал или выкуп требовал – так нет! Присматривался, что ли к столице? Может, и опасности особой не было, а может и наоборот. А что тридцать три штатных богатыря могли? Так только: народ с площади гоняли при смутах, по ночам гремели железом доспешным по проулочкам, ворьё пугая. Ну и царю еще, для представительства перед послами всякими. И текучка страшная, опять же: только к службе привык – погибает, зараза, геройски. А тут – готовый богатырь, самого Соловья одолел, в штат ещё не занесен, дармовой, то есть, если и погибнет в неравном бою – невелика беда. А победит – и Черномору, и стольному граду польза.

Долго ли, коротко ли – Ваня собрался на подвиг. Внештатникам, правда, как старшой объяснил, доспех полагался бывший в употреблении, а из оружия – только палица. Доспех был не только что бывший, но и посеченный, и со ржой по кольчужке. Так ведь богатырь, как Ване тот же старшой долго и нудно объяснял, он не доспехом берёт, а силою да умением ратным. Палица же умения особого не предполагала, и инструкция была короткой:

- Размахнись и бей, что есть силы. Только инструмент не повреди: на балансе!

 

За город Ваня выехал с золотарями. Те бочки свои хотели в ближайшем овраге опорожнить, но Черномор самолично с ними беседу провёл о патриотизме, презрении к опасностям и прочей не золотарской лабуде. И богатыря им Черномор сам представил, как надёжу всей земли Русской. По виду богатырскому золотари, правда, решили, что он штрафник, для догляда за ними приставлен. Но ехали, хоть и неспешно, чтобы не расплескать, но честно, до самых прудков. А там всё-таки не выдержали напряжения и разбежались. Ваня из-за насморка себя чувствовал… ну, как всегда. Нос заложенный тоже добрую службу сослужить может, как оказалось. Всё привезенное добро Ване пришлось бы самому из бочек черпать, да выручила природная смекалка. Лошадей, одурманенных уже запахами до степени полной нечувствительности к опасности, подогнал он к самым прудкам и днища у бочек боевой палицей повышибал. Лошади с пустой тарой привычно к городу потрусили, а Ваня в кусты по малой нужде пошел. Тут-то всё и началось.

 

Нет, не гремело, не сверкало, как сказки сказывают! Зашуршало, скорее. И захрипело. Ваня скоренько кольчужку одёрнул и из кустов выглянул. Не из-за смелости, из природного интереса. А прямо в прудок, в свеженькое – Горыныч! Не крупный, не крупней бойца нашего, но всё, как положено: три головы, крылья перепончатые, хвост, чешуя. Ваня даже вспомнил песню старинную: «Эх, хвост – чешуя!». Что тут началось! «Свеженькое» в разные стороны полетело, крылья хлопают, бошки стонут на три голоса от удовольствия! Кошмар!

- Во беснуется, тварь! – подумал Ваня. – Если он и в бою таков, понятно, почему столько богатырей полегло! Ну ладно, пока змеюка тут нежится, сбегану в город, портки простирну, подумаю, … да на ярманке отравы крысиной гляну. И солнце над головой уже, обедать пора.

 

Солнце и, правда, уже над головой. Так ведь оно только в двух положениях и бывает: над головой и спрятавшись. Утром, в четыре, щелк – и в зените, это по-научному. А ровно в семнадцать пятнадцать щелк – и темно. И только фонари редкие столицу освещают, если главный фонарщик свечей выделит.

 

Ярмарка в стольном граде богатая! Тут тебе и скотину купить, и одёжу (хоть отечественного производства, хоть заморскую, но размеры наши с ихними не сходятся, учтите!), и самого экзотического товару. Даже бананы однажды черные люди привозили, да не сумели продать. Чего в них хорошего? Мыло – мылом! Тут тебе и на картах погадают, и обманут, и утешат, и «што хошь»! Даже брадобрей есть. Только работы у него немного: русский человек бриться не любит, а бабам этого не надобно вовсе - разве что ноги поскоблить для смеху.

А у самого въезда, где телеги с сеном, какой-то… в синем пончо с белым крестом, в шляпе с пером, с арматуриной на поясе вместо доброго меча… как Ваня решил - крестоносец, «собака – рыцарь». И этот крестоносец кобылу свою цыганам торгует. А кобыла странного зелёного цвета, наираспоследний цыган за такую больше полтины не даст! За деньги не купит, а увести – уведёт. Из чисто спортивного интереса. Ну, так и случилось! Ваня-то ушлый, знает этих цыган! Перехватил обидчика, пинка ему отвесил (богатырского, естественно), кобылу уже растерявшемуся крестоносцу вернул. А что: собака – собакой, но тоже человек, не чета цыганам!

Разговорились. Хотя, как разговорились? Ваня иноземцу – по человечески, а тот что-то по-своему лопочет, «пардонами» через слово ругается, всё за шляпу свою хватается, видимо, боится, чтобы и её не спёрли. Ваня взопрел даже, из носа потекло, рукавом бы утёрся, да кольчужные рукава. Собеседник, видимо, проблемы Ванины понял, достал кружевной платок с вензелем, нос Ване промокнул, потом залопотал что-то еще быстрее, достал из-за пазухи баночку, пальцем сначала в неё ткнул, потом Ване в нос. Ваня опешил даже:

- Басурман, да куда же ты пальцем-то тычешь? Хорошо, что не в глаз!

И вдруг почувствовал, что дышит полной грудью, прононс пропал. Короче, насморка вечного как и не бывало! За такое-то дело как не выпить? Айда в кружало! А чего лошадь?! Да на платную стоянку поставим, и ни один цыган не подберётся!

 

После пятой кружки мёда бражного и разговор «устаканился». А чего тут не понять, оказывается? Из Парижу басурман, на Руси проездом, а имени его Ваня без насморка так и не смог выговорить. Подвески, бродяга, какие-то ищет. Точнее, даже не подвески, а мастера Данилу, которому эти самые подвески сделать, «что два пальца об асфальт», по-басурмански. У наших-то пальцы не для этого! Эка, куда хватил! Да до Никиты - к самому Каменному поясу надо! А раз такой отчаянный – слабо на змея сходить? На «слабо» кто не поведётся? А айда! Яду только купить «на всякий»– и айда! Тихонько, ступеньки тут!

 

Столица – город высокой культуры. Мода, гламур, манеры всякие. Но цирюльник без работы на ступеньках своей цирюльни печальный сидит: «разве ж это – клиент, туды его в качель?». Ваню как под рёбра кто стукнул - свернули.

- Подстричь, побрить?

- Да подстриги, пожалуй, любезный!

- Как желаете-с?

- Под горшок. Как же ещё?

А когда стрижка уже к концу подходила, а разговор только к серединочке, Ваня и спросил, что хотел:

- Любезный, вот ты – человек ученый, по пейсам вижу. А в скотине понимаешь?

И рассказал то, что у отстойных прудков видел. Только вместо змея, на соратника крестоносного глядя, и чтобы цирюльника не пугать понапрасну - про «пса смердячего». Надеялся, что хитрость какую-нибудь, для победы нужную, узнает. Про повадки, про тактику – стратегию. И не прогадал.

- Ха, да это же блохи! Элементарно, блохи! Яд? Зачем яд? Обыкновенного дуста на шерсть!

Во как! Значит, это не змей – Горыныч, а просто большая блоха? Надо же, никогда бы не подумал! Не иначе – откуда-нибудь с Припяти! Где бы ещё у него шерсти найти? Ну ладно, дуста, так дуста! Пуда два должно хватить. Пока к прудкам с дустом шли, Ваня выслушал про «когда я еще служил в роте господина Де За Сара», про «совершенно изумительнейшая Кэт так страстно меня поцеловала», про «тут я крикнул: один – за всех и все – за одного!», про «схватил Портос одного - правой рукой, другого – левой». Любил крестоносец прихвастнуть. Только дуста два пуда одному Ване пришлось тащить. Не зря этих хвастунов на Чудском били!

 

В «зону» еле вошли. Ваня трижды по русскому обычаю вспомнил добрым словом бывший насморк и недобрым – Горынычеву маму, из-за сыночка которой им пришлось сюда переться. Да еще крестоносец…. Теперь он рассказывал про …. Хотя, с выветриванием хмельных паров Ванюша понимал его всё меньше. При чем тут королева-мать? Разговор же про Горынычеву! Скоро начался теряться и смысл отдельных слов. А басурман не умолкал.

Но прудки – вот они!

Ваня сел прямо на дорогу и задумался. Сидел он так с полчаса, не меньше. Потом заулыбался, встал, похлопал «собаку-рыцаря» по плечу, попросил у него арматурину (острая оказалась, зараза!) и начал этой арматуриной рисовать в дорожной пыли. Крестоносец сначала порывался отнять свою арматурину, но Ваня умело оттеснял его плечом, а когда иноземец взглянул, что Ваня нарисовал, то сделал большие глаза и загукал: «Гуд-гуд!». «Это же по-англицки!» - почему-то решил богатырь.

 

По плану, придуманному Иваном и красноречиво одобренному крестоносцем, не получилось. Вернее, получилось, но не совсем по плану.

Горыныч вылез из прудка и вразвалку направился к прямому куску дороги, чтобы взлететь комфортно, против ветра, с короткого разбега, а не мотаться над колючими кустами и деревьями, набирая высоту. У кустов, где в засаде сидели герои, он остановился, сел по-собачьи и начал шумно чесаться. Пластины на спине гремели друг о друга, змей сопел, кряхтел и подвывал от удовольствия. Опорожненный на него по ветру первый мешок дуста почти не попал на чешуйчатую спину, но попал уродине в глаза. Может, это отклонение от плана и спасло им жизнь, но об этом думать было некогда.

Зверь пыхнул огнём и замер, глаза невыносимо щипало, он просто не понимал, что случилось, потому что был ещё юн, неопытен и не искушен в схватках с подлыми богатырями. К тому же, не хотел он ни красавиц, ни разорений, ни жестокости. Одна и была мечта: чтобы блохи не кусали.

Герои выскочили из кустов и высыпали второй мешок дуста. В этот раз бомбардировка была удачной: зверюга сидел белый, словно мельник, и плакал. Натурально, плакал! Ваня даже палицу опустил, а крестоносец – арматурину. А из-под чешуи, особенно заметные на белом, повалили блохи. Обычные, маленькие. Но в количестве преогромнейшем. До земли они не допрыгивали, а, сделав пару прыжков, скатывались по нервно подрагивающим бокам своей бывшей жертвы. За какую-нибудь минуту всё и кончилось. Зверюга проморгался, отряхнулся по-собачьи, мстительно пыхнул ещё раз огнём на корчившихся блох, а потом проковылял к Ване и, заплетя шеи в косичку, положил ему головы на плечо. Ваня готов был поклясться, что это не блоха! Конечно, настоящий змей Горыныч! Из цирка, что ли? Ручной совсем!

 

Перед самым отключением солнца пожаловал Черномор. Ваня как раз подкладывал пареной репы крестоносцу в деревянное блюдо и в корыто посаженному на цепь, чтобы не пугал горожан, Горынычу. Черномор лично принёс Ване новый воронёный доспех, булатный меч («Самый настоящий кладенец!») и грамотку о зачислении в штат «Инкорпорэйтыда». Иноземцу были пожалованы царский рупь («Золотой, не сомневайся!») и рукопожатие, после которого благодарный крестоносец побледнел и опустился на колени.

 

Победу праздновала вся столица. По царскому указу выкатили четыре бочки браги (уже года три, как превратившиеся в уксус), бочка пенного мёда, на огромные столы выставили медвежатину, севрюгу, пироги… даже заморскую рыбу ставриду. Главный энергетик не пожалел свечей. В общем, гуляли на славу!

С невысокого помоста царь поздравил народ - «с избавлением», Черномора – с победой, Ваню – со «в нашем полку прибыло!». Очумевший от шума и внимания Горыныч прятался за богатырской хозяйской спиной, позвякивая новенькой цепью и сверкая шипастыми (чтобы собаки не задрали) ошейниками. Ваня раздавал автографы, ставя крестики на всём, что ему протягивали горожане, а назойливым писакам из «Царской правды» на оригинальный вопрос «Как Вам удалось этого добиться?» ответил просто:

- На моём месте так поступил бы каждый!

- Хорошо сказал! – прослезился Черномор.

 

Утром «всей конторой» провожали на Урал-батюшку всё ещё хмельного (эх, слабы иноземцы на спиртное!) «пса-рыцаря». Гуляли до ночи.