ТАМ ГДЕ ЗВЕНЯТ И СВЕРКАЮТ ТРАМВАИ….

 

В двух шагах от станции метро Менделеевская, где возле старинной городской усадьбы, с замысловатым вензелем на фронтоне, где на перекрестке дребезжат и сверкают мертвенно-бледным пламенем проезжающие трамваи, притулился невысокий, о пяти этажах панельный дом, выкрашенный ядовитой, неподвластной дождям и снегу желтой краской.

Дом с низкими потолками и не большими оконными проемами - классическая хрущевка.

Дом в любое время суток, перекрываемый двойной тенью от монолита издательства ’’Молодой гвардии’’ и вышеупомянутого старинного особняка, сырой и неуютный, с пропахшими кошачьей, да и не только кошачьей мочой подъездами, и тесными, забитыми до отказа всяческим барахлом балкончиками.

Вот в этом самом доме, на третьем этаже, в однокомнатной квартире я и живу. Живу уже очень давно, с первого дня существования этой самой хрущевка. На мою лестничную клетку выходят двери-близнецы еще двух квартир, в которых проживают мои давние знакомые, о которых я и хочу рассказать.

Хотя, если быть более точным, выходят, конечно, четыре двери, но квартира, скрывающаяся за одной из них по большей части пустует, да и вообще про нее говорить лишний раз не рекомендуется.

В квартире этой, скрытой от посторонних глаз обыкновенной, выкрашенной суриком дверью с криво выписанной цифрой 14,изредка происходят встречи стукачей с представителями наших доблестных органов. Вы, конечно, можете мне не поверить, но даже наш управдом товарищ Бурундуков, попытавшийся приватизировать эту, якобы пустующую жилплощадь и то обломал зубы, а уж это поверьте случай из ряда вон выходящий. Большего пройдохи, чем наш управдом, я за свои долгие годы жизни еще не встречал.

Ну да пес с ней, с четырнадцатой квартирой. Чем меньше я о ней буду говорить, тем целее буду. Уж вы мне поверьте, мне ли не знать наши органы….

Ну, так вот, в двух соседних с моей квартирах проживают мои давние знакомые, дорогие соседи, ненавидящие друг - друга смертельной ненавистью.

Справа от меня, живет старый коммунист, гордо щеголяющий в любое время года и суток значком ‘’ Почетный чекист’’. Я даже подозреваю, что перед сном, он пристегивает его к лацкану застиранной пижамы. Фуфлов Сергей Иванович ,а так звали этого старого большевика, занудством своим загнал супружницу, костлявую долговязую женщину раньше времени в могилу , и теперь все свободное свое время проводил в боях местного значения с бабками, отдыхающими на скамеечках возле подъезда, работниками ЖЭКа, бродячими котами и бездомными собаками, ну и конечно с моим соседом слева – Соломоном Ефимовичем Резником.

Соломон Ефимович, так же как и Фуфлов - вдовец, играл на скрипке в фойе кинотеатра ‘’Орел’’ перед сеансами, и, пользуясь своим служебным положением, совершенно бесплатно смотрел все кинофильмы, транслируемые в стенах родного заведения. Подобная халява, по-моему, раздражала правдолюба Фуфлова даже больше, чем национальность старого музыканта.

Во времена застоя, как стало, принято называть последние годы правления нашего бровастого вождя, в квартиру чекиста зачастили юные тимуровцы и тимуровки - мыли ему полы, бегали в соседний гастроном за продуктами, и с благоговением внимали рассказам Сергея Ивановича о его боевом, чекистском прошлом.

Фуфлов, всю свою жизнь прослуживший в качестве охранника в доме на Лубянке, и не покидавший Москву ни разу с того времени, как появился в ней деревенским парнем с кривоватыми, обутыми в разбитые сапоги, с чужой ноги облизывая тонкие, потресканные губы щекотал пионерок подмышками и самозабвенно врал им про спец задания за рубежом, в тылу врага.

Юные пионерки смущенно хихикали, краснели, но тем ни менее, высунув от усердия красные язычки, старательно записывали в тетрадочки лживые воспоминания старого вертухая.

А прибитую тимуровцами прямо на дверь фанерную красную звезду, мой сосед ежегодно подкрашивал красной, флоорусцентной краской.

Грянула непредсказуемая перестройка, и выросшие тимуровцы, забыли дорогу к Сергею Ивановичу.

Совершенно неожиданно для него, они стали захаживать к Резнику, в соседнюю квартиру

Интеллигентный Соломон Ефимович, набрасывал на свои покатые плечики просторную блузу с мягким галстуком черного шелка, и, наканифолив смычок, прикрывая по привычке глаза, играл им что-то по памяти, грустное и заунывное. А потом, расставив на кухонном, покрытом изрезанной, прожженной во многих местах клеенкой, разномастные чашки, поил их жидким чаем, и со слезой в голосе рассказывал про все ужасы Гулага.

К Гулагу, Резник имел самое минимальное отношение. Проведя в конце сороковых в стенах Бутырки чуть больше месяца, и неожиданно для всех, будучи выпущенным под подписку о не выезде, он проникся к себе необычайным уважением, и как только в воздухе повеяло свободами, совершенно необоснованно причислил себя к жертвам Сталинских репрессий.

Балконы Соломона Ефимовича и Сергея Ивановича, выходили на одну с моим балконом сторону дома, и с приходом тепла, враги выползали погреть свои старые косточки под редкими лучами полуденного солнышка. И вот тут – то начинались основные баталии между моими соседями.

- Ну, что, Христопродавец - кричал уговоривший бутылку дешевого портвейна заслуженный чекист - Живой покуда? Что-то тебя давно не было видно. Я уж думал, что ты, сукин сын рванул на историческую Родину…. Хотя, что там тебе делать? Кого ты там сможешь обманывать? Русских Иванов там днем с огнем не найдешь, а братьев своих по крови ты хрен сможешь облапошить со своей скрипочкой - кишка тонка……Ууууу вражина – и пустая бутылка темного стекла, блеснув, перелетала через мою голову, и, не долетев до балкона музыканта, с громким звоном лопалась на бетонной отмостке.

- Ну посмотрите, товарищ Голковский - взывал ко мне Соломон Ефимович,- Что вытворяет это старый антисемит? Эта гнусная шавка режима. Швыряет в меня, в жертву сталинизма бутылками, совершенно не думая о том, что нас и так осталось совсем мало.-

И с опаской высунув как можно дальше с балкона свою покрытую жестким, седым завитком голову язвительно кричал Фуфлову.

- Между прочим, на мою историческую Родину, мне ехать совсем близко…. В отличие от вас, Сергей Иванович, я родился не в колхозе ‘’Большое дышло’’, а на Самотечной, и являюсь Москвичом в третьем поколении. Вот так – то!- После чего победно хлопнув застекленной балконной дверью, уходил в свою квартиру.

Поплывший после бутылки портвейна ветеран ЧК, еще долго матерился на балконе, но постепенно успокаивался, и, привалившись заросшей грудью к пыльному мешку с вялой, проросшей картошкой незаметно засыпал, пуская клейкую слюну и мирно похрапывая.

А я, такой же, как и они, старый, и никому не нужный мухомор, натягивал на лохматые ноги линялое трико, и, накинув на плечи пиджак с оторванной подкладкой, выхожу из подъезда, и, прихрамывая, подхожу к кованой ограде старинного особняка.

Я сажусь на истертую, прохладную гранитную его ступень, и с тоской поднимаю голову вверх, и долго, не мигая, смотрю на лепной герб, летящий среди голубого неба в кляксах белых облаков, герб, где на овальном щите красуется заглавная буква моей фамилии.