Вечером пришла тёКла, села на венский стул посреди столовой, сняла шляпу с вуалью и сказала мужским басом, - Завтра в клубе Дзержинского дают Ростроповича. Нам необходимо быть. Толик, ты слышал Ростроповича?

- Это не важно, - предупредила мама, - я в избирательной комиссии, до семи.

- Анечка, - возмутилась тёКла, - о чём вы говорите?! У вас сын, можно сказать, заканчивает музыкальную школу. О чём вы говорите?!

- Я, Клава, в избирательной комиссии, до семи. Когда начало?

- В шесть тридцать, но...

- Никаких "но". Скоро выборы, - решила мама металлическим голосом.

- Не говорите мне про эти выборы. У вас сын. Надо чем-то жертвовать.

- Клава, вы живёте в каком-то ином мире. Меня коллектив выдвинул. Это почётная обязанность. Понимаете? Нет, вы не понимаете.

- Вы наивно думаете, Анечка, что без вас там никого не выберут.

- Ну, знаете, Клава, - в свою очередь возмутилась мама...

- Хорошо бы меня спросить, - подумал я и сказал, - ма, я не хочу на Ростроповича. Он же не скрипач. А летом обещали Когана.

Это всё решило. Мама отдала тёКле деньги на билеты и сказала, что будет, чего бы ей это ни стоило. Очень нервничала.

- Если опоздаю, не ждите. Оставьте билет у билетёрши. Из наших кто-нибудь идёт?

- Шинкаренки уж непременно, - обещала тёКла.

 

Назавтра была суббота, и целый день сыпал дождь. Клуб Дзержинского истекал слезами, грохотал водосточными трубами, утопал в лужах. Рекламный плакат ручной работы, справа от кассы, печатным чёрным шрифтом обещал в 18-30 Мс.Ростроповича (виолончель) и красным вольным в 20-00 - ТАНЦЫ. Краска намокла, подтекала и полосила трауром.

Мама, задыхаясь, не опоздала. Мы миновали мешковатую, лупоглазую билетёршу, щёлкающую и сплёвывающую в сизый кулак семечки. Она смотрела на нас с жалостью, как на недоразвитых. Приёмщик в гардеробе намётанным глазом тасовал публику, - у кого-то брал плащи и зонты, других отправлял жестом - берите с собой. У нас не взял. Мамин потёртый пыльник промок до нитки.

- Хамьё, - возмутилась тёКла, - ничего не изменилось.

- А что должно было измениться? - озадачился я, но не спросил.

В фойе у буфета интеллигентно топталась жиденькая очередь городских меломанов. Отходили с пузырящимся ситро, пенным пивом и привелегированными бутербродами с чайной колбасой. Стеснительно жевали и запивали, расположившись вдоль ореховых панелей и стендов про героев-чекистов. Чекисты были угрюмы и преданны. Середина фойе пустовала, над ней грозно нависала тяжёлая пыльная люстра с золочёными листьями и мутными плафонами, из которых пёрло довоенное виноградное изобилие. То же обещала потолочная лепнина, рассыпающая из рогов изобилия плоды братских советских республик.

- Я есть хочу, - направилась к буфету мама, - я сегодня без обеда.

- Ваши общественные нагрузки, Анечка, - семенила вслед тёКла, - это ваш гастрит, как минимум. А у вас сын. Надо чем-то жертвовать.

Мы стали в хвост. Тут же из смежного коридора стремительно вынеслась высокая грудастая брюнетка, поддерживая на крутых бёдрах ниспадающий до пола бордовый панбархат. Профессионально прищурилась, сосчитала, шевеля густо накрашенным ртом поголовье публики, изумлённо развела провисающие жиром руки и дала сразу два звонка.

- Смотрите-ка, Шинкаренки не удостоили. Ростроповича испугались, - пробасила тёКла, - вот вам лицо современной интеллигенции, - и пошла в зал, где уже хлопали деревянными откидными сидениями суетливые меломаны, - музыковеды называется. Они на Бусю Гольдштейна не ходили и на Ойстраха. И на Штаркмана не пойдут, будьте уверены, и на Когана.

- Клава, ну как вы можете походя? Мало ли что у людей, - громко шептала мама.

- Мало ли что, Анечка, кончилось, слава богу. Не надо мне зубы заговаривать. Это тенденция, вы понимаете, о чём я?

- Так нельзя, Клава. Так можно до чего угодно договориться!

- Остаться бы на танцах, может Жанка придёт, - подумал я и соврал, - ма, после концерта танцы. Мне с Юркой Ажимовым встретиться нужно, мы договорились. А? По поводу контрольной...

Мама пропустила мимо ушей. Она боялась ответственности и думала о ней.

Третий звонок давно отзвенел, но концерт не открывали. В полумраке, пригнувшись, пробирались по местам опоздавшие пары. Мелкими перебежками подступала и залегала в тёмной траве белая пехота.

У горизонта багряным наполнялась пугающая пустота. Скоро, скоро, скоро...

- Ждут кого-то, - ворчнула тёКла, - ничего не изменилось.

Наконец, растаяли плафоны, ввели сбоку в узкой полосе света и усадили в первом ряду группу тучных военных с жёнами. Полупустой зал нетерпеливо скрипел сёдлами. Лихая атака кавалерии из окрестных лощин откладывалась. Тускло мерцали в предрассветной мгле обнажённые клинки будённовцев. Вот оно... Тяжёлый занавес дрогнул бронзовыми кистями и пополз в стороны, обнажая чёрное тело рояля на фоне серого задника со щитом и мечом. Брюнетка в бордовом, держа спину, вынесла из правой кулисы стул, поставила его слева от инструмента, сделала шаг в сторону, вагонной сцепкой соединила под грудью руки, обвела взглядом пустые ложи, громогласно объявила, - Мстислав Ростропович! - и показала, плавно открыв ладонь. Грохнул залп, ещё, ещё, кавалерия сорвалась в намёт, - Даё-ё-ёшь! - с лихим свистом понеслась и исчезла за красным горизонтом...

Ростропович вышел из левой кулисы, замер и сделал поклон одной головой, с которой свесились жидкие тёмные волосы. Маэстро был худой, длинный, лысеющий, с розовым носом и в тяжёлых советских очках. Фрак на нём топорщился, фалды били по икрам, разлетаясь в стороны, как крылья впопыхах приземлившейся вороны. Он нёс одной рукой виолончель, похожую на гигантскую зажаренную курицу с подрумяненной корочкой.

Ещё виолончель походила на нашу соседку тётю Симу. У той была маленькая болезненная голова, тифозная причёска, длинная худая шея, короткие ноги-спички, она всё время была беременна и ходила в засаленном оранжевом халате. Тётя Сима числилась поварихой плавсостава на краболове "Алма-Ата", но в путину её не брали, потому что она всё время была беременна, но ничего не рожала.

Ростропович сел на стул, пристроил между ног "тётю Симу", положил на её грудь смычёк и кивнул брюнетке. Дама аккуратно возложила толстый панбархатный зад на круглое сидение перед роялем, облизывая пальцы, раскрыла ноты, занесла руки над клавишами, застыла в ожидании.

Они вступили печально, величественно и стали медленно удаляться. Мелодия плавно отодвигала изображение, как будто я смотрел в окно тамбура из последнего вагона отходившего поезда. Сбоку выползали и уносились вдаль кулисы пузатые ложи, пустые ряды кресел, вытянутые лица, хрустальные подвесы. Туда же устремились спины полковников, мощные загривки и причёски жён, полевая кухня и санитарный обоз...Всё сливалось и неслось в одну точку.

Угасал и звук, превращаясь в отдалённую перекличку деревенского смешанного стада. Предметное исчезало, - я оказывался в вывернутом пространстве, наполненном беззвучно плывущим цветом...

 

- На сегодняшний день мы не знаем пг/иг/оду столь г/едкого явления в офтальмологии, - профессор Похис бессилен перед причудами моего организма, - не знаем, любезная. Главное - звук, отчего уходит звук? Какая связь? Истоки могут лежать в области психологии или в гог/мональной возг/астной пег/естг/ойке. На сей счёт пока только статистика. Но никто пока от этого не скончался. Статистика показывает, - это явление вг/еменного порядка. Вг/е-мен-но-го. Не волнуйтесь, мамаша, пг/ойдёт. Вы, молодой человек баг/ышней не обзавелись?

Мама возмущённо вскидывалась, а я мысленно рисовал Жанку.

- Напг/асно, напг/асно, любезная, - может быть именно здесь пг/ичина и кг/оется. Больше движения, спог/т, свежий воздух и... пог/а, пог/а уже, юноша.

Мег/ы пг/остые: витамины, г/ежим, водные пг/оцедуры, девушки. При повтог/ении, г/езко меняйте напг/авление взгляда. Не волнуйтесь, любезная, ваш наследник вполне, вполне...

 

Я резко посмотрел на тёКлу и увидел, что она уже старая. Под глазами морщинистые мешки, полосатая, дряблая шея, впалые щёки. Всё время ворчит, вредничает и ссорится по пустякам с мамой. Завтра мне тащиться к ней на Орлянку, - по воскресениям она подтягивает мой английский. Мы будем пить чай с засахаренной клубникой и повторять неправильные глаголы под глухие стоны из спальни её парализованной матери. А в понедельник я буду козырять знаниями перед Жанкой Лисицыной, самой красивой девчонкой в классе, в нашем 10-м "Г". Мы сидим с ней за одной партой, я чувствую прикосновение её жаркого бедра, меня ведёт от возбуждения, но она на полголовы выше меня, и с этим ничего не поделаешь, даже если по полдня висеть на турнике.

ТёКла тоже поползла вдаль, я посмотрел на сцену. Картинка восстановилась.

Ростропович с брюнеткой исполняли что-то быстрое, электрическое. Маэстро крепко терзал виолончель, орошая потом и выдавливая из "тёти Симы" звуки пароходного причала. Передовые отряды Будённого сбрасывали в Чёрное море остатки врангелевских войск и трубили долгожданный отбой. Они бурно закончили, вспрыгнув на стульях в последнем такте, встали, протянули друг другу руки и раскланялись на аплодисменты. Аплодисменты были продолжительные, но жидкие и нестройные.

- Антракт, - прогудела брюнетка в бордовом. Публика потянулась в фойе, к буфету.

- Толик, займи очередь, - усталым голосом попросила мама, - я сегодня без обеда.

- Вы наивно думаете, Анечка, что вашу жертвенность оценят, - потянулась за нами тёКла, - Выберут их, выберут, без вашего наивного вмешательства.

- Клава, давайте больше не обсуждать это, - остановилась мама, - я иначе воспринимаю происходящее. И мы здесь не за этим.

- Взять бы пива, - подумал я и соврал, - ситро кончается.

- Возьми чай и бутерброды, - сказала мама, - Вам с чем, Клава?

- Ах, всё равно, - отмахнулась тёКла, - Толик, что ты думаешь о манере Ростроповича?

- Мне его жалко, - подумал я и соврал, - чай тоже кончается. Может пиво?

- Господи, - воскликнула тёКла, - ничего не изменилось.

 

Дали первый звонок на второе отделение.