Тетя Соломея любила, когда приезжали гости. Она, последняя из могикан, жила в нашем родовом гнезде: в небольшом деревянном доме близ Оки, стоявшем на одной из тихих улиц старинного городка Спасска. Большинство прежних домов уже давно снесли, и их место заняли кирпичные коттеджи-нувориши. А этот одиночка с резными крылечком и ставнями, сделанными ещё дедушкой Соломеи, моим прадедушкой, будил щемящее чувство утраты… Домик, несмотря на маленькие окошки, был всегда наполнен светом. А его хозяйка светилась добротой и нежностью.

Иссушенная бесконечными постами, невысокого роста, она издалека имела вид постоянно сутулившейся девочки-подростка. На самом деле это тяжелый груз прожитых лет навечно согнул ее спину. При ближайшем рассмотрении тетино лицо являло собой густую сетку морщин, совершенный по форме греческий нос с несколько портившей его кончик старческой краснотой, блеклую полоску узеньких губ и два родника васильковых глаз, первозданная чистота которых нисколько не помутнела за восемьдесят с лишним лет существования. Тетушка передвигалась довольно живо для своего возраста. Хромота почти не сковывала движений. Эта особенность походки была приобретена более полувека назад…

Наступила первая послевоенная весна. Всех подруг съедала жгучая зависть: только Соломее посчастливилось дождаться с фронта парня. Готовились к свадьбе. В уездном городке о существовании продуктовых лавок стали забывать даже крысы. Такой же простор царил и в промтоварном магазине. Поэтому решено было отовариться, чем можно, в самой первопрестольной. За женихом увязалась еще и тетка. Понятно, что ехали на перекладных. В Голутвине была пересадка. Соломея с Володей побежали за билетами (они почти не расставались – все хотели наверстать упущенное). Время подходило к отправке поезда. Выбежав с вокзала, Соломея заметила отходивший поезд. Влюбленные в панике ринулись вдогонку. Володя удачно схватился за поручень и несколько секунд спустя победоносно стоял на подножке. Он повернулся, чтобы подать руку девушке и втащить ее, но позади никого не было. Его глаза стали шарить впереди, опускаясь вниз. И вот, полные ужаса, остановились на Соломее. Ее руки вцепились в ручку двери соседнего вагона, а ноги, сорвавшись с подножки, повисли в воздухе. Володя , наверно, впервые по-настоящему ощутил непомерный груз бессилия . – Он ничего не мог поделать со всем этим кошмаром. Всего несколько минут отделяли Соломею от неизбежного конца. Вдруг поезд стал замедлять ход. За несколько мгновений до полного останова девушка сорвалась и упала. (Оказалось, это был не их поезд: он шел на запасной путь.) Пережитое Володей за суровые годы войны было ничто по сравнению с потрясением от случившегося. Подоспевшие проводницы и машинисты суетились возле пострадавшей, а он прирос к земле. Голос одного машиниста «А она живая!» вернул Володю к действительности. Надо было срочно что-то делать. Всю инициативу в свои руки взяла тетка, а он весь обратный путь, как загипнотизированный, смотрел на неподвижное лицо любимой.

Врачи констатировали: «Заражение крови». Речь шла об ампутации ноги. Ртутный столбик на градуснике перевалил за критическую отметку. Медлить было нельзя. Володя умолял мать Соломеи дать согласие на операцию. Но та была непреклонна. Необыкновенно набожная и в то же время очень рассудительная, она, потеряв в годы репрессий мужа и одна поставив на ноги семерых дочерей, владела в семье правом последнего слова. Всегда уповала на помощь Божью. И вся ее мученическая жизнь представляется как образец непоколебимой веры. Любое испытание было не наказанием, а очередной возможностью подтвердить свою преданность Всевышнему. Ведь как бывает: пожалует беда, и уже наготове слова: «Если бы Бог был, он не допустил бы такую несправедливость». И вот камешек сомнения нарушил безмятежную гладь озера веры. У моей бабушки как раз все было наоборот: беспощадный поворот судьбы добавлял еще один камень в несокрушимый фундамент ее веры.

Итак, все взвесив, она приняла решение, которое привело к ужасным последствиям. Но в этом не нахожу ее вины. В то страшное время место у больничной койки дочери сменялось бдением у икон в бесконечных обращениях к Господу вкупе со всеми святыми угодниками и Божьей матерью. И помощь последовала…

Но было уже поздно. В тот вечер врачами был вынесен вердикт: «Она умирает». Володя, белый как смерть, бросил последний взгляд на родное лицо и поспешил домой. Утром его нашли в сарае с перерезанными венами. Он все предусмотрел: чтобы кровь не залила пол, под каждую кисть подставил по жестяной плошке. Никаких записок-объяснений или прощаний. Впрочем, все было и так понятно. Его любовь оказалась слишком сильной, а он – не в меру слабым.

На следующий день больная открыла глаза и в полном сознании обратилась к матери с вопросом: «А где Володя?». В городе она была единственная, кто еще не знал о Володиной смерти. Моя бабушка меньше всего ожидала такого поворота событий. Но надо отдать ей должное – без заминки отчеканила: «Уехал в Москву. За лекарством для тебя. В нашей аптеке нет». Потом она, правда, утверждала, что именно Господь вложил ей в уста те слова.

Соломея стала быстро поправляться. Молодой здоровый организм сродни чуду, а может, это и есть само чудо. Около месяца родные умело водили ее за нос. Наконец, скрывать свершившееся стало невозможно. Выслушав, она сказала: «Я знаю». И чуть помедлив, с оттенком неуместной в данной обстановке высокопарности добавила: «Только смерть могла запретить ему свидеться со мной». Понятно, что факт самоубийства скрывали от нее. Да она и не заговаривала о подробностях. – Тем самым хотела убедить себя, что здесь какая-то ошибка: Володя уехал, но обязательно объявится. Ведь его единственного со всей улицы пощадил Бог на войне.

Через пару дней после выписки из больницы одна сердобольная соседка не утерпела и со всей артистичностью, на какую была только способна, обрисовала место содеянного безбожия. Соломея была потрясена. Больше всего ее мучил не сам факт смерти Володи, а то, что не сможет просить в церкви заступничества за так согрешившую душу жениха. Но после разговора со своим духовником (одним на всю уездную паству) старцем отцом Федором она несколько успокоилась: хотя не велено было заносить имя самоубийцы в записочки за упокоение, оглашаемые во время церковной службы, она могла про себя (не дай, Бог, вслух) молить Господа заступиться за Володину грешную душу.

Жизнь постепенно входила в прежнюю колею. И в то же время все было совсем другим. Ушли любовь и надежда. А вера осталась, чтобы избавлять от боли, обиды, страха, сожаления… И так выросшая в очень религиозной семье, после опрометчивой смерти жениха Соломея стала самой активной прихожанкой единственной на всю округу церкви. Это при всем при том, что она была учительницей в местной начальной школе. На такое вопиющее несоответствие все закрывали глаза. Слава Богу, дело происходило в затрапезном уездном городке, где всегда с избытком хватает всякого рода парадоксов. Одним из них можно считать присвоение моей тете почетного звания заслуженной учительницы во времена разнузданного атеизма…

Одна за другой птички-сестрички разлетелись по просторам нашей необъятной страны. В доме остались лишь две души: бабушка да моя любимая тетя. Но как только наступали летние каникулы, этот небольшой дом оглашался детским криком, смехом и даже порою плачем. Он чем-то напоминал санаторий, где одни отдыхающие сменяли других, и лишь обслуживающий персонал в лице бабушки и тети Соломеи всегда оставался неизменным. Самые светлые воспоминания моего детства связаны с этим уютным домиком на берегу Оки и с его постоянными обитательницами.

Каждая из сестер горела желанием заполучить к себе в гости Соломею, у которой на что был всегда один ответ:

– Летом поехать не могу – как бросишь гостей?! А в другое время у меня школа.

Но все прекрасно понимали, что не в этом – причина ее отказа. Тетя панически боялась поездов. Излишне объяснять, почему. А в автомобильном транспорте ее страшно укачивало. Из-за чего поездки автобусом на всякие педагогические конференции в близлежащую Рязань становились для нее сущим наказанием…

Мы, дети, взрослели. У нас появились свои дети. Мы обросли мхом излишних вещей и забот, которые так сковывают свободу передвижения. К тому же, научились понимать, как наши шумные наезды отзываются на самочувствии старого человека. Поэтому долговременный отдых в Спасске свелся к минимуму, определяемому нулем. Но несмотря ни на что я выкраивала время хотя бы раз в году повидать мою самую родную тетушку. Выйдя на пенсию, она заболела книгоманией. Книги в ее жизни стояли на третьем месте после обязательного соблюдения православных церковных ритуалов и трепетного ухода за многочисленной коллекцией немыслимо роскошных бальзаминов. Для Соломеи наступлению праздника, большого или малого, предшествовало получение от меня ценной бандероли. Надо ли уточнять, что в ней было? В каждый свой приезд я одаривала её чемоданом книг. Все самое лучшее, с моей точки зрения, адресовалось тете. Для того, чтобы понять, что для нее значила книга, надо было оказаться или хотя бы ярко представить себя в положении далеко-далеко немолодой, измотанной застарелым полиартритом, одинокой женщины, наделенной твердым характером и добрым сердцем, сильной волей и пытливым умом. Да еще эта постоянная ночная гостья бессонница. Как только Соломея ложилась в постель, через короткое время начинала вертеться вокруг собственной оси. Ломота во всех суставах, тупая ноющая боль в каждой клеточке измученного тела были результатом по молодости наплевательского отношения к своему организму…

После окончания Спасского педучилища тетю направили в какую-то глухомань. Через год перевели на десяток км ближе к дому… Той ранней весной она возвращалась к месту работы в Старой Рязани после кратковременной самовольной отлучки домой. Должен был вот-вот наступить ледоход – директор местной школы категорически запретил персоналу пользоваться льдом Оки в качестве моста. Проще говоря, в Спасск дорога на выходной была отрезана. Но так хотелось домой. И Соломея рискнула. Туда все прошло благополучно. А вот обратно… Почти на середине Оки лед треснул, вскоре льдина отделилась от материка и под весом девушки стала накреняться. Соломея почти ушла под воду. Но к счастью, в это время два парня на берегу маячили с баграми. Заметив тонущую, тут же поспешили на помощь…А эти ежедневные марш-броски (на велосипеде в теплую сухую погоду, на лыжах в снегопады и пешком в остальное время) туда и обратно, когда была переведена на работу в пригородное Никитинское – всего в семи км от Спасска. Такой вариант был просто сказочным – жизнь дома, у мамы под крылышком. Многие просто мечтали о таком – ведь найти тогда работу учителя в Спасске считалось почти невыполнимой задачей. Ну, а частое обмораживание рук, ног, щек, носа, ушей (морозы тогда были, ох, какие лютые!) – пустячная плата за улучшение быта…

Полиартрит сводил ноги. Надо было все время менять положение тела, чтобы как-то, хоть на миг, заглушить боль. Сон уходил прочь… И вот тут – спасительная книга, уводящая в неведомые дали от необратимой реальности. Если в книжном мире события разворачивались драматично или того хуже: трагично, – особенно с элементами супружеской неверности, ревности или безответной любви, Соломея, со слезами на глазах переживая за героев, благодарила Господа за незаслуженную милость к себе. А когда же судьба персонажей складывалась сказочно счастливо, она, опять со слезами, но уже умиления, славила Всевышнего за то, что ей было дано прикоснуться к чудесному. Сожалела ли она о прошлом, о своей любви, читая подобные истории? Она никогда не говорила мне о Володе. – О нем рассказала мама. Зная характер тети, можно только догадываться, что она ни о чем не жалела, во всем находя промысел Божий. Но не пассивно принимала события – все время искала ответ на вопрос: зачем это было дано именно ей? И в сновидениях, и во всяких знаках, и в молитвах…

Большинство престарелых отгораживается от современности, ощущая себя в полной безопасности лишь в мире собственных воспоминаний. Соломея в этом отношении представлялась мне вечно молодой. – Чтение с последующим размышлением было для нее главным источником неувядаемой молодости, определяемой не отсутствием морщин, а светлым открытым взглядом, который бывает обычно только у детей; не жизнью без болезней, а умением в каждом мгновении различать хорошее... Тетины интересы в отношении чтива были просто безграничны. Кто бы мог подумать, что она соберет жирные сливки с молока литературных рек…

В тот приезд на дворе стояла осень. Было слякотно, моросил дождь. Все вокруг обезличивал серый цвет. Но у калитки столь милого моему сердцу дома мир преобразился. Гирлянды карминовых, розовых, красных, пурпурных, оранжевых, алых цветов-огоньков приветствовали меня из тех двух окон, что выходили на улицу. Следом к ним присоединились немыслимо синие глаза тети. Подобную синь можно увидеть лишь в глазах суперположительных героев мультсериалов. Мягкая улыбка не сходила с ее лица.

Тотчас же за порогом дома меня обступили запахи детства. Вон от маленького окна в полутемной прихожей повеяло чуть уловимым запахом керосина. Хотя давным-давно две керосинки, на которых бабушка пекла свои знаменитые блины, пылятся где-то на чердаке, а на их месте красуется нарядная газовая плита. Войдя в горницу и бросив взгляд на огромную, как снежная вершина, побеленную печь, я почувствовала запах бабушкиных плюшек. Именно их всегда пекли на мой день рожденья. Трудно сказать, сколько по максимуму они могли храниться, не теряя своих первоначальных вкусовых качеств. Ну, месяц – так точно, хотя у нас плюшки не залеживались. Просто однажды, надкусив это лакомство, я в кутерьме детских забот отвлеклась куда-то, а плюшку сунула в карман курточки. И только спустя месяц мама, собирая вещи в дорогу, извлекла ее на свет. – Плюшка была такая ароматная, сдобная, с приклеенными бисеринками сахара на бугристой румяной поверхности, такая необыкновенно соблазнительная, как будто ее недавно вынули из печки!

Запахи из моей памяти сменились явными ароматами ладана, горящего лампадного масла. В углу у иконы Казанской Божьей матери потрескивала, мигая огоньком, янтарная свеча. Со старинных образов в серебряных окладах взирали на меня настороже лики святых. В первую минуту неземного покоя, в окружении святости и детской чистоты ощущаешь себя по-настоящему счастливой. И получается, что стремилась сюда скорее не для того, чтобы утешить, а – чтобы утешиться самой.

Было уже далеко за полночь, а мы все не могли наговориться. Наконец, я провалилась в сон сквозь облако бабушкиных перин.

Лишь к вечеру следующего дня тетя решилась посвятить меня в свои планы. Она начала издалека, поинтересовавшись, нравятся ли мне сонеты. Я чуть со стула не упала. Не совсем насладившись моей реакцией, она продолжила:

– В моей копилке собралось так много притч, что мне захотелось поделиться ими. Но просто переписывать то, что большей частью придумано задолго до тебя, скучно. И я решила несколько разнообразить это занятие: во-первых, донести содержание в краткой, спрессованной форме. Тогда смысл кристаллизуется в драгоценный камень, а не растворяется в мешанине лишних, бесполезных слов. Лучше всего, мне кажется, это можно сделать с помощью стихов. А во-вторых, все мои потуги представить в виде одного целенаправленного произведения, состоящего из однородных частей-кирпичиков. Я долго прикидывала, какими по размеру должны быть эти кирпичи. И не нашла ничего лучшего, как приспособить под это дело сонеты.

Было бы неправдой утверждать, что я удивилась услышанному. Нет, я совершенно обалдела от тетиных словоизлияний. Тут же припомнила слова мамы о том, что Соломея писала стихи и даже печаталась в районной газетке «Заветы Ильича». Она, провинциальная учителка начальных классов, может быть, и слыхала о Шекспире и Петрарке, но чтоб перенять у них эстафетную палочку в смысле формы… ну, не знаю. Позднее я оценила всю оригинальность тетиной задумки: восточная окраска притч и западная форма их воплощения в стихах. Что ж, «лед и пламень не столь различны меж собой».

А женщина преклонного возраста, у меня не поворачивается язык назвать ее старушкой, продолжала:

– У тебя в следующем году юбилей. И я, может быть, совсем безосновательно, но все же надеюсь, что эти притчи, по одной на каждый год твоей бесценной жизни, понравятся в качестве одного из моих подарков.

Не дав мне опомниться, она непонятно откуда извлекла книгу в коричневом кожаном переплете с маленьким навесным замочком и болтающимся на тонкой цепочке изящным ключиком. В ней я признала еженедельник, подаренный тетушке, не помню, по какому случаю, лет пять назад. А теперь он в достаточно измененном виде вернулся ко мне. Вызвать у меня приступ обильного слезотечения не составляет особого труда. Но тут слезы были подобны потокам из-за прорвавшейся плотины. А тетя, приободренная моими слезами, уже совсем уверенно заключила:

– Здесь не хватает двух. Но я допишу и пришлю тебе письмом, а ты уж сама занесешь их в книжку.

Весь остаток того дня вспоминается как бесконечное перекладывание с места на место дорогих тетиному сердцу вещиц в надежде порадовать племянницу в качестве их новой обладательницы. Такое поведение всегда жизнелюбивой тети меня скорее огорчило. В этом я усматривала недобрый знак. Мое гнетущее состояние усиливал предстоящий завтра отъезд. С каждым годом все тяжелее были наши расставания. Мысль «возможно, это в последний раз» бесцеремонной гостьей вертелась в голове.

На следующее утро я проснулась на час позже запланированного накануне подъема – тетя меня не разбудила?! Во всем доме царила зловещая тишина. Даже говорливые ходики-часы приостановили свое бесконечное движение. Больше всего на свете я желала тогда, чтобы моя догадка оказалась ошибкой. Банальное «что должно было случиться, случилось» в первый момент осознания невосполнимой утраты заслоняется никчемным «не может этого быть».

Трудно сказать, можно ли завидовать чьей-то смерти. Но наверно многие, я в том числе, хотели бы уйти в мир иной так, как моя Соломея – во сне. Ее лицо разгладилось, уголки губ слегка приподнялись в чуть уловимой улыбке, щеки еще не успел покинуть утренний румянец, зато идеальный по форме нос отделался от так портившей его красноты. На столе лежала одна из привезенных мною книжек, заложенная небольшим листком бумаги. Открыв книгу в месте закладки, я обратила внимание на текст, выделенный простым карандашом квадратными скобками. Это была притча:

«Один торговец отправил своего сына узнать секрет счастья у самого мудрого из всех людей. Юноша сорок дней шел через пустыню и наконец подошел к прекрасному замку, стоявшему на вершине горы. Там жил мудрец, которого он искал.

Однако, вместо ожидаемой встречи со святым человеком, наш герой вошел в залу, где все бурлило: торговцы входили и выходили, в углу болтали люди, небольшой оркестр играл сладкие мелодии и стоял стол, уставленный изысканными кушаньями этой местности. Мудрец разговаривал с разными людьми, и юноше пришлось около двух часов дожидаться своей очереди.

Мудрец внимательно выслушал объяснения юноши о цели его визита, но сказал в ответ, что у него нет времени, чтобы раскрыть ему секрет счастья. И предложил ему прогуляться по дворцу и прийти снова через два часа..

– Однако я хочу попросить об одном одолжении, – добавил мудрец, протягивая юноше маленькую ложечку, в которую он капнул две ложки масла: – Во время прогулки держи эту ложечку в руке так, чтобы масло не вылилось.

Юноша начал подниматься и спускаться по дворцовым лестницам, не спуская глаз с ложечки. Через два часа он снова пришел к мудрецу.

– Ну как? – спросил тот. – Ты видел персидские ковры, которые находятся в моей столовой? Ты видел парк, который Главный Садовник создавал в течение десяти лет? А ты заметил прекрасные пергаменты в моей библиотеке?

Юноша в смущении должен был сознаться, что он ничего не видел. Его единственной заботой было не пролить капли масла, которые доверил ему Мудрец.

– Ну что, возвращайся и ознакомься с чудесами моей вселенной, сказал ему Мудрец. – Нельзя доверять человеку, если ты незнаком с домом, где он живет.

Успокоенный, юноша взял ложечку и снова пошел на прогулку по дворцу, на сей раз обращая внимание на все произведения искусства, развешенные на стенах и потолках дворца. Он увидел сады, окруженные горами, нежнейшие цветы, утонченность, с которой каждое из произведений искусства было помещено именно там, где нужно. Вернувшись к мудрецу, он подробно описал все, что видел.

– А где те две капли масла, которые я тебе доверил? – спросил мудрец.

И юноша, взглянув на ложечку, обнаружил, что масло вылилось.

– Вот это и есть тот единственный совет, который я могу тебе дать: секрет счастья в том, чтобы смотреть на все чудеса света, никогда при этом не забывая о двух каплях в ложечке».

 

На листке, почти без помарок, каллиграфическим почерком тети было выведено:

 

№49. Две капли масла

 

Юнец осилил тяжкую дорогу,

Чтоб о секрете счастья всё узнать.

Явился к Мудрецу. Там очень много

Таких красот, что в сказке не сказать.

 

«Две капли масла я накапал в ложку.

Всё осмотри, но масло не пролей».

Узрил он во дворце всего лишь крошку,

Но то, что в ложке, было, словно клей.

 

– Я ничего не видел, кроме масла.

– Что ж, изучи ещё раз мой дворец.

Все чудеса рассмотрены прекрасно,

Да маслу в ложечке пришёл конец.

 

Секрет такой: там радость не погасла,

Где не забыли про две капли масла.

 

 

Она не успела написать всего лишь одну из запланированных притч – юбилейную. Моя рука часто тянется к заветной книжице. Из каждого сонета, как из старинного зеркала, глядит тетушка Соломея. У нее невозможно синие мудрые глаза, а в руке маленькая ложечка. Понятно, что в ней масло. Две капли.

Однажды, поддавшись необъяснимому порыву… Хотя нет, жизнь постоянно меня убеждает в том, что в ней нет места чему-то случайному или же непредсказуемому. Так вот, однажды на незаполненной первой странице я вывела:

ПАСХАЛЬНЫЕ ПРИТЧИ ТЕТУШКИ СОЛОМЕИ.

По одной – на каждый день Великого поста и Страстной седмицы. И последняя – к Светлому Христову Воскресению.

Время уходит. А на смену спешат новые впечатления, опыт, наступает прозрение, исправляются ошибки… Но до сих пор меня не покидает чувство чего-то недосказанного тетей в наш последний вечер и мучает один вопрос: почему она, ортодоксальная христианка, ни разу не упоминает того, с чьим именем вставала и засыпала каждый день в своей сознательной жизни? Безымянный Бог, бесстрастные пророки, странствующие монахи, нищие мудрецы и глупые богачи, беспомощные ученые и всесильные цари вещают со страниц книжечки в коричневом кожаном переплете. Но почему не слышен голос Христа? Возможно, не хотела ставить его рядом с прочими? Будучи необычайно скромным человеком, не допускала мысли не то, чтобы воплотить в стихах, а хотя бы изменить одну строчку Святого писания? А если предположить обратное: хотела написать о притчах с Иисусом, но отдельно? Или… написала… Найдется ли когда-нибудь ответ? А может быть, он совсем рядом. Кто знает...

 

Дабы читатель все рассказанное не посчитал за чистый вымысел, в ПРИЛОЖЕНИИ к рассказу «Пасхальные притчи тетушки Соломеи» привожу целиком творение незабвенной Соломеи.