Глава первая

 

Он вошел в калитку, миновал сад и совершенно без сил поднялся на крыльцо и вошел на террасу.

— Ты чего здесь сидишь? Пришел и сидишь. Молча!.. Уж ты ли не шпионишь за мной, Илья!.. Я собаку не держу. И двери не запираю. Меня все дегенераты в округе знают как колдуна и великана, и дурака бескопеечного... Мне не от кого запираться.

— Здравствуйте, дядя Игнат... Шпионская профессия никому не нужна в мирное время.

— Ты так полагаешь? — прогремел старик. — Ошибаешься, мой дорогой... — Он вгляделся в лицо Ильи и спросил другим тоном: — Что с тобой, атаман?

— Протез!.. Еле доплелся...

— На тебе лица нет.

— Не знаю, как до дома сегодня доберусь.

— У меня заночуешь.

— Нет... До вечера пройдет.

— Раиса! — позвал дядя Игнат. — Илья пришел. Обедать накрывай. Пойдем в комнату, — сказал он Илье. — Отстегивай свое сооружение. Я тебе сделаю примочку из травы. Не зря меня колдуном окрестили. Тебе сейчас главное, чтобы не натирало. Не воспалялось. А для этого надо две вещи: рассосать и задубить. Я тебе с собой дам мою колдовскую смесь, будешь на ночь прикладывать.

— Спасибо, — сказал Илья.

За обедом разговаривали мало. Илья, освободив ногу из тиранящих ее тисков и приложив обезболивающую примочку по рецепту дяди Игната, прислушивался к покойному, еле заметному нытью в ноге и с чувством облегчения отодвигал от себя воспоминание нестерпимой обжигающей боли. Он с удовольствием смотрел на дядю Игната, на его лохматые нахмуренные брови, смотрел, как он внушительно ест, не отвлекаясь, это представление — дядя Игнат обедает — было ему знакомо с детства. Тети Вари не было, вместо нее была тетя Рая, и он еще перед войной научился принимать это, как должное. И первая жена дяди Игната, и его вторая жена были удивительным образом похожи на него внешне. Высокая, дородная тетя Рая распространяла свою приветливость на всё и всех, что и кто был приятен ее мужу. Она была на девять лет моложе его. Она посмотрела на Илью добрым, внимательным взглядом, и он, заметив этот взгляд, сказал:

— Нет, нет... Спасибо, тетя Рая. Большое вам спасибо. Больше не могу... Вы очень вкусно готовите. Даже моя мама так вкусно не готовит.

— Приятно слышать, — сказала Раиса с мягкой улыбкой.

— Подхалимничает, — коротко сказал Игнат.

— Ну, ну... Ты всегда хочешь меня высмеять, — сказала Раиса.

— Говорю, подхалимничает, — повторил Игнат. — Но готовишь ты, действительно, вкусно... Большое спасибо, женушка.

— Ну, вот, слава Богу, — сказала Раиса и рассмеялась. — Угодила один раз в жизни.

— Угодила, — сказал Игнат, кладя огромную руку на плечо жене. — Ты мне всем угодила.

Илья смотрел на них и улыбался. Он знал старика всю свою жизнь, и он знал, что старик не употребляет спиртного и не курит.

— Это вам, — сказал он, вынимая из бокового кармана малоформатную, толстую книгу — четвертый том полного академического издания Пушкина. — Пока только четвертый том. Увижу еще — куплю еще. Здесь его проза.

— Ай, спасибо. Вот удружил. — Игнат осторожно взял томик в руки и перелистал его. — Вот сукин сын, удружил так удружил!..

— Игнат, — сказала Раиса.

— Ну, я теперь, знаешь ли, не учитель. И даже не столяр. Я — дворник.

— Так вы, значит, правда дворник?

— А что, тебе не нравится такая компания?.. Сколько я тебе должен за книгу?

— Нисколько. Это я вам, так сказать...

— Подарок? Не валяй дурака, Илья. Говори, сколько отдал... Или я ее не приму от тебя. — Игнат поднялся из-за стола, подошел к стене и потянул деревянный круглый шпенек и затем толкнул его вправо. Вся стена, которая оказалась декорацией, отодвинулась в сторону, и за ней обнаружился шкаф. На его полках стояли книги, а внизу оставлено было место для небольших лесных, природою созданных скульптур, обнаруженных и дополненных фантазией хозяина. — Дворнику не положено иметь книги. Верно?.. Это неприлично, и даже, может быть, это подозрительно... Ты сам не подозреваешь, как ты в точку попал. Гляди. Третий, пятый и обе книги шестого тома. И ты мне достаешь четвертый. Даже переплет одинаковый!.. Увидишь первый и второй том — покупай за любые деньги. Но их, конечно, встретить трудно. Там стихи... На, держи.

— Что это? — спросил Илья, принимая от старика газету. — Это «Правда»...

— Читай. Это тебе ответ насчет мирного времени, шпионства и всего прочего. Да не там ищешь. Вон, постановление читай.

— Постановление о журналах «Звезда» и «Ленинград». При чем тут шпионы?

— Не читал еще? Не следишь за прессой? Святоши! мать ваша бабушка!.. Цыплячьи мозги!.. Ты думаешь, это про журналы написано? Это про тебя написано!.. Про тебя и про меня!.. и всех наших дегенератов касается!.. Знания сторонитесь. Истории не помните. Философией не интересуетесь. Ты думаешь, философия — это та самая скучная бессмыслица, которую тебе долбят на твоем политсеминаре один раз в две недели? Это — белиберда, а не философия.

— Ну, хорошо, — сказал Илья. — При чем тут шпионы?

— Не понимаешь?.. Летом я был на заводе у себя. Сидим, курим. Разговариваем. Дураки курят, а я слушаю. Один простофиля, вроде тебя... из слесарного цеха, демобилизованный... только, где он служил и воевал ли он, неизвестно мне... Рассказал он нам, как в сорок первом и сорок втором годах зеки в лагерях на Урале подкопы делали под ограду и побег готовили. Пришел приказ их всех расстрелять. Боялось начальство, что Гитлер десант на Урале высадит, вооружит зеков, и эта армия двинет на Москву с востока. Москва приказала: всех расстрелять. Подняли их и заставили самих себе траншеи копать. Кто бежать хотел, подкопы рыл. Кто послабее, многие самоубийством кончали. Вот представь себе, сидит человек пятнадцать мужиков... меня он, например, совсем почти не знает, кто я есть и какой я есть. И он, этот простофиля, всем рассказывает. Я сижу, дурак-дураком. Словно и не слышу. Какой с дурака спрос, если он знать ничего не знает, лишнего не болтает, а если чего услышал, все равно не поймет... Так вот этого рассказчика нет уже. И его нет, и еще четверых нет, кто вместе со мной сидел и слушал. Я, честно говоря, подумал грешным делом, что он подсадная утка. А нет, оказывается, он так и есть простофиля... А там кто его знает? Всяк за себя в куче-мале, которая есть наша жизнь.

— Что-то не верится... Не верится, что сейчас это может быть снова. После войны. После победы... После стольких жертв! Когда народ силу свою осознал. Себя понял народ и осознал...

— Вот именно, что силу проявил и осознал. Именно и надо опять загнать его в угол, чтобы никаких неприятностей от него... Никаких неожиданностей.

— Извините — не могу поверить. Не верю.

— Не верю, — передразнил Игнат. — Интеллигенция... Верят в церкви. А жизнь познавать надо. Знать надо. Любое знание — благо; есть ли от него польза, нет ли. Позже будет. А извращение знания, обман — святотатство!.. Вот настоящие друзья. — Он ткнул пальцем в сторону книжных полок. — Это мои друзья, которые не подведут и не обманут. Не предадут!.. Познаю — значит, живу. Надо знать, чтобы понимать свою жизнь. Надо знать, чтобы не быть ни дерьмом, ни бараном, которого режут... Чтобы не быть обреченной бессмысленной скотиной. Понял мысль? Я не хочу сказать, что сикофанты командуют нами. Но, пожалуй, не будет преувеличением сказать, что они определяют нашу судьбу.

— Что это за зверь такой — сикофанты?

— Древних надо знать. Сикофант — профессиональный доносчик и шпион в Греции.

— В древней?

— В древней... Смотри, какую мне книгу переслали из деревни. Несколько старых моих книг сохранилось, Таисия их прислала.

— Значит, пришли, наконец, известия. — Илья взял книгу и, не раскрывая, положил на стол. — Все живы здоровы?

— Внучка моя младшая жива. Танечка. Дочь Оксаны. За нее волновался. Ей год был, когда война началась. Сейчас болеет. Хочу выписать ее сюда, в московскую больницу положить. С ножкой что-то неладное. Хромоножкой стать — для девочки история не очень приятная.

— А как остальные? — неуверенно спросил Илья.

— Кто тебя интересует? Альбина?.. Жива Альбина. Все хорошо. Муж к ней целый вернулся. Дети растут...

— Хорошо, — сказал Илья.

— Хорошо... Оксана без мужа осталась. Погиб. Танечка — сирота... Таисия, можешь себе представить, — первый человек на деревне. Завмаг. Все сестры и племянники при ней сыты. — Он посмотрел на дверь, за которой было слышно, как Раиса моет посуду, и, понизив голос, сказал: — Когда Варя умерла, а я все бросил и уехал, она им мать заменила. До сей поры она у них главная и старшая... Ей тогда было двадцать два года... Теперь я их тоже снабжать стану. Голод в деревне. Разруха. Отбили руки крестьянину. Тому человеку, у которого возделывать землю не обязанность, а призвание и необходимость жизненная...

— Бегут все?

— Хотели бы убежать. ПаспортА не выдают. Крепостное право!..

Илья посмотрел на старика. Тот отвернулся к книжным полкам. Его мясистое лицо и глубокие морщины на лбу излучали недовольство. Он какое-то время смотрел на книги отрешенными глазами, его взгляд смягчился, и то же лицо, и те же морщины на лбу приобрели печать внушительности и умиротворения.

Илья открыл титульный лист книги.

— Смотрите, — сказал он. — Хатха-йога. Йог Рамачарака... И вы говорите, она у вас раньше была?

— Ты погляди, какой год. Тысяча девятьсот девятый. Санкт-Петербург. А ты, верно, думал, что наука самовнушения и расслабления, которую тебе буряты преподали в Омске...

— Бурят, — сказал Илья. — Хороший был парень. Он был туберкулезный.

— И ты думал, — сказал Игнат, — что до тебя и помимо тебя, уже ничего нет, и никто ничего не знает... У меня был том по философии йогинов. Пропал, как и все остальные мои книги. Растащили печки растапливать наши с тобой односельчане.

— Думаю, и наверно так это и есть... жить я остался благодаря приемам йогов, которым меня научили. Дыхательные упражнения... гигиена дыхательных путей... гигиена пищеварительных и других внутренних органов.

— У них интереснейшие представления о жизни.

— Да, дядя Игнат... агрономической наукой вы увлекались. Философией, художественной литературой... С пеленок помню, что дядя Игнат — книжник и помешан на знании. Недаром вы были хорошим учителем.

— Ну, не знаю, какой я там был учитель. Но возиться с вами, паршивцами, мне было приятно. И надо сказать, интересный мы народ в детстве. Открытый для всего и, главное, бескорыстный. То есть, корысть детская — помимо рассудка; она естественна и нерасчетлива, а следовательно, это совсем и не то, что корыстью называется. Нынешние дети — в этом отношении такие же. Но замечал ли ты, какая в них злоба кровная?.. И какой убогий лексикон! «Вдарил!..» «Врезал!..»

— Это правда. — Илья рассмеялся.

Игнат сложил трубочкой и выпятил губы, поднял вверх подбородок, его седая грива опустилась на плечи.

— Ты!.. А чего я?!.. Сила!.. Железно!.. Чего?!.. У-у!.. А-а!.. — Они оба рассмеялись... — И все, что у них есть запаса.

— Веселитесь? — сказала Раиса. — Слава Богу. А то ведь последнее время ему черти мерещатся.

— Успокойся, старуха, — сказал Игнат. — В свое время будут черти. Коли они есть — значит, есть.

— Будь моя дочь жива, — сказал Илья, — она бы была не такая.

— Ну, ты вообще уникальная личность, — сказал Игнат. Он бережно поставил книгу о хатха-йоге на место. — Будь ты это не ты, я бы и вовсе решил про тебя, что ты провокатор... Тебе надо жениться. Баб сейчас хоть пруд пруди. Выбирай... Надо жениться и не поздно еще пару детей родить.

Илья молчал. У Игната появилось отсутствующее выражение на лице, и он пристально осмотрел ряды свободно, без тесноты поставленных книг.

Илья хотел попросить на время книгу Рамачараки, но подумал, что книга представляет особую ценность для старика. Ему было известно его пристрастное отношение к книгам. Старик сохранял их с преданной и бережливой любовью, требовал не загибать уголков страниц, не писать на страницах. Его новая библиотека была намного меньше по объему, чем пропавшая старая, и зрелище книг причиняло ему удовлетворенную и болезненную радость.

— Что это у вас? — спросил Илья.

— Где?

— Там, наверху. Слева от книг.

— А... Отгадай. — Игнат снял с верхней полки поочередно две деревянные, естественной белизной сияющие конструкции и поставил их перед Ильей. — Что это? как по-твоему?

— Такую церковь я видел на озере ВолгО, — сказал Илья. — Местные люди говорили, что она сделана лет пятьсот назад. И вы тоже идете замками, без скоб и гвоздей...

— Церковь!.. Где ты увидел церковь, атаман?

— Ну-ну, дядя Игнат. Меня не купишь. Столярному делу вас обучил мой отец.

— Сдаюсь, Илья. Угадал... Бросал бы ты свою науку и занялся деревом. Больше толку будет. И веселей... Время сейчас такое. И, прежде всего, удар будет по гнилой интеллигенции. Зачем ты полез в болото?

— Нравится...

— Послушай меня, старика, бросай... Вот если бы Василий в двадцать девятом послушался меня, был бы сейчас здесь, с нами.

— Если бы да кабы во рту выросли грибы, — с горечью сказал Илья. — Кто же мог знать?

— Надо знать. Говорю тебе, надо знать, чтобы не быть бараном, которого режут... Когда хлеб отнимали, я тут и понял, что это такое. Понял и отцу твоему пытался втолковать.

— Это я помню.

— Когда Слюсаря отправили на тот свет, — сказал Игнат, — Слюсаря! Он какого-то комиссара при поляках прятал. Жизнью рисковал... Это ведь он мне в войну давал запрещенную литературу на сохранение. Через него дорога шла... Когда его шлепнули, тут мне окончательно ясно все стало. И уж без всяких сомнений... Помнишь, какое отребье у нас власть забрало?.. Я понял, одно из двух: либо жизнь, либо кошелек. Но кошелек все равно отберут, а вместе с ним и жизнь. Так уж я и выбрал жизнь. Мои книги, мой граммофон делали меня неблагонадежным. Люди, которые меня знали, сменились. А отребье наше, соседское — того и гляди, кто-нибудь мог возжаждать этот самый граммофон себе заполучить... или железные вещи: мясорубку, посуду... Неужели я, Игнат Хмарун, должен был сидеть и ждать, когда эти пигмеи придут и будут мною командовать!.. И шлепнут меня за мою мясорубку, как Слюсаря шлепнули!..

— Дядя Игнат, эти три-четыре скота у нас в родной деревне... Это не значит, что все в целом, все, что делается, плохо. Я был в Сибири. Видел самых разных людей, как они живут, о чем думают... Жизнь развивается. Люди огромную стройку строят. Кто вчера был темный и неграмотный, приобщается к культуре. Это есть... Это большое дело.

— Дурак.

— А кто меня учил знать, — спросил Илья, медленно обдумывая и выговаривая слова, — не только азбуку, но и видеть красоту вокруг? Кто учил, что не все счастье в выгоде и в жирном куске?.. Что труд и честная душа труженика превыше вони пресыщения и роскоши? Не вы ли?

— Ошибаешься, мой дорогой. Я тебя учил, что грубые руки труженика чище изнеженных рук барина и палача, и равнодушного сытого подлеца. Но я не учил тебя быть дураком!.. Ты про Василия, про отца своего, забыл?

— Я отца не забываю, — хмуро сказал Илья.

— Какая грандиозная вещь — пропаганда! — сказал Игнат. — Ты пойми, как во все времена приходят к власти отдельные группы или клики, или партии... Народу политические преобразования не нужны. Ему нужны социальные преобразования. Это кучке руководства партийного нужны политические преобразования, чтобы завоевать власть для себя лично. Вот они и подводят такую теорию и поворачивают сознание народу так, чтобы связать для него социальные преобразования с политическими и поставить первое в зависимость от второго. — Игнат неожиданно рассмеялся. — В общем, попали мы, как караси на сковороду. По сковороде можем бегать, но из нее нам не убежать. А когда она достаточно накалится, будет нам крышка. Вот так, атаман. Хочешь — плачь, хочешь — смейся. Такие пироги... Я тебя учил честности... и чести. Старался развить в тебе, так же, как во всех других, совестливость, любознательность бескорыстную. Иначе нельзя с детьми. Расчетливость и злобность с возрастом сами собой приходят, а жадность нам от природы дана. И если в детстве не затронуть в человеке струны совести, он когда вырастет, подозревать не будет о том, что есть такая штука — совесть... Ты — мягкий человек. Мягкий и честный. Василий такой же был... Время наше особо жестокое.

Та жажда жизни, которая незаметно пробуждалась в Илье в последние недели и требовала выражения своего и насыщения, которая все годы незримо присутствовала в нем, и в безнадежные часы болезни, и в дни пустой и немой отчужденности и одинокого горя, эта жажда жизни делала его глухим к мрачному покровительству Игната Хмаруна. Он не мог и не хотел согласиться с Игнатом, факты были и оставались фактами, но обобщение, которое делал Игнат, было неприемлемо для него, потому что его жажда жизни и это обобщение находились в различных вселенных, в различных системах координат, и Илья, следуя закономерностям одной вселенной, не мог одновременно переместиться в другую. В другой системе не могла проявиться его жажда жизни, а это уже был процесс неостановимый. Жизнелюбивый и энергичный Игнат, с его критическим взглядом на общественное устройство и с его привычкой поучать и объяснять, сохранял бодрое и уверенное настроение, и он не подозревал, какое действие может оказать его мрачный критицизм на менее устойчивую и твердую натуру. И для таких натур единственный выбор был в том, чтобы закрыть внутренние глаза, заткнуть внутренние уши и пребывать в светлом неведении.

— Вы неправы, — с улыбкой сказал Илья. — Но я не хочу с вами спорить, потому что вы рассердитесь, а я с детства боюсь вас рассердить.

— Я никогда не сержусь... Илья, ты не возводи на меня напраслину.

— Помню, как было приятно услышать ваше поощрение. Кажется, на всех мне было наплевать. Когда меня хвалили в глаза, я почему-то вместо удовольствия чувствовал, как какой-то бес вселяется в меня и... Бес — бешенство... Настоящее бешенство и желание делать все наоборот, назло... откуда, я иногда думаю, такая некрестьянская черта в деревенском мальчишке?.. Баловали меня... Отец был мягкий, добряк. С вами дружил...

— Баловали; но ты не был ни балованный, ни капризный.

— Нет?

— Нет, не был.

— И вот только ваше поощрение я и любил, и не боялся показать, что люблю.

— Может, ты и Альбину полюбил из любви ко мне? — Игнат рассмеялся добродушно. Илья схватил ртом воздух и неуверенно посмотрел на старика. Тот отвел в сторону голубые щелочки хитро прищуренных глаз. Его глаза и лицо имели доброе и понимающее выражение. Он сказал: — Отец у тебя был не просто мастер. Он был художник. Даже когда он вырезал крендель на ставне, он видел красоту и гармонию. Художник, понимаешь?..

— Вам никогда не приходило в голову, что прошлого нет? Есть только настоящее. Будущего тоже нет. Ни прошлого, ни будущего... Настоящее. Сегодня... Сегодня, вчера и позавчера. И все... — Илья подождал ответа. Игнат молчал и с видимым интересом ждал продолжения. — Прошлого нет в том смысле, что нам не важно, как мы жили год назад, пять, десять лет назад и даже в прошлом месяце... Какая мне радость, если я в тысяча девятьсот двадцать шестом году был здоров, силен и весел, если сейчас, положим, я болен, удручен... и вообще инвалид... Нас, конечно, может интересовать, что было в прошлом, в особенности, если что-то из прошлого сегодня еще продолжается и... еще влияет на сегодня. Но как мы тогда жили, не имеет никакого значения. Только настоящее мое состояние и настроение интересует меня. Но дело даже не в интересе... только оно важно для меня. Я могу думать о будущем... мечтать и думать о будущем, могу мое настоящее поставить на службу ему. Будущее, благодаря воображению, может тоже иметь для нас значение. Но все-таки его нет, как и прошлого... Только настоящее...

— Ну, что ж, несмотря на то, что мысль известна, она правильная... — с удовольствием сказал Игнат. — Но ты, Илья... по какому поводу ты ее вспомнил? Груз прошлого, действительно, не следует тащить на своей спине всю жизнь, сколько бы ее ни осталось. Но опыт прошлого нельзя забывать.

— Прошлое забыть? А опыт не забывать?

— Остроту неприятных впечатлений прошлого можно забыть. Чтобы не крутиться в горькой и тоскливой тине без конца... Без конца... Знаешь, есть такие любители... Но опыт прошлого забыть — глупость. Так же, как закрывать глаза на настоящее, — глупость. Духом падать не надо. Сто раз помирать, вместо одного раза, — не надо. Но знать, где ты и что ты, обязательно надо, потому что если хоть один шанс имеется, обидно было бы не использовать его. Я не шкурный интерес имею в виду, ты меня знаешь... Да и шкурный — тоже; если это можно считать шкурным интересом. У меня внучка растет. Мне ее на ноги ставить. Кто ее, сироту, поддержит без меня, если я глупым делом пропаду?.. Тут ушами хлопать не приходится.

— Вы сейчас на пенсии? — спросил Илья. — Или, в самом деле, дворник?

— Дворник. А что?

— Да ничего особенного. Просто спрашиваю.

— Хитрец. — Игнат погрозил ему пальцем.

— Я уж жалею, что спросил.

— Это я дураком притворяюсь. Вот... книги у меня есть. Пластинки есть, какие мне по душе. Ты меня иногда навещаешь. Принять, слава Богу, есть где. Могу ночевать оставить. Во-от какая штука интересная — жизнь... Что скажешь, Илья?.. Я никогда никакой подлости не сделал. Мне — делали. А я — нет... Я даже не ожесточился.

— Может быть, вы правы, дядя Игнат.

— Кстати, хочешь Веделя послушать? Давай, поставлю нам с тобой старинный хоровой концерт. Граммофона, как ты понимаешь, у меня нет... — В его голосе прозвучали саркастические интонации. — Но зато есть патефон. Ничуть не хуже... Ведель, знаешь ли, — это самый яркий талант в хоровой музыке до сего дня. А жил он во времена Екатерины второй и сына ее Павла первого, дегенерата недоделанного... Бунтарь. За что и был объявлен сумасшедшим и заточен в тюрьме Киевско-печерского монастыря до конца дней своих.

— Вы — кладезь знаний, дядя Игнат. Но мне пора уходить, к сожалению.

— Оставайся, чаю попьем...

— Да уж пойду... Мне еще в одно место надо.

— Твоей ноге покой нужен... А то оставайся ночевать. И для ноги твоей полезней. Послушаем музыку. Поговорим. Переночуешь, а завтра утром поедешь. Места хватает.

— Спасибо, дядя Игнат. В другой раз.

— Сердечные дела?

— Да нет... Дело.

— Жениться надо... Жениться надо... Как мать себя чувствует?

— Да как вам сказать? Работает. Притерпелась как-то.

— Переживает?

— Наверное, — сказал Илья. — Полный мешок неприятностей. Отец. Внучка погибла... Тут вот я еще безногий.

— Но сам-то ты, Илья, понимать должен, что такой крепкой кости человек, как ты, с ногой ты или без ноги... ты хозяин своей жизни. Унывать тебе не из-за чего... Понимаешь?

— Начинаю понимать.

— Вот и хорошо. Как сам себя настроишь, такое и будет настроение. А то ты, когда приехал в прошлом году, совсем себя хоронить собрался.

— Не собрался... а похоронил. — Илья вспомнил, как он вошел в комнату, и здесь мать и сестра обрушили на него пустоту. Это было больше года назад. Он вспомнил, как он шел на костылях от Ярославского вокзала по теплым каменным улицам. Он шел по улицам, и неуверенность и беспокойство владели им. Но потом радостное, веселое желание встречи, нетерпеливое любопытство на пороге дома потянули его вперед. Смущение было забыто. Мрачные опасения были забыты. Задыхаясь от счастья, без мыслей, без сомнений он резкими движениями открыл дверь в квартиру, преодолел прихожую, не замечая соседей... Он вошел в комнату. Вместо веселых слов и объятий, вместо встречи с незнакомой, подросшей дочерью, пустота, мертвая и мучительная, всосала его. Воспоминание ожгло ему сердце. Эта боль была такая же обжигающая, как недавняя боль от протеза. «Ну, так как, нет прошлого?» спросил он себя. — Пойду, — сказал он и откашлялся. Он наклонился пристегивать протез к ноге.

— Ты мне скажи откровенно, у тебя женщина есть?

— Есть... Никак не могу от нее отделаться, — сказал Илья, не поднимая головы.

— А что?.. — спросил Игнат. — Нехороша? Невесело тебе с нею?.. — Илья молчал и занимался своим делом. — Мягкий ты человек, слишком мягкий... Ты не будь растяпой. Не накручивай на себя вину, помни, что если ты и виноват в чем-нибудь, то перед тобой, может быть, она во сто крат более виновата. Всяк за себя в куче-мале. Есть только дети и родители. И внуки, может быть... И все...

Илья встал на ноги. Помялся, пробуя свои возможности. Старик наблюдал за ним.

— Спасибо, дядя Игнат. Пожалуй, дойду теперь до дома. Потихоньку... дойду.

— Ну, что ж, решил идти — иди... Больно?

— Пустяки. Теперь дойду.

— Ты, атаман, не забывай меня. В этом глупом городе по-настоящему у меня только ты есть. Ну, а у тебя по молодости много должно быть...

По молодости, подумал Илья.

— Хороша молодость, — сказал он.

— Иногда, будет желание... заходи, — сказал Игнат. — Заходи с ночевкой.

— Спасибо. — Илья посмотрел на старика. Тот поднялся со стула, распрямляя огромный рост, его широкие плечи загородили комнату. Он был основательный и прочный, и Илье стало жалко расставаться с ним. Он испытывал в его присутствии знакомое чувство защищенности. Спокойствие, уверенность и уверенная бодрость передавались ему от старика.

Какой верный друг, подумал Илья. Не станет его, и никого не будет у меня, с беспокойством подумал он. После матери и сестры единственный близкий человек, но с ним у нас гораздо больше, чем просто родство, когда люди родственники, и поэтому они по обязанности должны поддерживать отношения. Мы не родственники. Мы сами выбрали друг друга, потому что у нас общие интересы, у нас духовное родство.

— Как дела на работе? — спросил Игнат.

— На работе...

— Ты рассказывал, что к тебе, как к фронтовику, внимание... Интересную работу... Ты преподаешь сам?

— Да. Преподаю и вхожу во вкус.

— Вот как? Во вкус входишь...

— Я сейчас ассистент, и ходит слух...

— Перед войной ты был лаборантом?

— Ходит слух, что в институте произойдет перемещение. И именно на нашей кафедре образуется вакуум. Старший преподаватель станет ио доцента. Ваня Красиков, который сейчас преподаватель, станет старшим. А меня, может быть, переведут на должность преподавателя.

— Что это даст тебе?

— Вы имеете в виду деньги?.. Десятку с небольшим. Но дело не в этом.

— В чем же? Кстати, твой начальник хороший человек?

— Шеф... завкафедрой — очень хороший человек. Если вас познакомить, вы бы сказали о нем не то, что он мягкий... или растяпа... Ну, не знаю... Добрый и покладистый, как... Сметана. Настоящий ученый. Никакой показухи в нем. Пыль в глаза пускать... Он не занимается.

— Хорошо, если так, — сказал Игнат.

— Необыкновенные мозги у человека.

— Хорошо. Я очень рад.

— Он сделал открытие, которое через несколько лет перевернет науку. Я до конца разобраться не способен. Подготовки не хватает... Нет системы, базы. Бывает... при обсуждении какого-нибудь неизвестного примера он шагает семимильными шагами, а я... и не только я... обычными масенькими шажочками. Да на втором же своем шажочке и застрянем. Мы его не понимаем, а он не понимает, чего нам не понятно. Многие с непривычки думают, что он чушь городит, а он силой своих мозгов просветил себе далеко вперед. Никто не знает и не подозревает, а ему эта даль видна и понятна. Уникальный человек... Учусь. Коплю знание. Я наметил не ограничиваться только преподаванием, хочу заняться научной проблемой. Шеф со мной говорил об этом. Он хорошо ко мне относится.

— В экономике? — Игнат ухмыльнулся недоверчиво. — Открытия?.. Проблемы?.. Какие открытия в экономике? О чем ты говоришь?.. Что это за наука такая — экономика?

— Ну, дядя Игнат... Здесь вы попали пальцем в небо, как... Как заурядный филистер.

— Что?.. Я — неправ?..

— Нет, неправы. Вы не знаете, о чем говорите.

— Тогда объясни мне. Я пойму.

 

 

Глава вторая

 

Илья сидел у Кориных, и Женя попросил его рассказать о войне. Хмарун не выходил у него из головы. «Когда же умерла тетя Варя?» подумал Илья. В тысяча девятьсот двадцать восьмом... В двадцать девятом старик бросил дом, детей и уехал. Если бы тетя Варя не умерла, он бы не смог уехать. Она болела. Он вспомнил бешеную скачку верхом, годом позже. Была весна. Мать плакала, отец смотрел печально и обреченно. Время пошло на минуты. Валюшка, сестра, стояла за углом дома и караулила. Мать завязала узел с вещами. Ни чемодана, ни даже рюкзака... Какие к чертям чемоданы? Все деньги, какие в этот день оказались дома, были отданы ему. Альбину он не успевал повидать. Мать суетливо и отец замедленно, мягко погнали его из дома, из деревни, из края. Они и он уже знали, как это делается, примеры были. Отец оставался. Что будет, то и будет, сказал он, поздно. Валюшка, молодая, здоровая девка, стояла за углом. Слишком здоровая и ширококостная для девки. Илья крикнул ей про Альбину, но она не расслышала. Улыбнулась широкой челюстью и радостно смотрела на него без слез...

— Дядя Илья, как вы сказали — в окружении?.. Вот что вы делали на фронте? А папа что делал? — Лицо у Жени сделалось серьезное. Он вертел в руках игрушечный пугач, который Илья принес ему в подарок. Только что он выстрелил серной пробкой тут же, в комнате, на радостях не подумал, не спросил разрешения, и бабушка испуганно вскрикнула, схватилась за сердце, комната наполнилась дымом, и мама, в порыве внезапного гнева не сказав ни слова, подбежала и стукнула его рукой по затылку. Она хотела отобрать у него пугач, но Илья, улыбающийся и смущенный, вступился за Женю. Зинаида быстро опомнилась и оставила их в покое, ворчанием заглушая угрызения совести.

Илья видел ее в открытую дверь, она занималась готовкой на террасе. Он то и дело замечал за собой, что его взгляд останавливается на ней. Ее руки проворно шевелились, рукава были закатаны, и округлые нежные локти беспокоили его, и это беспокойство было ему приятно. Он старался следить за собой, не глазеть и не быть навязчивым. Но глаза, помимо воли, куда бы он их ни отводил, возвращались к Зинаиде. Она занималась делом, полностью поглощенная им, и не обращала внимания на Илью. Она словно и не замечала его интереса к ее особе. Илья интуитивно, несмотря на отсутствие каких-либо признаков и проявлений, вполне определенно понимал, страшась и восторженно цепенея от своего понимания, что Зинаида все знает, все замечает, и это ей вовсе не противно. Но он также понимал, и также неизвестно каким чувством он это понимал, что ее приязнь к нему ровным счетом ничего не означает, что крепость ее одиночества и независимости остается и, видимо, навсегда останется неприступной. Навсегда или надолго? — на этот вопрос он не имел твердого ответа. Их приязненные и незамутненно чистые отношения доставляли ему, наряду с огорчением, своеобразное удовольствие. Но, порой, унылое ощущение потери, недосягаемой цели заполняло его. Он смотрел на Зинаиду, как она работает на террасе. В комнате чувствовался запах серы. Ему было хорошо и приятно смотреть на нее, и он подумал, что, может быть, ничего другого и не надо ему, им — видеть ее иногда, сидеть и смотреть на нее и при желании переброситься словом. И тут он вспомнил Хмаруна и усмехнулся, подумав, как грохотал бы старик: растяпа!.. растяпа! — если рассказать ему такие мысли. Хорошо ему было и спокойно, и он подумал, Бог с ним, со стариком, я не хочу терять малого, гоняясь за большим, которое неизвестно, есть ли. И такое ли оно малое? — спросил он себя, и глаза его смотрели на Зинаиду.

Бабушка молча прошла по комнате. Собрав несколько детских вещей, она их положила на подоконник, принесла с террасы и присоединила к вещам бутерброды и несколько яблок. Она сделала сверток. Ее движения были едва видны и едва слышны, она действовала отрешенно, как человек, который для того, чтобы быть незаметным, сам ничего и никого не замечает вокруг. Зинаида заглянула в комнату и посмотрела на бабушку, и Илья отметил сожаление на ее лице, какое-то странное выражение, он хотел спросить, в чем дело, но Зинаида вернулась на террасу, бабушка взяла сверток и направилась к выходу, проходя молча рядом со всеми и мимо всех, и он удержался от вопросов.

— На войне так же, как в нормальной гражданской жизни. Но только там война, — сказал он Жене. — Служил со мной один немец. Файге...

— Немец?

— Да. У нас есть немцы. И на фронт их тоже брали. Как всех прочих. Когда наша часть попала на фронт, он перебежал к своим. Дезертировал. А потом нас разбили, попали мы в окружение... Мы с твоим папой выходили. Еще было несколько человек. Ночью шли, к деревням на пушечный выстрел не приближались.

— А почему ночью?

— Чтобы немцы не заметили. Мы старались по лесу идти. Но иногда надо открытое место, поле... или даже через дорогу перейти.

— А спали днем?

— Днем зубарики выколачивали... от холода дрожали. Холодно было уже. Но еще грязно, вода в реке и в лужах не замерзла... Много дней шли. Никто не знал, сколько. Идешь, идешь... Идешь, идешь... Усталость накапливается. Голод покоя не дает. Пока идешь, тепло; остановился — холодина... Когда питания нет, тепла нет. Однажды, под самый конец, подошли к мосту, а на нем патруль. Всё. Поворачивать обратно поздно. Идем на мост. Убежать — сил нет. И нас заметили, не дадут убежать.

— Их больше было?

— У них автоматы были, а у нас — ничего. И хорошо, что ничего. Старший на чисто русском языке приказывает остановиться. Фонариком в лицо мне осветил и говорит: «Это ты?» — по имени и фамилии. Оказывается, Файге. Райнхардт Файге. Повернулся к своим и по-немецки им говорит: «Пропустить». А мы уж думали, капут. Вот так мы к своим вышли.

— Потом вам еды дали? Да?

— Еды нам дали...

— Если долго не есть, потом нельзя сразу много наедаться. Можно заворот кишок получить. А вы потом опять сразу на фронт поехали?

— Не сразу, но поехали. Немного погодя. Все, кто из окружения вышел, должны были проверку пройти.

— Чтобы шпионы не прошли, — сказал Женя.

— Да.

— На фронте интересно?

— Так интересно, что будь моя воля, я бы от него подальше держался...

— Почему?

— ...Беда в том, что нельзя делать ничего по своей воле... Вот твой папа, как он не хотел... — Илья осекся и замолчал. Он чуть было не сказал вслух самую страшную для взрослого ребенка мысль. Он не сумел полностью скрыть замешательство. — Я выносливый был... Выносливей всех в нашей роте. Сильнее меня были люди, но выносливей никого... Со мною служил дядя Степа, метр девяносто девять росту. Двойную порцию еды получал. Нам поручили грузы перетаскать километров на три, на четыре... На спину повесили, и в обе руки дали. Приделали ремни от брюк, чтобы можно было взяться, и в каждую руку по штуке дали. Так я иду, не останавливаясь, иду и иду. А он через полкилометра два шага пройдет и бросает груз на землю. Не могу, говорит, руки отваливаются. Но — силач был... Человека мог поднять чуть ли не на вытянутых. У него бицепсы были размером с гирю. А вот длительных нагрузок не выдерживал.

— Дядя Илья, вот вы сказали — папа не хотел...

— Не хотел он, — быстро сказал Илья. — Я оговорился... Он не любил... чтоб нечестные дела делались или чтобы дело до конца не довести. Начал делать дело — закончи обязательно. Поручили — сделай, на других не сваливай. — «Это уж я чего-то не то говорю», подумал он. Он увидел панораму поля в свой последний военный день, но увидел не из ямы, откуда он и мог только видеть окрестность, — увидел сверху: поле, немцев, соседние ямы и себя в своей яме и рядом с собой Александра Корина. Себя он видел смутно. За одну секунду он вспомнил и увидел черноземную грязь, отсырелую одежду, холод и гнетущее напряженное спокойствие, которое владело им.

Он не подумал и не удивился, что странным образом видит целиком панораму и попытка восстановить картину под тем углом, под каким она была перед ним в том его положении, не дает результата; но эта попытка потребовала от него затраты сил. Усилие, мельком сделанное им, сказалось на его нынешнем настроении и явилось осадителем всей усталости, накопленной за день. Он плотнее прижался спиной к дивану и сидел неподвижно, стараясь побороть утомление.

Они разыграли, кому бежать за куревом. Спички и кусок газеты были, но не было махорки, и они несколько часов мечтали о том, чтобы закурить и втянуть глубоко в легкие теплый, ядовитый, непередаваемо вкусный дым. В яму их посадили перед рассветом, и до ночи они не должны были рассчитывать на замену, надоедливый холод мешал им спокойно и нормально жить, и если они сумели привыкнуть к свисту и грохоту перерезающей воздух смерти, потому что это зависело от воображения, то к сырости и к холоду, отчего коченели руки и начался озноб в спине, они не могли привыкнуть. В соседней яме была махорка. Жребий выпал Илье. «Хочешь, я сбегаю?» сказал Корин. Он всегда ставил на орла. Когда им показалось, что артобстрел убавил силу, Корин подбросил вверх монетку, выше того уровня, за который было дозволено подниматься живому человеку, монетка взмыла вверх, потом полетела вниз и, упав на землю, показала решку. «Да нет... зачем же?» сказал Илья и полез из ямы.

Он отполз от ямы два или три метра и тут его ударили по правой ноге, по кости, так сильно, что он закричал и сел, подняв голову над землей, и вместе с ударом он услышал быстро нарастающий пронзительный звук, перекрытый грохотом разрыва. Или, может быть, сначала мина взорвалась рядом с ним и оглушила его, а потом он почувствовал удар и боль — все перемешалось у него в голове. В безумной злобе он рванулся к яме. Он подумал, что Корин, которого он видел мгновение назад, ударил его — за что? — с гневом подумал он. Он упал и потерял сознание.

Он быстро пришел в себя. Боль была нестерпимая; он весь переместился в ногу, туда, где была боль. Назад!.. в родную яму! — не мысль, не слова, но жадное инстинктивное чувство, желание вернуться в яму, в укрытие завладело им. Он лежал на ровном месте, незащищенный, открытый всем смертям, и он понимал, что не только рассматривать ногу, но и шевелиться он не вправе. Когда он опустился в яму, вниз головой, лицом съезжая по грязной земле, волоча за собою ногу, стараясь ее беречь и рыча от боли, он увидел, что Корин сидит и странно смотрит на него, его красные руки прижаты к животу, и полы раздвинутой шинели, и ноги его красные и мокрые; но его стонов он не слышал. Он ничего не слышал, он был оглушен, контужен, и он спросил Корина: «Что с тобой?»; но тот его тоже не слышал. Корин что-то сказал ему. Он достал перевязочный пакет и потянулся к Корину, так как вдруг понял, что у того дела плохие, хуже некуда, и надо срочно принять меры, чтобы он не истек кровью. «Надо расстегнуться, — сказал он. — Расстегнуться и перевязать... До ночи... Ночью вытащат...» Корин не отпускал руки. Он потянул его руки, они ослабели и раздвинулись, и он увидел мешанину из крови, кусков одежды и кишок; обе ноги его были перебиты. Он почувствовал, как в груди оборвалось, он с тоской и жалостью неотрывно смотрел на Корина, и собственная боль отодвинулась на второй план. И он подумал, что это он мог остаться, а Корин мог уйти, и мина могла перебить ему ноги и вспороть ему живот. Злость, горячая и безрассудная, на бессилие человеческое, на неотвратимость беды, на несправедливость вселенскую — ударила ему в голову. Ничего нельзя было сделать. Можно было лечь и умереть. Можно было только умереть. Больше ничего нельзя было. В оставшееся время можно было выть от боли и страха, можно было говорить или молчать, или улыбаться. Но скоро все должно было закончиться. Очень скоро. Очень... Он свалился спиной на земляную стену, и когда кружение в голове прекратилось, закатал брючину и посмотрел на разбитую кость ноги. Черная кровь запеклась на коже, и он разорвал пакет и сухим бинтом обмотал перебитое место, забирая выше, чтобы прекратить кровотечение. «Я не хочу умирать, — услышал он голос Корина. — Илья!.. Я жить хочу!.. Жить хочу!.. Я не хочу умирать!.. — кричал Корин. — Не хочу умирать!..»

— Женя, — сказала Зинаида, — перестань надоедать дяде Илье. Иди ужинать.

— Он мне не надоедает, — вяло возразил Илья.

— Ж-жах!.. — сказал Женя, прицеливаясь в Людмилу.

— Милочка, ужинать, — сказала Зинаида. Она посмотрела на Илью. — Устали?.. Что-нибудь болит?

— Нога немножко... разболелась, — соврал Илья первое, что пришло ему в голову. Он был рад, что Зинаида своим вопросом сама подсказала ему ответ. Но нога, натруженная за день, действительно болела.

 

 

Глава третья

 

Красавчик Юра Бондарев, с которым Женя сидел на одной парте, взял у него на уроке пугач, зарядил пробкой и сказал, что выстрелит. Он был сынок ответственного работника, то ли директора совхоза, то ли райкомовского члена, отвечающего за совхозную работу. Они сидели в среднем ряду, приблизительно в середине ряда. Женя сказал, что не нужно этого делать, ему было жутко подумать о последствиях и было интересно увидеть переполох в классе; он с любопытством ждал, что будет. Бондарев опустил руку с пугачом вниз, под парту. Женя посмотрел на него. Он сидел и не стрелял.

— Ладно, давай, — сказал Женя.

— Погоди.

— Чего ждать? Давай... Брось, не надо.

— Она сейчас отвернется к доске. Я тогда шмальнУ.

— На перемене выйдем во двор, — сказал Женя, — тогда выстрелишь. Разок я тебе дам.

Бондарев отодвинулся от него. Учительница написала на доске пример и села за стол. Бондарев не выстрелил.

Женя протянул руку, и Бондарев всунул в нее пугач. Он это сделал, не скрывая облегчения.

— Жалко тебе? — сказал он. — Я бы сейчас шмальнул — сила бы была!.. Шмаляй сам.

— Что я, дурак? — сказал Женя. В тот момент, когда пугач переходил из руки Бондарева в его руку, грянул выстрел.

Класс охнул, и тут же раздался всеобщий оглушительный крик восторга. Учительница подскочила на стуле. Женя от неожиданности выронил пугач, тот стукнулся об пол, но в поднявшемся шуме никто этого не расслышал. Женя наклонился, поднял пугач и сунул его в парту.

— Кто это сделал? — крикнула учительница, пробегая по классу. — Кто это сделал, я спрашиваю? — Остатки терпения улетучились из нее. — Негодяи!.. Черт знает, до чего дошли!.. Сознавайтесь! Я позову директора!.. Будете сидеть до ночи!.. До ночи сегодня!.. Пока ваши родители не придут за вами!..

В классе послышался радостный смех. Она выбежала в коридор и с силой хлопнула дверью.

— Ты что ли шмальнул? — спросил Андреев. — Не сознавайся.

— Конечно, не сознавайся, — сказал Бондарев.

Женя сидел, внешне спокойный. Внутри он был подавлен и опустошен. Мутная волна бедствия надвигалась на него. Она была рядом, но еще не накрыла его своим гребнем, и он подумал, пусть бы скорее оно случилось, ожидание бедствия казалось ему хуже самого бедствия. Он физически ощутил свою отверженность и обреченность.

— Вот ты дал!.. Законно! — сказал Кольцов.

— Я нечаянно, — сказал Женя.

— Рассказывай, — сказал Рыжов, друг Андреева.

— За нечаянно бьют отчаянно, — сказал Кольцов, радостно и ехидно улыбаясь. — Теперь тебя из школы выгонят.

— Не сознавайся, — сказал Андреев. — А вы все... глядите!.. — Он погрозил кулаком.

Любимов, Катин, Восьмеркин улыбнулись радостно, как на празднике. В классе шел негромкий и сдержанный разговор. Кац сидел на первой парте и щерил гнилые зубы, гримасничая наедине с собой. Зернов и Трошкин резались в петуха. Гофман повернулся и посмотрел на Женю доброжелательным и спокойным взглядом.

— Тяжела ты, шапка, на монахе, — сказал Юра Щеглов.

— Женька, не бойся. Пронесет, — сказал Дмитрий Беглов артистическим голосом.

Косой, Григорий Морозов, жонглировал ручкой. Услышав слова Щеглова, он протянул руку и ткнул его перышком в ягодицу. Юра вскрикнул от боли. Он резко повернулся, готовый мазнуть обидчика по лицу. Рядом с физиономией Косого он увидел квадратную челюсть. Степан Гончаров посмотрел на него равнодушно и отвел в сторону бессмысленные глаза. Но одного вида его было достаточно, чтобы Юра изменил первоначальное намерение.

— Ты чего? — сказал он Косому. — Совсем озверел?

— Я не заметил, — сказал Косой, нагло глядя на него одним глазом. Его правый глаз был нацелен далеко в сторону.

— Не заметил... Тебе бы так. Не стыдно?

— Стыдно, у кого видно, — сказал Силин.

— Идиот, — разозлясь, сказал Юра. Теперь получилось, что их было двое против него одного. Всегда у меня так, с досадой подумал он. Слабака и зануду Силина он прямо-таки ненавидел.

— Тем более, — сказал тот.

— Чего тем более? — спросил Юра. — Ты-то чего лезешь?.. Тебя звали?..

— Это за тебя мне стыдно, — сказал Косой.

— Послушай, тебе за меня стыдно? Я что сделал? Это ты меня ткнул пером.

— Вот ты и подумай, — сказал Силин.

— Да не лезь, дурак!..

— Сам ты, — сказал Силин, — жертва аборта.

— Не будь ты, как... этот, — сказал Косой.

Они оба говорили явную чепуху, не слушая возражений Юры. Юра принимал их слова всерьез и пытался докопаться до истины и объяснить им связно и логично эту истину. Юмористичность разговора ускользала от его понимания. Они, как дикари, как звери, загоняли его медленно и неуклонно в угол. Он почувствовал, что задыхается. Непробиваемая алогичность разговора и отсутствие здравого смысла были как крепостная стена, об которую можно расшибить голову, но пробиться сквозь которую нельзя.

— Дураки!.. Идиоты!.. — закричал со слезами Юра. — Выродки!.. Чтобы вам сдохнуть! Ты что, Косой, совсем тупой? Тупой — да?.. Я тебе тыщу раз говорю! Зачем ты меня ткнул пером?

— Я еще раз говорю: не будь, — хладнокровно сказал Косой, подражая Гончарову. — Может, стыкнемся?

Юра вдруг почувствовал, как скучно и нудно происходящее. Злость его прошла. Несколько дней тому назад он и Катин прижались лбами и начали дышать друг на друга, кто кого передышит. Юре сделалось противно, и он отступил. Несколько лет тому назад, когда он был маленький, они со Славцом на улице начали плеваться, кто кого переплюнет. И тогда он брезгливо отвернулся и отступил. Он не мог долго злиться. Привычная апатия овладела им.

— Струхнул, — сказал о нем Силин и угодливо улыбнулся Гончарову и Морозову.

Учительница шла по коридору вместе с завучем. К директору она передумала обращаться и теперь жалела, что и завуча привлекла к конфликту. Она была утомлена и раздражена, и когда убежала из класса, она это сделала впопыхах, под влиянием минуты; но теперь она со страхом думала о том, что они войдут сейчас в класс вместе, а позднее ей все равно придется остаться в классе одной. Ей было совестно за свою слабость и перед завучем, и перед учениками. Но ученики были такие, они вели себя так безобразно, что никакого терпения не могло хватить. Она была уже немолодая, завуч по возрасту годилась ей в дочери. Учительница имела мягкие черты лица, и движения ее были плавные и мягкие, а глаза, глядящие из складок и морщин лица и лба, — обычно добрые и приветливые глаза — сейчас смотрели тускло. Завуч, напротив, шла по коридору решительной походкой, на ее лице было строгое, сухое выражение, и две вертикальные складки у переносицы, как знак начальственной непреклонности, уродовали ее выпуклый и чистый лоб.

Они сели лицом к лицу с классом, и после первых слов увещевания, усовещивания они ничего больше не говорили, не понукали учеников, сидели молча и лишь не позволяли ученикам разговаривать, а если замечали движение, тут же пресекали его. Класс, похихикав и насладясь необычной ситуацией, начал застывать, мертвея.

Через пятнадцать минут физически ощущаемой тяжести, нагнетаемой в классе, Женя сделал попытку встать и сознаться.— Сиди, — шепнул ему Бондарев. — Дураком будешь.

Но Женя чувствовал, что с каждой лишней минутой возрастает мера его преступления. Оттого, что он не сознался сразу, не говоря о том, что он вообще его совершил — преступление сделалось невообразимо огромным, непростительным. Он не знал, на что ему решиться. За окном давно уже стало темно. Подслеповатая лампочка под потолком освещала комнату. С минуты на минуту могли появиться первые нетерпеливые родители. Две бабушки уже заглянули в дверь. Это были бабушки Каца и Леонтьева, которых регулярно встречали после школы.

— Ну, что?.. — сказала завуч. — Будем сознаваться?.. Речь не идет о том, чтобы виноватого назвал кто-либо... Он сам пусть сознается. Это будет самое правильное. Сам встанет и сознается. Сам... Или это сделал какой-то уж действительно трусливый и... лицемерный человек? Слабая душа?.. Сделать — сделал, а сознаваться смелости не хватает... поджилки трясутся?

— Сиди... сиди, — зашептал Бондарев, оценив опасность и силу последних слов завуча. — Еще немного, и отпустят. Куда они денутся? Пугают... Никто ничего знать не будет. Сиди... Никто не заложит.

Но упоминание поджилок, которые трясутся, доконало Женю. Он поднялся столбом посреди класса и молча стоял, глядя себе под ноги.

Прошла, наверное, целая минута, пока учительница заметила его.

— Ты что, Корин? — с удивлением спросила она. — Ты... Это ты выстрелил?

Он молча кивнул и еще ниже наклонил голову. Со всех сторон глаза устремились на него. Его лицо залилось румянцем. Силин, не вставая с места, попытался так же, как Корин, наклонить голову и принять вид широкоплечего силача. Худенький лилипутик Леонтьев, который обернулся с первой парты, зацепил пальцами две верхние пуговицы на рубашке и расстегнул их. У него была рубаха военного покроя, застегиваемая под горлышко. Он увидел, что у Корина воротник расстегнут; но у Корина была клетчатая рубаха с открытым воротом, открывающим шею. Леонтьев тоже наклонил голову и сделал попытку выпятить грудь вперед и придать своей фигуре вид плотный и внушительный.

— Как ты посмел на уроке выстрелить? — сказала завуч. Она подождала. Женя молчал и глядел себе под ноги. — Оставляй портфель... Завтра без матери в школу не приходи.

— Может, не надо... портфель? — сказал Женя.

— Никаких разговоров не может быть!

— Я нечаянно, — сказал Женя, не поднимая головы. — Честное слово... Кто ж его знал?.. Я больше не буду.

— Завтра поговорим.

— Я больше не буду...

— Кончили разговаривать, — сказала завуч. — Отпускайте учеников по домам, — сказала она учительнице. — Неси сюда портфель.

Женя открыл парту, вынул портфель и вложил в него учебники и тетради.

— Пугач потом забери, — сквозь зубы сказал он Бондареву.

Как он ни был обескуражен, про пугач он не забыл. Он пошел по проходу к учительскому столу, неся в руке портфель. Ученики с грохотом, в спешке открывали парты. Все торопились убежать. В двери образовалась толкучка, которую разрядило слово завуча; ученики подались назад. Но когда завуч и учительница вышли из класса, пропустив вперед Женю Корина и словно конвоируя его, все с удвоенной энергией навалились на дверь.

 

 

Глава четвертая

 

Идя из школы, Женя всю дорогу ломал голову и не мог найти выход из положения. Голова была пустая, как будто из нее все выколотили палкой, а в животе было незнакомое ощущение проваливания в бездну. Он дошел до угла Знаменской улицы, уже виден был ему их дом, о возвращении в который он не хотел думать; но он должен был что-то придумать.

Он услышал дребезжание и затем увидел в свете уличного фонаря худощавую фигуру мальчика; это был Денис. Тот бегом катил перед собой колесико, управляя металлическим прутом, изогнутым на конце в форме кочерги, но только с сильной выемкой в месте изгиба, в которую и попадало катящееся колесико. Женя остановился. Денис ловко обежал кругом него, сделав вираж, и покатил колесико в обратном направлении, затем снова повернул к Жене, прокатил колесико под малым углом к земле, оно описало незначительный радиус, и Денис был опять возле Жени, делая новый вираж. Женя смотрел на него и думал, как ловко у него получается.

Они пошли вместе к Лермонтовской, Денис катил колесико и рассказывал, как они хоронили выбитые зубы Евгения Ильича. Жене не хотелось разговаривать. Он всматривался в темноту, и в каждом столбе или дереве ему мерещилась мама. Отсутствие портфеля делало его изгоем. Денис своим рассказом отвлекал его от мрачных мыслей; но он мешал ему сосредоточиться. Мальчишеский голос запел:

Шел высокий гражданин

Низкого росточка,

Сам кудрявый, без волос,

Тоненький как бочка...

По голосу они узнали Слона и, когда подошли к дому Длинного, увидели Виталия и его толстые щеки и откормленный загривок. Самого Длинного не было. Но зато здесь был Клоп, были Славец, Валюня, Клепа со свинячьими глазками, братья Мухины — Осел, Эсер и Иисусик, Бобер и еще несколько человек мелкоты. Самовар рассказывал про Пырю, кривляясь и употребляя нелестные и унизительные выражения, невольно оглядываясь себе за спину: призрак Пыри довлел над ним, мешая спокойно насладиться рассказом. Его слушали внимательно, с восторгом встречая удачные замечания. На Женю обратили мало внимания. Самовару поддакивали, подсказывали ему штришки и подробности Пыриного характера, и вся компания от удовольствия переминалась и пожимала ногами, не думая о том, почему и откуда берется это удовольствие. Им не дано еще было осмыслить причины своего наслаждения, а это было не что иное, как ни с чем не сравнимая сладость общения с единомышленниками на предмет перемывания косточек человеку, отсутствующему в данный момент.

В темноте послышались шаги и хрипение. Самовар замолчал. Двое мужчин, несущие тяжелые вещи, приблизились к мальчикам, и в первом из них они узнали дядю Костю. Он держал на спине нечто, похожее на кровать, верхним концом направленную в небо, и с этой кроватью он был похож на самодвижущуюся артустановку системы «Катюша». Но никакая тяжесть на спине не могла изменить его разболтанную, размягченную походку всеядного пьяницы. Во рту у него была папироска, и он без помощи рук затягивался и попыхивал дымом, роняя искорки, отлетающие с ветром.

Его компаньон нес всего только два перевязанных вместе стула. Он шел позади дяди Кости, словно надсмотрщик.

Остриженные наголо Ослы отступили за спину ребят и бросились бегом, растворяясь в темноте.

— Куда нести, хозяин? — спросил дядя Костя, перемещая папироску в зубах. — Далеко еще?

— Скоро. Скоро, — ответил компаньон.

— Где ты живешь, черт тебя знает, — сказал дядя Костя. — Остановимся, может?

— Да какой смысл? Сейчас придем... Здесь уж рядом.

— Ну, смотри, хозяин. Не обидь. А мы, видишь... Вас ис дас? — все для вас. Мы со всею душой... стараемся.

На дяде Косте был неизменный черный пиджак, и Женя не рассмотрел, одето ли что-нибудь у него под пиджаком. Он подумал, что холодно дяде Косте, если он без рубашки. Правда, сейчас ему, должно быть, жарко, но в таком случае он может легко простудиться и заболеть... Они прошли мимо и исчезли из виду, а потом их не стало слышно.

— Этот мужик на Часовенной живет, — сказал Славец. — Ему еще переть и переть.

Вернулись Ослы.

— Кровать он поволок... Больничную, — сказал Валюня. — Краденая кровать.

— Сам ты краденый, — сказал Эсер.

— Тьфу-тьфу-тьфу три раза, не моя зараза, не на всех моих родных, — сказал Виталий, услышав упоминание о больнице.

Над ним засмеялись, но каждый, тем не менее, вполголоса, как бы шутя, а внутри себя серьезно, повторил заклинание. И Женя автоматически в уме повторил привычные слова. Он повторил слова несколько раз, особенно упирая в мыслях на образ мамы и распространяя магическую ограду не только на случаи болезни, но имея в виду широкий круг неприятностей, включая сегодняшнюю. Он боялся подумать о том, как и что он будет объяснять маме и бабушке, а уж что будет дальше, после объяснения, — это была сплошная пустота и мрак.

— Закурить бы, — сказал Клепа.

— У меня есть чинарик, — сказал Евгений Ильич. — Я сегодня на кругу законный чинарик подобрал. Чуть не целый.

— Давай, — сказал Клепа.

— Спичек нет, — сказал Евгений Ильич.

— Давай... Спички найдем.

— Он у меня под крыльцом спрятан.

— Жмотничаешь? — сказал Клепа.

— Ты что? — сказал Евгений Ильич. — Да вот он у меня, оказывается... В кармане был.

— Оказывается, — повторил Клепа и рассмеялся. — Жмот!.. — Он взял окурок у Евгения Ильича и поглядел вокруг, словно ища потерянную вещь. — Денис, сбегай за спичками.

— Не пойду, — сказал Денис. — Меня матуха домой загонит. Не выпустит.

— Клоп, — сказал Клепа, — ты один — человек... Тащи спички...

— Давай лучше, кто дальше в дворников сад забежит, — сказал Клоп. — Кто до крыльца добежит?..

Мальчики оцепенели в раздумье.

— Что я, дурак что ли? — сказал Бобер. — Я себе не враг.

— Ладно, Клоп, — с презрительной усмешкой сказал Славец. — Ты мне ростом по колено, и тебя ни сверху, ни снизу не видать... Но я согласен. Я добегу до крыльца. Вы, лермонтовские, только орать на словах умеете... А вы слабаки против просторных.

— Что!.. — сказал Клепа. — Слабаки?..

— А ты добежишь? — спросил Славец.

— Закройся, — сказал ему Денис. — Пошли. Я, если хочешь, вокруг дома дворника обегу. Если хочешь, с колесиком обегу и не уроню.

— Кончай, — сказал Валюня. — Ты еще скажи, на крышу с колесиком заберешься.

— Кому не слабО, — сказал Славец, — полезем на крышу.

— К дворнику? — одновременно и с одинаковым испуганным выражением выдохнули Ослы.

— К дворнику на крышу? — спросил Бобер.

— К дворнику! — воскликнул Славец. — А что?.. СлабО?

— Лезем, — сказал Денис.

— Что, Клепа? — сказал Славец.

— Дундуки, — сказал Валюня.

— Если ты полезешь, и я полезу, — сказал Клепа.

— А почему ты без меня не полезешь? — спросил Славец. — Я вот все равно полезу... Мне все равно, полезешь ты или не полезешь.

— Если ты полезешь, и я полезу, — сказал Клепа.

— Эх ты, Клепа, — сказал Славец.

Виталий подошел к Жене и сказал:

— А и бэ сидели на трубе. А упало, бэ пропало. Кто остался на трубе? Отгадай, Титов. Кто?

— Ты, — сказал Женя.

— Нет, правда.

— И, — сказал Валюня, который стоял рядом.

— А вот вторую ни за что не отгадаешь, — сказал Виталий. — А и бэ сидели на трубе. А уехал за границу, бэ простыл и слег в больницу. Кто остался на трубе?

— И, конечно, — сказал Бобер.

— Бэ, — сказал Валюня. — Он только простыл, а в больницу слег и. Слушать надо.

— Верно, — обрадованно сказал Виталий после минутного раздумья. Старший брат загадал ему эту тарабарщину, а отгадку не сообщил, и никто, у кого он спрашивал, и сам он не могли найти правильный ответ. — Верно, Валюня. У тебя не голова, а Дом Советов!..

Валюня из скромности пренебрежительно усмехнулся, отворачиваясь от Слона. Он пошел вслед за мальчиками. Они шли и оживленно и громко обсуждали предстоящую операцию. Ослы остались стоять на месте. Виталий остался с ними. Бобер промямлил несколько слов, покрутился возле них и исчез.

— Ты первый лезешь, Славец. Потом я, — сказал Клепа. — Потом Денис.

— А я? — спросил Клоп.

— На отанде постоишь. Когда много шума, накрыть могут.

— Я тоже полезу, — сказал Клоп.

— Сказано тебе!.. — Клепа толкнул его в плечо.

— Атамана-то из себя не строй!.. Я Длинному скажу.

— Кончайте бадягу. Тихо, — сказал Славец. — Почему я первый полезу, Клепа? А ты?

— Вот ты даешь стране угля!.. — Клепа захихикал с притворным весельем. — А кто же, Славец, кроме тебя? Ты сам сказал. Ты первый полезешь, а я за тобой.

— Обманешь, — сказал Славец.

— Гадом быть! — сказал Клепа.

— У меня мел есть, — сказал Денис. — Я на трубе крест нарисую.

— Вот дает... Он уже на трубе рисует. Еще залезть надо, — сказал Валюня.

— Точно. Нарисуем крест, — сказал Славец.

— Нарисуем дворнику крест, — сказал Клепа.

— Нарисуем крест, — сказал Клоп.

— Возьми у меня колесико, — сказал ему Денис.

— Во! — сказал Клепа. — Ты катай, как будто просто так. А сам гляди.

Клоп остановился в нерешительности. С одной стороны, побегать с колесиком — это было очень здорово. Но его тянуло принять участие в игре, более интересной, чем катание колесика.

— Уж кого-кого, только если бы Пырю с его тупостью на отанду ставить... Он или зря панику наведет, или, наоборот, кого надо упустит, и погоришь из-за него, — сказал Самовар и оглянулся себе за спину. Никто ему не ответил.

Женя шел вместе со всеми. Он почувствовал, что общий восторг соревнования, пробы сил и смелости увлекает его в свой опасный круговорот. Он ощущал металлический вкус во рту и в груди, и этот признак безнадежности и одиночества, и воспоминание о бедственном положении делали его пассивным к невзгодам. Жажда самоутверждения через победу — над другими, над собой, своими сомнениями и страхом — толкала его вперед, в новую и неизведанную страну. Он не думал, не взвешивал. Она несла его на невидимых и бесшумных крыльях к новой цели, его настроение переменилось, и он смог отвлечься от ощущения безнадежности и проваливания в бездну. Он молча встал рядом со Славцом и Денисом. Они остановились перед калиткой в сад дворника. Женя был готов на любые действия, какие могли предложить ему Клепа или Денис, и он готов был к тому, чтобы не только не отстать от них, но и превзойти любое их достижение.

— Ты мне верни чинарик, Клепа. Я его уберу. А то ты полезешь и помнешь, — сказал Евгений Ильич. Клепа посторонился от него. — Давай верни, Клепа!.. Не будь ты ханыгой!

— Кончай бадягу, — сказал Славец. Он подался телом вперед, вытянул шею, прислушиваясь и вглядываясь в глубину темного сада. — Заткнись ты со своим чинариком.

— А чего он?.. — сказал Евгений Ильич.

— Сказано тебе... заткнись! — шипящим шепотом сказал Клепа.

— Да закройтесь вы!.. Дундуки, — прошептал Денис. — Дворник услышит.

— Тихо, — сказал Славец.

— Да заткнитесь вы! — громко и возмущенно сказал Клепа, которому показалось, что он слышит шаги в саду. Самовар рассмеялся; и вдруг перестал смеяться и застыл с полуоткрытым ртом, потому что отчетливо услышал топот бегущих ног. Он посмотрел в том направлении, откуда они пришли только что. Там раздались испуганные крики. Самовар вздрогнул всем телом. Мальчики в растерянности смотрели в ту сторону. Виталий и Ослы, убегая от неизвестной опасности, быстро приближались к ним. — Отас!.. — крикнул Клепа и бросился с тротуара на мостовую: в его сознании представление об опасности на этот раз прочно было связано с садом дворника.

Клоп уронил на землю колесико и металлический прут и побежал за Клепой. Эсер, Осел и Иисусик пробежали мимо, оглядываясь в страхе назад, Виталий, тяжело топая, поспевал за ними, крича визгливо как поросенок, и было непонятно, к какому сорту отнести его крик — истеричный ли это смех, или это безумные вопли насмерть перепуганного человека. Они пробежали, и Самовар, Валюня и Славец увидели согнутую пополам старуху в длинной одежде, с клюкой, на которую она опиралась. Она быстро семенила, нагоняя Виталия, в ее повадке и в том, как она быстро и ловко шла, было мало старушечьего, ее бодрые движения не соответствовали ее согбенной, дряхлой фигуре, и это было страшно. Старуха крикнула Виталию и всем окружающим:

— Вот я вас!.. — знакомым голосом; но ни у кого не хватило выдержки и хладнокровия попытаться узнать этот голос или даже подумать о том, что голос старухи может быть знакомым. Она подняла клюку над головой, другой рукою подхватила подол платья и бросилась бегом, стремительными прыжками не только не старухи, но и не женщины вообще, а молодого быстроногого парня бросилась вперед, толкнула Виталия в спину, тот упал, она перепрыгнула через него и помчалась дальше. Славец и Валюня побежали от нее. Она огрела Валюню палкой по плечу, он понесся быстрее ветра, не отставая от Славца, и старуха переменила маневр, продолжив преследование Евгения Ильича и Ослов. Они бежали вдоль улицы. Самовар еле плелся за ними, он хотел закричать и не смог. Он слабо пискнул, задохнулся, чувствуя, как у него намокают штаны и деревенеют и делаются непослушными ноги.

— Ага! — кровожадно крикнула старуха, хватая его за шею. Она согнула его и бросила на землю. — Ослов подайте сюда!.. Ослов!

Она побежала дальше. В тот момент, когда сердце Самовара готово было разорваться от ужаса, он подумал, боясь поверить в счастливое избавление, что старуха — вовсе не старуха. Он в ней узнал Семена, приятеля Бати и Гены-Дурачка, из углового дома на Просторной; в этом доме жил Щеглов. Страх его ослабел. Но переодетый в старуху Семен все равно продолжал оставаться для него неприятной и пугающей фигурой. Он лежал на земле и возвращался к жизни и злился на себя за мокрые штаны, стыдясь и негодуя, пряча свою злость и свой стыд от пришедшего к нему Дениса.

— Это Семен, — сказал Денис.

Подошел Клепа и выругался по-взрослому. Он захихикал облегченно и сказал:

— Вот собака — здорово он нас охмурил... Я сначала гляжу, чего-то не то... не может так идти старуха. А когда он крикнул, я слышу, голос будто его. Я его сразу узнал...

— Семен... сукин гад, — возбужденно сказал Клоп.

— Ну, да, ты узнал... Ври, — сказал Самовар Клепе. — Драпанул, только пятки засверкали.

— А сам-то ты... Закройся! — сказал Клепа. — Я его по голосу узнал.

— Клоп, ты зачем, — сказал Денис, поднимая в руке колесико, — потерял?.. Бросил?

— Да я и не заметил, — сказал Клоп.

— Тебе дали, а ты теряешь. Хорошо, я увидал... Схватил у нее из-под носа.

— У нее? — сказал Самовар.

— У Семена, — сказал Денис. — А вдруг, это правда бы ведьма была. Сначала-то кто ж ее знал?.. Тогда бы колесико пропало.

Женя, не понимая, что происходит и кто эта старуха и откуда она появилась, но видя панику и бегство всей компании, сначала хотел побежать вслед за Славцом и Валюней, инстинктивно выбрав наиболее верное направление. Ослы и Евгений Ильич убегали прямо по улице. Это, несомненно, был самый неудачный из вариантов. Славец и Валюня применили обманное движение, как в футболе. Женя сделал рывок в их сторону, но в последний момент краем глаза увидел, что старуха берет такое же направление, и он метнулся к забору, пропуская старуху мимо себя. Она не догнала Валюню, погналась за Самоваром. Женя прижался к забору. Ее неподобающие скачки и уродливое несоответствие облика и поведения показались ему отвратительными. Она повалила Самовара на землю, на мгновение остановилась над ним, и Жене почудилось, что она повернула к нему голову и заметила его. Он бросился вдоль забора к калитке и вбежал в сад дворника. Сад был ему незнаком, и если бы старуха решила преследовать его, он оказался бы здесь в западне. Он замер на месте, приглядываясь и прислушиваясь.

Никто не гнался за ним. Вдалеке, на улице, он услышал крики и детский несдержанный смех. Голоса отчетливо прозвучали в вечерней тишине.

Он вздрогнул. У него передернуло шею и конечности, и внутренности, когда он неожиданно почти рядом с собою услышал низкий, тяжелый голос.

— Ну, что, атаман? В гости пришел? — Женя не заметил, когда старик подошел к нему. А может быть, старик все время стоял здесь и наблюдал за ним. — Я вот гляжу, собрались возле меня. Хотят, вижу, навестить. Я уж пирогов велел хозяйке напечь. Варенья набрать. Дорогие гости для меня большая редкость. И, стало быть, большая радость. — Женю била дрожь, и он не мог справиться с нею. — Ну, что тут у вас за шум? — спросил старик, не замечая его состояния. — Э, да ты тот самый атаман... приезжий. Который один против тыщи. Узнаешь меня? Как тебя звать, дай Бог памяти. Подскажи... Чего молчишь?.. Подрался опять?.. Да послушай, мой дорогой, что с тобой? — Он положил руку Жене на плечо. — Дрожишь... Замерз?.. Заболел?.. Может, натворил чего-нибудь?

— У меня... у меня, — сквозь слезы сказал Женя.

— Что у тебя?.. Договаривай, что у тебя? — сочувственно пробасил старик. — Да ты не плачь, атаман. Говори... Ну?

— У меня... — Женя поднял руку и закрыл лицо, по которому катились из глаз слезы.

— Ну?.. Брось плакать! Держи хвост трубой, атаман. Что у тебя?..

— У меня портфель отобрали... Я на уроке выстрелил... Нечаянно... Дядя Илья мне пугач подарил... Я выстрелил, а завуч велела без мамы в школу не приходить.

— И всего только?.. Ай да атаман... Да ты через день-два об этом деле и думать забудешь.

Женя закрыл лицо обеими руками, согнулся и заплакал в голос. Огромный старик возвышался над ним, как нависшая глыба. Веселое и насмешливое, немного растерянное выражение искривило его лицо.

— А как я?.. Как я маме... маме скажу... как?..

— Будет плакать!.. Не плачь, — сказал Игнат. — Слезами горю не поможешь. Не плачь... Мужик никогда не должен падать духом... Послушай...

— Что случилось? — спросила Раиса.

— Да вот... горе у атамана, — ответил Игнат. — Такое, понимаешь, горе... Мне бы его заботы. Послушай, — сказал он Жене, — давай-ка мы зайдем в дом. Сядем. Обсудим спокойно. Пошли?.. Из любого положения есть выход. Но только перестань ты плакать. Стыдно взрослому мужику проливать слезы. — Он взял его за плечи, и Женя, затихая, с облегчением подчинился доброжелательной силе и послушно пошел туда, куда направлял его старик. Старик, казалось, мог развести его беду и дать ему защиту. — Не боишься в гости к колдуну идти?

— Нет...

— Перестань, — сказала Раиса, — рассказывать детские басни про колдуна. Какой-нибудь глупый ребенок, может, и поверит. Но у взрослого человека уши вянут слушать твои выдумки.

Старик усмехался загадочно и молчал. Он повел Женю в дом, где был сказочный мир деревянных изделий, причудливо переплетенные корни и куски коры, изображающие птиц, животных, людей, были размещены по стенам и углам, каждая табуретка или скамья, сделанная рукою мастера, была произведением искусства, особый мир начался уже с крыльца, с входной двери, и Женя, войдя в комнату, удивленный и ошарашенный, осторожно поворачивал голову, рассматривая реальных и искаженных человечков, лакированные стенки шкафа и множество предметов и новых особенностей, которые его сознание не могло выделить и зафиксировать при первом знакомстве.

 

 

Глава пятая

 

— Илья Васильевич, Красикова не видели?

— Утром он был... Но потом я вот со студентами... все время в аудитории... Так что не видел.

— Где ж он мог деться? — Артюшин мягким движением руки поправил волосы, и Илья смотрел на него с удовольствием, отмечая круглую и сверкающую желтизной, большую запонку на манжете и то, как он характерным для него франтоватым движением взрыхлил и пригладил волосы и поднял подбородок, изогнув шею, его лицо сделалось удрученным, как это всегда с ним бывало при виде препятствия, даже в мелочах, но тотчас его взгляд просиял дружелюбным светом, и, рисуясь своей красотой и своей властью над самим собою и окружающими, он сказал с улыбкой: — Вас можно попросить на одну минуту?

— Пожалуйста. — Илья поднялся из-за стола, тяжело опираясь на палку и на стол, и когда они отошли на достаточное расстояние от студентов, Артюшин сказал:

— Послушай, куда мог деваться наш Ванек? Он мне позарез нужен. Главное, мы с ним договорились... Вообще он меня в последнее время сильно беспокоит.

— Не преувеличивай, Володя. Красиков есть Красиков. Он всегда был такой. Я знаю одно место, куда он может забиться. Но если он договорился с тобой и не пришел, это плохой признак.

— Ты еще с ними долго будешь?

— Я закончил. Так, были кое-какие остатки... Это самые любознательные. А несколько — самые тупые.

— Понятно, — сказал Артюшин. — Как всегда.

— Подожди меня. Я их сейчас отпущу. — Он возвратился к столу, окруженному студентами. Артюшин отвернулся к стене и с преувеличенным вниманием посмотрел на портреты и лозунги, подняв кверху красивое лицо и держа спину прямо, подчеркнуто сутуля плечи, что было принято им для себя как отличительная особенность его неповторимой индивидуальности.

Он был доцентом на кафедре, кандидат наук, на два года моложе Ильи. С войны он вернулся в чине старшего лейтенанта. Он был деловой, хваткий, перспективный, всеобщий любимчик в институте. Врагов у него не было и не могло быть. В худшем случае у него могли быть нейтральные отношения. Будучи утонченным гурманом жизненных благ, баловнем судьбы, которая не забыла ни одной мелочи ему в подарок, ничем не обделила его, он не вступал ни в какие дрязги, сторонился их, и они проходили мимо него с безразличием ртути, обтекающей посторонний предмет. Это не мешало ему быть в курсе институтских дел и, чем менее явно, тем более активно влиять на мнения и события, небезразличные для его карьеры. Четыре года, проведенные в окопах, довершили его деловое образование и помогли ему выработать практический взгляд на жизнь, на окружающих людей, на собственные цели и методы поведения, строгий и реалистический взгляд без иллюзий и без сантиментов. Он обладал неплохими способностями. Он стоял, поворотясь к стене, и в то время как его лицо было обращено к портретам и лозунгам, он их не видел и думал о своем выдвижении на должность проректора института по научной работе, которое поднимало его на уровень головокружительных возможностей, выше Григория Ивановича Шеберстова, профессора, доктора, заведующего кафедрой, выше остальных заведующих кафедрами, ставило его в один ряд с выдающимися учеными и ответственными работниками в других институтах, в министерстве, в Академии...

Илья вернулся и прервал его размышления. Но Артюшин и сам перестал думать дальше из боязни спугнуть счастье. Его кандидатуру обсудили во всех инстанциях: в институте, в райкоме, в министерстве; но приказ еще не был подписан. Они вышли в коридор. Илья повел Артюшина к лестнице, они спустились на второй этаж, миновали дверь в библиотеку, и в конце коридора остановились перед зашарпанной узкой дверью, на которой был прибит номерок с числом 211.

— Он что, с аспирантами стал закладывать? — спросил Артюшин. — Или с аспирантками?.. Ну, Ванек!.. — Илья осторожно постучался. Артюшин нетерпеливо помялся рядом и, поскольку ничего не произошло, сделал круг от стены до стены коридора и опять остановился перед дверью. — Ничего?.. — Илья повторил свой стук. Артюшин смотрел на дверь и ждал. — Надо заставить аспирантов хотя бы дверь покрасить... Какая-то польза от них будет. Смотреть тошно. — Он поймал себя на том, что невольно брюзжит и мыслит в общеинститутских масштабах. Он повернулся и сделал новый круг от стены до стены. — Погляди, Шульженко идет. К нам?.. В библиотеку?.. Нина, здравствуй!

Илья поджал губы и, сделав сосредоточенное лицо, еще раз постучался в дверь.

— Здравствуйте, Владимир Павлович. Вас можно поздравить уже? Признавайтесь...

— Да ну что ты...

— О, Владимир Павлович... — Нина погрозила ему пальцем, и тонкие губы ее раздвинулись в бодрой улыбке, обнаруживая два ряда мелких и частых зубов, напоминающих акульи. — Хотите шампанское сэкономить? Признавайтесь, признавайтесь... На вас это непохоже, Владимир Павлович.

Она остановилась возле них так, что оказалась повернутой боком к Илье. Илья стоял к ней спиной, близко и тупо глядя на дверь, и сосредоточенное выражение не оставляло его лица. Артюшин отступил шаг назад и смотрел на Нину и Илью весело и открыто; но в глубине его глаз пропадал неуловимо отблеск насмешливого и злорадного любопытства.

— Что вы, что вы, Нина Михайловна, — весело сказал он в тон собеседнице. — Шампанское в любом случае будет за нами. Это вы и не сомневайтесь, будьте уверены. Уж кого-кого, а вас я не забуду, спите спокойно. Хотите анекдот?.. Приводят ребятишек из школы в райком комсомола. Прием в комсомол. По одному запускают в комнату. Комиссия из солидных мужчин. Пацаны по четырнадцать лет. Вопросы такие: как учишься? какое поведение?.. Один парнишка отвечает бойко, без запинки... Потом его спрашивают: какие домашние условия? Он говорит. — А с кем ты живешь? — Он мнется, краснеет. Комиссия в недоумении. С кем живешь? Ответь, чего тут такого?.. — Наконец, он выдавливает: Да есть тут у меня... одна. — Нина рассмеялась коротко и безразлично. Глаза ее потускнели. Артюшин рассмеялся вместе с нею от души, с удовольствием и, закончив смеяться, взял ее за локоть, приблизил лицо к ее лицу, понизил голос до зловещего шепота, но не переменил тона: — Кстати, вы почему с Ильей Васильевичем не замечаете друг друга? Не здороваетесь?.. Виделись уже?

— С Ильей Васильевичем, — сказала Нина бодрым и веселым голосом, зажигаясь снова энергией, делая небрежный жест свободной рукой, — мы в контрах... Он не здоровается. Не замечает нас, простых смертных. Это что это?.. Четко выраженное пренебрежение. Так что приходится к нему применить заслуженные меры.

— Как же вы это так, Илья Васильевич?

— Ну, что вы?.. что вы? — сказал Илья, продолжая глядеть на дверь.

— Куда вы, Илья Васильевич, пропали? — спросила Нина. — Не звоните... Даже на кафедре вас не видно. Уж не боитесь ли вы, что вас укусят?

Илья передернул плечами и сделал шаг в сторону.

— Ты сейчас с кафедры? — спросил Артюшин.

— Да.

— Красикова там нет?

— Зачем он тебе? У него сегодня очередной загул. Он уже давно в другом измерении.

— Откуда ты знаешь? — спросил Артюшин.

— Зайди в аспирантскую, сам увидишь. Если он только в окно не выскочил.

— Там решетка, — не задумываясь, произнес Артюшин. — Мы стучим — никто не открывает...

— Еще бы он вам открыл!.. Вот. — Она показала ключ. — Лебедева мне отдала и сказала, чтобы попозже его открыли, когда начальство разойдется, а она его боится. Он выпил две бутылки с ребятами.

— Две бутылки?.. — Артюшин рассмеялся и оборвал свой смех. — Безобразие!.. Договорились, как с человеком!..

Он взял ключ у Нины, открыл дверь, и они втроем вошли в узкую полутемную комнатку, заставленную шкафами, поломанными стульями. В углу, рядом с раковиной, был фотоувеличитель. На одном из столов стояло несколько арифмометров.

— Закрой дверь на ключ, — сказал Илья.

— Черт знает, какой беспорядок, — сказал Артюшин. — Вот ты где, Иван...

— Раз, два, три, четыре, пять, — сказал Красиков. — Еще есть?.. Входите. Следующий, сказал заведующий... Я буду молчать. — Он сидел, обмякнув, на стуле и перекошенным взглядом смотрел сквозь Артюшина, Илью и Нину. У него был вид матерого зверя. Его худощавое лицо расплывалось безвольно, оттопырились губы, и он не был такой нахмуренный и сердитый, как обычно, когда, казалось, от него должен идти запах зверя. — С волосами ешьте сами...

— Хорош, — сказала Нина.

— Надо его увести, — сказал Илья. — Смотри, Иван, Гриша увидит...

— Я плевал!.. Я ни перед кем... не преклоняюсь ни... никем... — Красиков выкинул перед собой руку, она со стуком упала на колено. Красиков пошевелился. Рука, будто неживая, осталась лежать на месте. — Я ни перед кем... никуда...не пойду!..

— Гриша тебе всыплет, — сказал Артюшин. — И за дело... Вставай и уходи. Иди домой, Иван.

— Я ни перед кем!.. — сказал Красиков.

— Какой теперь толк от тебя? — сказал Артюшин.

— Володя, помоги, — сказал Илья. — Вставай, Иван.

Нина подошла к Артюшину.

— Я пойду от вас. Открой мне. Может быть, оставить его здесь? Запереть до вечера, чтобы никто его не видел, и пусть сидит?..

— Не мешай, — сказал ей Илья.

— Пусти... Мужчина, как всегда, синоним размазни, — сказала Нина и повернулась к Красикову. — Сиди здесь и никуда не пытайся выйти. Ты будешь сидеть здесь до вечера. Ты слышишь меня? Ты будешь сидеть здесь.

— Договорились поработать вместе, — сказал Артюшин.

— А, Воло-одя... Это ты? Друг... Я тебя ждал. Куда ты запропапопа... запроспоти... — Он замолчал и опустил голову на грудь, и Нина увидела редеющие волосы у него на темени. Артюшин и Илья рассмеялись.

— Давай оставим его, — сказал Артюшин. — Пусть протрезвеет. Могут увидеть, перед студентами неудобно.

Нина подумала, как студентки без ума от него. Ей самой импонировала та звериная сила, которая угадывалась в нем. И она побаивалась этой силы. Рядом с ним Артюшин выглядел смазливым и мало притягательным красавчиком; он не был в ее вкусе. Год назад, когда Артюшин предпринял настойчивую атаку на нее, она отказала ему во взаимности: только переспать с ним она не хотела, а уводить его от жены — это была бы целая морока. У нее все делалось сухо и деловито, по трезвому расчету. Красикова с его напором она тоже отвергла, потому что также не хотела с ним только переспать и тут тоже была жена и дети, но главное — она четко оценила ситуацию и поняла, что ей не справиться с ним и не подчинить его своим целям и желаниям.

У него была манера держать себя замкнуто и враждебно, студентки млели, видя его. Нина опасалась его влияния на Илью. С Ильей, несмотря на его податливость, происходили странные перемены, и Нина стояла над Красиковым, смотрела на его лысеющую голову, любопытный, стерегущий взгляд Артюшина буравил ей затылок, кожей и нервами она чувствовала присутствие Ильи рядом с собой. Она вспомнила, Красиков продолжает встречаться с ее бывшим мужем, они встречаются и пьют вместе, она ничего точно не знала об этих встречах, о том, как часто они происходят, но она подозревала в них причину своей неудачи с Ильей, хотя Красиков не был подлецом и не мог желать ей зла, а все-таки у мужчин, особенно таких нахмуренных и независимых, как Красиков, свои законы и понятия о чести и об отношении к женщине, она бы не поручилась за его мысли и слова, сказанные Илье, и сведения, какие переходят от бывшего ее мужа к Илье, неизвестно какие сведения — ложь или преувеличения — не давали ей покоя, подозрения загоняли ее день за днем, начиная с сентября, в панику, и умом она понимала, что нельзя обнаруживать свою растерянность и панику, она смотрела на этот узкий, красноватой кожей покрытый череп, и что в нем было, какие мысли, какие ее беды и рогатки ее желаниям, одному Богу было известно, кроме винных паров, там вполне могло ничего не содержаться, и нельзя было спросить ни у кого, ни у самого Красикова, ни тем более у Ильи, какие разговоры, сведения — ложь или правда, а и правды было бы достаточно, любого намека, неприятного штришка, обидной черточки бывает достаточно для самолюбия мужчины — вредят ей, вот разве что выведать у Артюшина, пижона и модника, и хитреца, каких мало, опасно, нет, опасно, она не может положиться на него, уж лучше напрямую, у Красикова, тот, по крайней мере, если хорошо объяснить и до него дойдет, не будет юлить, но лучше всего затаиться и ждать, молча ждать и терпеливо, не выдавая своих мыслей, целей, планов.

В ночь с первого на второе мая, а сейчас был ноябрь, канун праздника Октябрьской революции, она и Илья заснули под одним одеялом. Полгода, ровно полгода, чуть больше, чуть-чуть... Она плакала, и это были искренние слезы, и она знала, что для него, для своего личного счастья с ним она должна плакать. Он утешал ее. Она почувствовала благодарность к нему. Ей нужен был мужчина и нужен был ребенок от него, и Илья был этот мужчина. Он был и оставался единственной ее надеждой. Любовь? любимый? Он был ее надеждой. Единственной. Она обуздала свой крутой характер. Сухость свою она не могла обуздать. Она развила хозяйственную деятельность, опеку над ним. Она пожертвовала матерью!.. Упрямством своим, своей резкостью она не могла пожертвовать. Она могла, если надо, отказать себе во сне и в отдыхе, но у нее не хватало выдержки быть мягкой и уступчивой, и послушной. Он на каждом шагу обнаруживал ее хитрость, и он воспринимал ее фальшивой и чуждой, потому что не было в ней искренности; она не ведала этого. Она казалась ему сухой и бездушной, и она нагоняла на него тоску и мертвила ему душу, а душа его и без этого задыхалась во тьме. Но она подозревала бывшего мужа, Красикова, скрытые козни, злилась до дрожи в кишках на слабохарактерность и податливость Ильи, и происходящие между ними ссоры, разрывы, его недовольство и свое озлобление против него казались ей результатом натиска внешнего, враждебного мира, в котором каждый ищет выгоды себе, пакостит другому, завидует, равнодушно или мстительно сторонится чужой беды; этот мир, казалось ей, так устроен, что чем равнодушнее плюешь на людей, не допуская затронуть себя их бедам и нуждам, тем больше они тебя ценят и служат тебе, но стоит подумать о них, искренне подумать и проявить откровенность — о, глупость, быть откровенной с ними! — они наплюют на тебя, насмеются в лучшем случае, или подцепят твою откровенность и используют ее против тебя.

Она оправдывалась тем, что у нее была тяжелая жизнь и люди научили ее так думать и вести себя. Илья под сердитую руку сказал ей, неправда, у всех тяжелая жизнь, везде одинаковые люди, он сказал, она сама такая, и поскольку каждый поневоле судит о других по себе, такие уж мы ограниченные и узкие, — человек живет в среде подобных себе. Волк живет среди волков, лгун — среди лгунов. Шакал живет среди шакалов. А человек добрый и доверчивый живет среди добрых и честных людей.

Он целый год ходил, не поднимая головы, она знала, что он выходит в мужские компании, пьет и речи человеческой не забыл, но женщин он сторонился, он был постоянно в мрачной хандре, едва здоровался, он был неприступен для женщины. Она терпеливо ждала. Она и Ольга считались подругами, этот факт мог отвратить его, но мог, напротив, послужить ей на пользу, такие вещи не поддаются учету и предсказанию, и она ждала, не навязывалась ему, но и не давала ему забыть о себе. Он себя ощущал инвалидом, и она угадывала это. Она могла представить, что если бы у нее погибла дочь, мрачным и черным показался бы ей мир. О, она была умна и могла поставить себя на место Ильи и понять его состояние. Она стремилась, как мужчина, сделать карьеру, у нее был построен план, который она тщательно скрывала ото всех, и когда стала жить с Ильей, и ему ни словом не обмолвилась о своем плане, он был ее тайной, ее детищем, выполнить этот план- вот чего хотела она более всего в жизни. Одиночество, одинокая старость — вот чего не хотела она ни в коем случае, ей нужна была семья, нужен был ребенок, собственный, родной, только собственный ребенок мог увенчать ее план, в противном случае, ее жизнь — и при успешном осуществлении плана — не имела бы завершенности. Когда Илья в разгар весны, в апреле, осторожно и неловко, и недоверчиво пробудился к жизни, его глаза открылись, и в них появился живой блеск, непостоянный и слабый, но появился, и по-видимому кощунством казалась ему его возрождающаяся радость жизни, она была рядом, близко, удобная, доступная, далеко не урод, очень и очень не урод, недаром все эти Красиковы и Артюшины добивались ее, ну, положим, Красиков, этот матерый кобель, просто увидел, пропадает баба зря, свободная, незанятая баба, и он приударил, чтобы не упустить случая, но Артюшин еще и до войны тянулся к ней безотчетно, может быть, сила ее и бодро-безразличный тон ее с ним, ну и конечно, симпатичная внешность подковырнули его, вот-вот, оно самое, чем ниже ставишь человека, тем сильнее тянется он к тебе. Она рассказала Илье о Красикове порывисто и возмущенно, с негодованием спрашивая, почему, за что, неужели по ней можно предположить, что она такая — никаких обязательств, никакого уважения к женщине, удовлетворить себя, животную потребность, и все — в ее голосе дрожали слезы, и Илья увидел ее, будто впервые, будто в апреле впервые встретились они, он улыбнулся одними глазами, мягко улыбнулся, отвел в сторону сочувственный взгляд и промолчал, чудесно он умел молчать, основательно и прочно, отсутствие ноги не смущало ее. Тут удачно подошел майский праздник, вечеринка, и ночь после нее, она отдала себя ему не без борьбы, когда они разъединились, она плакала, он утешал ее.

А вдруг, подумала она, Илья и ее бывший муж тоже встречаются и пьют, и тут же Красиков, они пьют втроем, а может быть, и Артюшин вместе с ними, до войны, подумала она, у нас была постоянная компания, Бибиков и я, Артюшин, Красиков с женами и Илья с Ольгой. Она не знала, чему верить, у кого выяснить. Откуда дует ветер, в чем причина, кто? — Красиков? Артюшин? или сам Бибиков вредит ей? Кто настраивает Илью против нее? Чем?.. Если бы она могла точно узнать, что говорится о ней и кем говорится, она бы что-нибудь придумала. Она с презрением подумала, как слаб Илья и как он податлив, и как ничтожны все эти люди в своей злобе против нее.

Узкий череп под редеющими волосами вздрогнул, качнулся, Нина отступила на шаг, Красиков поднялся со стула и шагнул к двери.

— Едем, — сказал он Илье. — Надо срочно ехать. Открой мне дверь.

— Сядь на место, — сказал Артюшин.

— Открой!.. Поедем к Галине. Галя... никого нет дороже Гали. Хочу к Гале!..

— Не так давно я слышала, он рвался ехать к Наде.

— Важно, чтобы у человека была цель. Неважно какая, — сказал Артюшин.

— Вот как, Владимир Павлович?

— Подожди, Иван. — Илья обнял его за плечи. — Давай мы с тобой обсудим не спеша...

— Илья!.. Ты куда дел Галю?

— Иван, ты меня узнаешь?

— Илья!

— О, черт, — сказала Нина, — будет скандал.

— Ничего не будет, — сказал Артюшин. Он подошел к двери, вставил ключ в замочную скважину и, прежде чем его повернуть, спросил у Красикова: — Ты сразу поедешь к Гале?

— Открой!..

— Сразу уйдешь из института, не задержишься? И поедешь?

— Хочу к Гале!.. Илья, едем к Галине. Она нас примет. Ты знаешь, какой она человек. — Он был размягченный и слабый, рыхлый, непохожий на себя. Глаза у него были перекошенные и невидящие, но он каким-то образом понимал, кто находится в комнате. Он дернул за ручку двери. — Открой!.. Володя, я не возьму тебя, ты мне нелюб. Я... без тебя... Я поеду. Нина, едем вместе.

— Поезжай один, — сказала Нина.

— Мне никто не нужен! — Красиков взмахнул рукой, отстраняя всех от себя. — Я один... Я поеду один к Гале.

— Хорошо, — сказал Артюшин, — сразу и поезжай. Тебе надо быстрее доехать до нее.

— Пусти...

Артюшин посторонился. Дверь отворилась. Красиков вышел из комнаты.

— Бедная Дуся, повезло ей с Иваном...

— М-да... — Артюшин поднял руку и пригладил волосы на голове. — Завтра поговорим с ним серьезно. Он в буквальном смысле слова губит себя... Нам надо втроем навалиться на него и скрутить в бараний рог.

— Сколько уж раз пытались, — сказала Нина. Она подумала, Артюшина в Красикове, в первую очередь, интересует авторитетный и надежный компаньон по гульбе, а главное — безотказный помощник в работе. А мне, спросила она, разве бесполезны его советы?

— Он был в разведке. Всю войну прошел в разведке, — сказал Илья.

Нина посмотрела на него, и когда они остались вдвоем, она взяла его под руку, ласково и послушно заглянула ему в лицо и ласково заговорила с ним — не о заботах и важных, волнующих ее проблемах, а о второстепенных вещах. Здесь важен был тон, каким произносились слова, а вовсе не сами слова и не их смысл. Важно было выражение ее глаз и то, как она ладошкой приглаживает отворот у него на пиджаке и тесно жмется к нему.

 

 

Глава шестая

 

Илья шел по коридору и увидел, что навстречу ему идет Галина. А ведь это Красиков ее имел в виду, подумал он.

— Приветик, Илья Васильевич. — Она отвела в сторону веселый и шаловливый взгляд.

— Василий Викторович у себя? — спросил Илья.

— У себя.

— Он не занят?

— У него Бажов, но, по-моему, они просто так сидят. — Она продолжала улыбаться, глядя в сторону с добрым и приветливым видом, который был у нее на лице почти всегда и почти для всех. Она была молодая, аппетитная женщина, детей у нее не было, муж погиб на войне, и со стороны было трудно решить, правду ли говорят, что она блудлива и податлива, или она сама отзывчивость, просто бойкая на язык, страшно добрая, готовая первой примчаться на помощь нуждающемуся в ней. — Вы при разговоре с Бажовым заметьте, как он будет ласково обращаться с вами. Если очень-очень ласково до приторности, значит, он вас невзлюбил... Зловредный старик. От него все интриги в институте.

— Ласково... Не понимаю, о чем вы, Галя. У меня с ним только лишь профсоюзные дела.

— Будьте с ним осторожны. Он ненавидит вашего Шеберстова, не знаю, за что, но это так...

— Не знаю. Отчего вдруг? Григорий Иванович о нем отзывается только хорошо.

— А о ком Григорий Иванович отзывается плохо? С его-то деликатностью и осторожностью... Деликатней человека, наверно, на свете нет. Недавно у нас был банкет, и Сомов предложил тост за самого интеллигентного человека в институте... за Бажова.

— Вот как? У вас был банкет?

— Небольшой... — Она все так же приветливо улыбалась. Ко всем она такая добрая? такая заботливая?.. Или только ко мне? подумал Илья. — Я вам, Илья Васильевич, завидую по-хорошему. Хороший коллектив у вас на кафедре подобрался. Это очень важно. Шеберстов, каков сам, таких, видно, сотрудников ищет. Вы. Потом Иван Николаевич. И Владимир Павлович...

— Переходите к нам, — сказал Илья. Это была шутка. Так его и поняла Галина. Она посмотрела ему в лицо, благодарная за приятные слова, пусть даже и сказанные впустую. А он их сказал после небольшой паузы, ожидая, чтобы она продолжила свой список и назвала Нину Михайловну Шульженко, старшего преподавателя, а после повышения Артюшина — в ближайшем будущем ио доцента их кафедры, его сожительницу и персонального тирана.

Галина ничего не прибавила.