Одна капля воды слилась с рекой...

 

1.

В полдень пекло немилосердно. Грязное марево висело над базаром. Цвет одежды, фруктов, банок с вареньями-соленьями рябил глаза. Отовсюду неслись веселые крики продавцов. И над всем этим гомоном - жиденький звук баяна. Достав купюру побольше, положила в потертый футляр. Услышала:

- Благо-оо-дарю-ууу...

Баянист не глядел в мою сторону, благодарил куда-то в пространство. Уже собравшись уходить, оглянулась.

Где я раньше видела этого человека? Кого он мне напоминает? Где, когда, кого?

И – с трудом узнала: Б.Ю.

 

2.

Темно-зеленый костюм - ощущение, что куплен, брошен на мостовую, размят, растоптан, вывалян в пыли, а потом надет на тщедушное тело.

И выражение лица Б.Ю. тоже какое-то «мостовое» - пыльное, растоптанное...

 

...Правил приличия для него не существовало. Он мог начать есть кашу из баночки прямо посреди лекции: у него была язва. И питаться приходилось по расписанию. Если попадал под дождь, мог мокрые ботинки поставить сушить на батарею в аудитории, переодеть носки и шлёпать прямо в них. Главное – сухо. Ему нельзя было простывать: больные легкие. До конца мая ходил в толстых свитерах, обматывал горло шарфами. И почти каждый год летом ездил в Ялту, откуда возвращался с почти свежим цветом лица.

...Учебной программы для него тоже не существовало. Входил в обшарпанную аудиторию, и, впившись правым глазом (левый при этом ехидно щурился) в одного из первокурсников, спрашивал многозначительно:

- Кто такие историки?

- Тупицы, - ответ, разумеется, самого Б.Ю, так как студенты в этот момент затихали.

- А философы?

- Лгуны!

- А журналисты?

- Продажные....

Вопрос-ответ, вопрос-ответ. Год 1974.

 

3.

Его появление в предпраздничные дни настораживало. Вначале шло безобидное: вот, дескать, купил разные шуры-муры - открытки, то бишь, купил, а «эта» (традиционное обозначение жены) невзначай бухнула все в помойное ведро. Пришлось копаться в помойке. Нельзя же знакомых без поздравлений оставить!

На лицах девочек появлялось презрительное: и этот фрукт - преподаватель высшего учебного! Кошмар! Говорят, «неуды» на экзаменах ставит только так! Девочки мечтали об отмщении. Но бравый солдат Б.Ю. их опережал. Выкинув вперед палец, испачканный чернилами, он вопрошал:

- Вот вы! Вы - как сюда попали?! Сколько папа-мама отбухали?!

В аудитории воцарялась тишина. У меня, сердобольной и романтичной, ныло сердце: ну, за что он их, ведь они такие милые, такие хорошие, такие красивые! Я вставала и возмущалась. Он вопил:

- А вас не спрашивают! Сидите и молчите! Тоже мне - москвичка!

С этим прозвищем я впервые столкнулась на приемных экзаменах. Умнейший Юрий Алексеевич К., заместитель декана факультета журналистики, зондировал почву насчёт моей начитанности и политической подкованности целый час. Затем, откинувшись на спинку скрипучего стула, сказал: «Четыре». Правда, с ним не согласился заносчивый, но очень справедливый (как выяснилось потом ) Виктор Кириллович С. И твердо заметил: «Нет! «Отлично». На том и порешили. Тем более, что на оценке «отлично» настояла и Руфина Аркадьевна Н., прокомментировав такое решение своеобразно:

- Было бы странным, если бы москвичка с золотой медалью получила у нас другую оценку...

Думаю, им очень хотелось узнать, почему «москвичка с золотой медалью» предпочла университет в казахстанской столице университету московскому. Но, как люди интеллигентные, уважающие чужие тайны, вопросов они не задавали.

...

- Но вы не правы! - «смело» выступала я, вибрируя от страха перед Б.Ю.

Он, ехидно прищурившись, изучал меня словно амебу под микроскопом. Было в его лице неподдельное любопытство, а оно, как известно, сродни доброжелательности.

 

4.

...Никто и не подозревал, что Т. может так лихо говорить.

Мы целый месяц «сельхозработ» в холодной Кустанайской области были рядом. С восьми утра до восьми вечера рыскали по черному рыхлому полю с оцинкованными ведрами в руках – высматривали оставшиеся картофелины. Иногда мальчишек наших отправляли на ток - грузить зерно в машины. Машины пропадали неизвестно где, ждать их приходилось часами, мальчишки зарывались по шею в золотистое пшеничное или ржаное, спали. Как суслики. Работа на току считалась тяжелой, мужской, поэтому девочкам приходилось месить сапогами землю и завидовать дрыхнущим богатырям.

Под вечер, продрогшие и вымотавшиеся, мы пекли картошку способом, которому меня научил папа: набираешь полное ведро крепких хороших клубней, предварительно, разумеется, все перемыв, переворачиваешь ведро, обкладываешь его ветками, прутьями, травой, всем, что горит. И где-то через час - праздник живота готов. По вкусу такая картошка напоминает запеченную в костре, но есть ее можно прямо с кожурой – не обгорает, как в костре, до угольков.

...Итак, мы были рядом. Т., как правило, молчала. Говорила я: о школе, о мальчике Сереже, в которого была влюблена, о книгах, о том, что маму вообще не помню, а папа умер за месяц до моих выпускных экзаменов в школе, взяв с меня слово уехать к его двоюродной сестре в Алма-Ату. Не может шестнадцатилетний ребенок один жить в Москве...

Она безучастно слушала. Я была благодарна за молчание, потому что боялась оказаться прерванной: все-таки ей не шестнадцать, как мне, а уже целых двадцать четыре. И ей уж точно есть, о чем рассказать.

Впервые я поняла, что она может говорить много и страстно, на комсомольском собрании курса. Лицо ее, простое и курносое, немного облагороженное очками, все больше пунцовело.

- Нам пора разобраться в том, кто такой Б.Ю. Лично мне многие его рассуждения кажутся странными и неоднозначными для преподавателя факультета журналистики...

...Возвращаемся с собрания. Город блестит рекламами. На повороте к парку мы делимся на две части: половина - домой к папе и мамочке, или к тете, что тоже неплохо, другая половина - в общежитие.

Вдруг Т. тяжело опускается на скамейку под кленом и выдавливает ни с того, ни с сего:

- Детдомовская я, всю жизнь мне материнской ласки не хватало, домашнего тепла.

Сажусь рядом, неумело обнимаю ее. Язык у меня деревянный. Что сказать?

 

5.

У Б.Ю. был праздник: экзамен по теории журналистского мастерства у первокурсников.

Он - от возбуждения - носился по аудитории. Потирал руки. Щурил глаза. Разглаживал зеленую ткань костюма. Восторженно перекладывал билеты слева - направо, и - наоборот.

Мой ответ «низверг-поверг» Б.Ю. в пучину недовольства и он поставил мне «уд».

Как оказалось потом, мне повезло: поставил «уд», сердито посоветовал учиться, а не ерундой заниматься. И внимательнее изучать классику. Там все найти можно.

Т. он влепил «неуд», обозвав тупым детдомовским ребенком, уже давно превратившимся во взрослую идиотку, которой не помогут все университеты мира, потому что писать она не умеет - читал он ее заметочки в районках и областных газетах. И что он вообще считает порочной эту практику: принимать в студенты без экзаменов, без творческого сочинения «людей с опытом». Что у нее, у Т., только один опыт: как не надо писать...

Т. сначала всхлипывала, потом зарыдала, потом упала в обморок.

Потом она неделю не ходила на занятия. Ничего не ела и все время плакала. Потом попала в больницу – нервное истощение. Лежала на больничной койке - отвернувшись к стене, ни с кем не разговаривала.

Мы решили мстить за поруганную честь однокурсницы.

Потом Юрий Андреевич Ботов, ведущий факультатив персидского языка, советовал не пороть горячку и не ходить всем курсом к декану жаловаться на «хамское поведение преподавателя».

Мы брели по осенней алма-атинской листве, пахнущей полынью и грустью, Ботов, двадцатисемилетний, красивый и умный, цитировал Хайяма, Хафиза, Рудаки.

Потом я спросила:

- А при чем тут персы и Б.Ю.?

Ботов не обиделся, ответил:

- А при том, что это все - жизнь. И надо ее вместить. Вместить в разум. В душу. В себя. Ладно?

Мне осталось только кивнуть головой.

А Ботов продолжил:

- Ты представь себе сорок первый год. Деревня Астрача, это на границе Бокситогорского и Тихвинского районов. Там фашисты хотели замкнуть второе кольцо блокады вокруг Ленинграда, бои, говорят, шли жестокие... Представила?

- Представила, - пообещала я, ничего не представив.

- И семнадцатилетнего ребенка – как ты теперь - в этом пекле... Понимаешь? Которому пришлось убивать в том нежном возрасте, когда нужно писать стихи о первой любви и первом поцелуе. Который сутки, тяжело раненый, лежал среди трупов, едва выжил...

- Понимаю, - вяло ответила я, - ничего не понимая, - понимаю, но это не дает права...

Ботов улыбнулся, а потом предложил мне перевести на русский язык один из рубайи. Мы сидели в парке, слушали, как шепчет осень, записывали в чистый блокнот наш общий перевод.

Среди моих бумаг, которые я перевезла через границы двух государств, до сих пор хранится этот пожелтевший лист: «Одна капля воды слилась с рекой, одна горстка земли стала землей. Что твой приход в этот мир означает, где же та мошка, что летала весной?»

 

6.

У нас с Ботовым был лишний билет на концерт. Мы пригласили Т. Она опоздала. Пришла после антракта. Возбужденная, в малиновом костюме, с букетом бордовых гвоздик.

После концерта пошли ко мне. Пили чай.

Вдруг Т. сказала:

- Я была у Б.Ю. У него дома.

- Как? То есть?

Т. развела руками. И звонко рассмеялась:

- Думала предупредить его, чтобы сам уволился, а то ведь уволят - больше никуда не возьмут. Никакой жены у него. Живет в трущобе. Нищета, даже подушки нет, но кругом - книги, книги, книги... Кстати, у него и кровати нет. Он спит на полу, на матрасе. Чаем угощал, разговаривали, он мне книги показывал... Такой жалкий... С одной стороны. С другой... Ему нравится, что он не похож на нас, на всех! Вот и унижает...Точно вам говорю!

Я мяла салфетку, представляя Б.Ю., спящего на полу без подушки. А потом сказала:

- Ты знаешь, я в деканат не пойду...

 

7.

Спустя три года Б.Ю. подошел ко мне в библиотеке - я училась уже на четвертом курсе - лицо его приобрело совершенно землистый оттенок, в руках он держал книги. Заметив мое смущение, сказал:

- Да вы не стесняйтесь... Я знаю, что вы не поставили свою подпись под тем письмом. Впрочем, наверное, если бы и поставили, вряд ли были бы несправедливы. Как преподаватель, я не имел права так оскорблять Т. Хотя и понимаю, что журналист из нее никакой. Просто вышел из себя, нервы...

- Как вы? - нелепо промямлила я.

- Все хорошо. Работаю кочегаром здесь, в библиотеке. Мне больше ничего не надо. Книги рядом...

 

8.

С Т. после того чаепития мы больше не общались, а через полгода она перевелась в К - ский университет, потом вступила в партию и дослужилась со временем до заместителя редактора одной очень партийной газеты.

 

9.

...И вот стою я посреди знойного хаоса моего родного города, в который приехала гостем из другой страны, стою перед потертым футляром хриплого баяна. Перед защитником Ленинграда.

 

Стою и слышу: «Благодарю».

 

А - собственно - за что?!