Он молчал. Первый день одиночества извлек из его памяти вещи: старую детскую книжку, которую читала им воспитательница в детском саду; фургончик с надписью «Цирк», в который он загружал своих любимых зеленых пластмассовых солдатиков, а затем тащил фургончик за веревочку, но не на войну, нет, к окну своего одинокого детства в однокомнатной квартире на пятом этаже в городе, в котором громыхали трамваи, а еще были цирк, кинотеатр и лес, - рядом с домом, рядом с окном, рядом с детством, рядом с его жизнью. А в жизни были солдатики да еще место под деревянным письменным столом, тихое, темное место. Там было хорошо сидеть одному, перебирая детали конструктора, шурупы, гайки, болты, и общаться с солдатиками, передвигая их по полу, то по одному, то по двое, а то и всем взводом. Все это он делал в полном молчании и одиночестве.

Сколько он помнил себя, он молчал.

Второй день одиночества его успокоил. Он лежал на диване и бездумно глядел в потолок.

Памятью этого дня стал для него город.

Город никогда не звал его в свои недра какой-то особенной тоской. Но иногда он выходил из дома, брел на остановку, садился в пустой трамвай, опускался молча на сиденье у окна и долго-долго ехал по всему маршруту – мимо театра, мимо цирка, мимо леса, мимо зданий… Доехав до старой части города, он выходил и шел прямо к открытому пространству, манящему его. Выходил на высокий обрыв (его город стоял на горе) и долго смотрел вдаль и вниз – на белую змею реки в окружении темно-зеленых летом и черных, в снегу, зимой лесов. Эта река, спокойно струящаяся в низине, у подножия города, очаровывала его степенностью белой текучести, он уходил с ней куда-то вдаль, туда, куда звали его предки. Независимость его одиночества сливалась с независимостью белой текучей воды. Гордый, одиноко стоящий человек ощущал в этот момент все величие родины, земли которой простирались лесами за горизонт. Белая река блестела и звала, взгляд скользил за водой. Молчание мира наполняло его ощущением близости и покоя, соединенностью с землей и городом, который, как обручальным кольцом, обвивала белая река.

Второй день одиночества привнес в его жизнь молчание мира.

Третий день понес его стремительным потоком. Но не в городскую суету. Нет. Что-то порвалось в его памяти. И в этот проем хлынули люди и события, лица и поступки, бешеным вихрем проносясь мимо него. А он сидел в кресле, курил и смотрел это немое кино. Одинокий зритель событий собственной жизни, нахлынувшей воспоминаниями, но уже катящейся куда-то вдаль мимо сидящего в кресле. Прошлое оставляло его, откатываясь все дальше и дальше. Он безучастно провожал взглядом то, что отныне ему не принадлежало.

Это день освободил его от искрящегося калейдоскопа прошлого, мнимо шумного и суетного. Он понял, что всегда смотрел на жизнь из окна громыхающего трамвая. Он отпускал городскую суету из плена нахлынувших воспоминаний туда, где ей и надлежало быть – вовне, вдаль, за окно…

Утром четвертого дня он проснулся от звона. Звенела в ушах тишина, тонко вибрируя до тихого посвиста. Звон ускорялся, набирая обороты, расширялся вовне, слух тонко улавливал распространение звуковых волн, и вместе с расширением поля звука расширялось внутреннее пространство.

А в нем возникали силуэты. Их никогда не было в его прошлом, как никогда не было самого прошлого. Дежавю не существовало в природе его внутреннего мира.

Это было открытием четвертого дня. А ночью его уносило, темный вихрь кружил и нес тоску его сознания в тот город, которого никогда и нигде не было. Он открыл для себя этот город, в котором он также был одинок. Состояние одиночества – единственное состояние, которое он уже переживал раньше и которое пережил опять в никогда не виденном им городе. Эта ночь была наваждением уже пережитого.

Одиночество пятого дня опустошило его. Пустота комнаты угнетала, исчезла привычная привязанность к вещам. Вещи стали чужды ему. Они самодостаточно существовали в комнате. Иногда ему казалось, что вещи оставили свой привычный образ жизни и углубились в сущность самих себя. Он вдруг увидел, что у вещей, оказывается, есть своя собственная, глубоко внутри спрятанная жизнь.

Вдруг оказалось, что его любимый диван живет своей внутренней жизнью, отличной от той функции, которой наделили его человеческие руки, сделавшие все для собственного комфорта и удобства. Диван, стол, кресла, стулья – все эти вещи вдруг открылись ему. Откуда возникла в них глубинность, казалось бы, совершенно чуждая им? Этого он не мог понять. Да и что, вообще, можно понять о жизни вещей, живя в изолированной квартире стандартной многоэтажки?

Он вспомнил старый город с бревенчатыми домами. Все они как будто были одинаковы, выстроившись в ряд вдоль улицы, по которой он шел. Но каждый дом обдавал его собственным, только ему свойственным ароматом и очарованием. Каждый дом был особенным. Он помнил, как нравились ему эти одинокие прогулки в старом городе, знал, что в одном из таких бревенчатых домов на берегу белой реки жила его бабушка с многочисленным семейством. Был когда-то особенный дом – дом его предков. Но дом снесли еще до его рождения, на этом месте выстроили лабораторию городского университета. Он не был в доме, никогда не видел его воочию.

Принюхиваясь и прислушиваясь, кружил он вокруг того места, где, как сказал ему когда-то дядя, стоял их дом. Пытался разбудить древнее, присущее только их роду, их дому воспоминание, старался уловить специфичный запах, присущий только ИМ, частью которых был и он. Но память предков молчала, спала без сновидений.

А ночью ему приснился белый волк. Он стоял на берегу белой реки и жадно лакал белую воду. Затем белый волк поднялся на гору. На этой горе стоял дом. Из дома вышла старая черная женщина и свистнула белого волка. Белый волк бежал к женщине со всех своих лап. Старая черная женщина гладила белого волка, а он волчонком играл у ее ног, путаясь в складках черной длинной юбки.

Утром шестого дня он проснулся освобожденный. Он чувствовал запах дома. Этот запах, со всеми оттенками, выползал из щелей, струился по комнате: горький запах травы и хлеба, пряный запах моченой шерсти. Во всем этом он тонул. Запах заполнил все пространство, стал обретать цвет, белый молочный цвет. Запах струился потоком, баюкал и уносил с собой. Текла белая река, молочный вкус ее воды одарил проснувшимся воспоминанием о доме и о старой женщине, кормившей мужчину горячим ароматным хлебом.

Кто был этот мужчина? Он понял, что увидел себя.

Шестой день одиночества вернул ему дом предков.

Солнечным утром седьмого дня он встал с дивана и подошел к окну. Открыл окно – мир вошел в его жизнь.