- Мы вручаем тебе самое дорогое, - торжественно сказал Папа. По его виду было видно, что он собирается еще пустить одинокую слезу для полного драматизма, - нашу дочь! Береги ее, и помни, что теперь твои поступки определяются той, кто полностью зависит от тебя...

Он еще хотел сказать что-то про высокую честь и доверие, но взгляд жены его остановил.

Потом Папа вознамерился меня поцеловать, но я уклонился от проявления родственных чувств.

- Нет-нет, ограничимся рукопожатием. Вы знаете, поцелуи разносят инфекцию...

"К тому же, мне хватает поцелуев собственной жены",- мысленно добавил я.

- Да? - с интересом осведомился Папа.

Но я не стал вдаваться в подробности. Марина ждала меня у открытых дверей.

Яркий лунный свет выхватывал подробности ее уже начавшей полнеть фигуры, показывал детали длинного белого платья, плотно прилегавшего к телу, ореолом касался головы. Затемнял только лицо. Но я знал, что она улыбалась.

Мама с Папой стояли у подножья лестницы.

Мы оглянулись, помахали им, таким трогательно архаичным в своих строгих костюмах, и пошли к машине.

Луна ярко освещала путь.

- Смотри, не простудись, девочка, - напоследок крикнула Мама.

- Да, заботься о ней, как о себе, - добавил Папа, - и, главное, помни о последнем средстве, которое...

Я заводил мотор и последние слова заглушило урчание.

Ох уж это Последнее средство!

 

Первую сотню километров мы проехали во власти пьянящего чувства свободы. Долой опеку старших! Долой правила и приличия! Раза три я останавливал автомобиль, и мы взахлеб целовались.

К границе я подъехал под утро. Начинало светать. Марина уже спала, и, наверное, видела яркие сны о нас...

На венгерской границе просто посмотрели наши документы - ну, за них я был совершенно спокоен, все же папа не первый год жил на свете, связи имел прочные - и сочувственно козырнув, пропустили.

На украинской стороне вначале посмотрели на российский номер, потом на мою довольную физиономию. Наверное, это оскорбляло их представления о том, как следует пересекать кордон независимой страны. Меня попросили показать, что в фургоне.

Я показал.

Через полчаса я уже мчал по утренней пустой дороге, от души вдавливая в пол педаль газа.

Днем я выбрал тихое местечко и поспал до вечера.

А как стало темнеть, снова пустился в путь.

Где-то за Киевом, когда было уже совсем темно, и вот-вот Марина должна была проснуться, меня обогнала серая тяжелая иномарка. Она долго, около получаса ехала следом, приклеившись, светила дальним светом, а потом, после какого-то заснувшего поселка, вдруг рванула вперед и остановилась, перегородив полосу.

Я тоже остановился. Причем, не без удовольствия.

Два массивных, уверенных в себе и своем месте на этой земле, парня подошли к фургону. Один стал у капота, другой наклонился к радушно открытому окну.

- Слышь, пацан, куда едем? - спросил этот второй.

- Далековато, в Москву.

- А че везем?

Я не мог им не показать. Разумеется, такие милые любопытные ребята...

- Хотите посмотреть?

Я вышел из машины.

- Мне и самому этого хочется, - доверительно добавил я, открывая дверцы фургона.

Эти двое были тут как тут, стояли за спиной.

Луна удобно светила прямо в глубину автомобиля.

- Ты че, это... - растерянно сказал один.

Я влез внутрь и отвалил крышку.

Да, Маринка уже просыпалась. Глубокий неподвижный сон готов был вот-вот прерваться - об этом говорили едва дрожащие веки.

- Правда, она хороша? В этом платье, с этими цветами в бледных руках.

Второй парень со страхом посмотрел на первого.

- Погодите чуток, сейчас она проснется... Не хотите ли разделить с нами завтрак? Она обычно в этом время голодна.

Без подготовки, как это она умела, Маринка резко села и вперила взгляд открытых, но еще не проснувшихся глаз в пространство.

- Ну куда же вы... она будет вам очень рада. Как и я, тоже.

- Кто это? - спросила жена. - Последнее средство не нужно?

- Уже никто. Нет. Поехали?

 

Эту ночь мы снова целовались, останавливаясь при каждом удобном случае. Безрассудство молодости, не ведающей канонов и попирающей давние идеалы, как сказал бы Папа. Ну, да Папа любит так говорить. Он с самого начала вспоминал про то, что в Их время все было совершенно по-другому. Не знаю, как это, по-другому. Что, вообще не целовались?

 

Уже в России, в которую мы проехали без запинок, только что приготовленным, свежезамороженным утром, с которого еще не успела сойти молочная дымка, когда Маринка пошла спать, я остановил машину, чтобы подобрать продрогшего попутчика.

Батюшка, или не знаю, кто он там по своему званию, выстаивал у края дороги и с надеждой взывал к чуду.

Я открыл дверцу:

- Садитесь!

- Слава Господи! Вот спасибо! Думал, не дождусь никого...

Я согласился с ним, что да, в это время обычно много гигантских фургонов, водители которых с легкостью подбирают голосующих.

- И куда едешь? - спросил батюшка.

- Едем, - поправил я. - Мы вдвоем, я и жена. В Москву.

Тот изумленно оглянулся на стенку за спиной.

- Да, она там, в фургоне, спит, - беззаботно ответил я.

- В фургоне?! Спит? - потом он чуть расслабился. - А-а, вроде как дом на колесах? Да только без окон как же...

- А ей и не нужны окна, - заметил я. - В ее-то положении. Я просто закрываю ее крышкой, а потом запираю двери, чтобы никто не беспокоил. Ей там покойно и уютно.

Все, что думал батюшка, отразилось на его лице: "Или он сбрендил, или я чего-то не понимаю".

Любопытно, но мысль о том, что сбрендить мог он сам, в голову ему не приходила. Что поделать, люди обычно объективны и рассудительны только по отношению к другим.

Я вздохнул, потому что сам был человеком. Не то, что жена...

- Ну да, - пояснил я. - Она же переносит солнечного света, еще, насколько знаю, чеснока и освежителей воздуха, поэтому днем лежит, где потемнее, а вот уже ночью отрывается по полной.

Батюшка внимательно всмотрелся в меня. Хорошо, что хоть не перекрестился.

- Хотите взглянуть?

- Нет.

- Поэтому, - широко зевнулось, - и мне приходится подлаживаться под такой, не сосем привычный образ жизни. Мало того, днем нужно как следует выспаться и где-нибудь найти еду для жены. Знаете, как трудно в наше время полной сертификации и вакуумных упаковок найти настоящую свежую кровь...

Тут батюшка дал себе волю и перекрестился.

- Вас это смущает? Меня поначалу - тоже. Что поделать, совершенно другой обмен веществ. Я даже думал, стоило ли связываться с такой недотрогой, ведь сплошные заботы, но с другой стороны некая жертвенность, желание помочь ближнему, эта боль за другого в лучших традициях русской интеллигенции, да и красива она безбожно... простите, за каламбур. Вообщем, теперь мы вместе и счастливы...

Он кажется, думал, что я смеюсь, потому что неодобрительно нахмурился.

Но, поскольку я подвез его до деревни, к самому дому и церкви, он подобрел и разрешил мне передневать до вечера.

Мне хватило шести часов. Потом я пробежался по ближайшим домам, купил банку молока для себя и вернулся к машине.

Батюшка вышел провожать.

- Я подумал, и простил тебя, - мудро и покровительственно изрек он. - Я знаю, ты хотел меня подъязвить. Это плохо, это в тебе говорит молодость...

Я скромно опустил голову.

- По возрасту ты поймешь, что это великий грех. Так что ты везешь?

Моя молодость не позволила мне соврать.

Я открыл фургон и дал постоять несколько секунд остолбеневшему, парализованному батюшке, посмотреть на большой гроб, прежде чем закрыл дверцы снова.

Нет, ну, а как еще везти жену через столько границ?

 

 

Москва, столица, я надеюсь, российского взяточничества встретила нас автомобильным половодьем, который заливал все нужные улицы, несмотря на то, что был глубокий вечер.

Как и договаривались, профессор Ложечников, средних лет темноволосый мужчина, в солидном костюме ждал нас у подъезда института. Он жадно осмотрел нас, задержавшись на лице Марины, поздоровался со мной за руку.

- Значит это вы и есть. Очень приятно. Идемте за мной.

Все было обговорено заранее. Консультация и возможное наблюдение, ночной приезд, невообразимый умопомрачительный гонорар, про который Папа проникновенно сказал, что такие деньги собираются только большим трудом и только за очень долгое время. При этом он многозначительно посматривал на меня.

Профессор пропустил Маринку вперед и тихо проговорил:

- Не хочу Вас пугать, но девочка выглядит очень плохо.

Я тоже не хотел его пугать, поэтому только согласно кивнул.

В кабинете он включил свет, уверенно, почти по царски занял место за профессорским столом с бумагами и пригласил садиться на диван. При этом, не переставая, смотрел на Маринку.

- Вы уже получили первый перевод? - спросил я.

Профессор кивнул.

- Вы согласны с условиями? Полная тайна, никакой информации на сторону, все анализы, все результаты передаются нам без дублирования?

- Да, да, я же согласился.

Еще бы не согласиться за такие деньги!

- Тогда не будем терять времени. Профессор, приступайте. Именно, в моем присутствии.

Он, уже что-то подозревая, подошел к жене, еще раз осмотрел, попросил прираздеться и стал слушать стетоскопом.

Я с удовольствием - не мог отказать себе в маленьком развлечении, - следил, как меняется его лицо, проходя стадии удивления, непонимания, озабоченности, испуга, ужаса.

Когда профессор Ложечников повернул голову ко мне, я сказал:

- Помните о договоре.

- Но это невозможно! Она не дышит! Сердце не бьется!

Маринка только ухмыльнулась.

- Профессор, не надо так волноваться. Вам еще столько предстоит узнать!

Его трясло. То ли от предвкушения, то ли от радости первооткрывателя. Нет, ну разумеется, не от страха. Чего пугаться? Я ведь не пугался в свое время.

- Такого просто не может никогда быть!

Это молитву он использовал еще пару раз, когда смотрел Маринкино горло, щупал тело, подносил ко свету руки.

Потом он сел рядом с нами, на диван.

- Кто вы? - спросил он тихо. - Это - не человек!

- Разве для того, чтобы быть человеком, обязательно нужно дышать? - спросил я.

Маринка благодарно коснулась моей руки.

- Не человек в биологическом смысле, - профессор стал внимательно изучать меня, и совершенно напрасно.

- Я знаю не больше вас, - сказал я. - Мы познакомились чуть больше года назад в Трансильванских Карпатах. Я едва не замерз, голосуя зимой на горной дороге. Она подобрала меня уже глубокой ночью, привезла домой, отогрела... мы встали встречаться, ну, а потом познакомился с ее родителями. Милые лю... впрочем, не поворачивается язык назвать их так. Мне кажется, это какая-то мутация, особый режим жизнедеятельности организма, при котором органы трансформируются, начинают работать совсем по-другому, на других принципах. Полная перестройка, другие реакции, другое качество. Начнем с того, что они не едят, только пьют. Но дальше я не специалист...

- Не знаю, что и сказать...

- Говорить ничего и не надо. Мы выбрали Вас, как крупнейшего специалиста по женским патологиям. Кто, как не Вы, способны обеспечить наблюдение, поддержку, и, в случае чего, какое-то, научно обоснованное вмешательство а, затем, и нормальные роды.

- Как? - переспросил ошалело он.

- Роды, - повторил я. - Как никак, четвертый месяц уже.

- А разве...- похоже, как любят выражаться в медицине, мы его теряли.

- А разве. - передразнил я его. - Почему бы и нет?! Хотя, могу сказать, в свое время я был потрясен не менее Вашего. Но Маринка, а потом и ее родители меня успокоили. Это хотя и редкое событие, но вполне естественное. Маринка-то как появилась? Так же. Просто за последние сто тридцать лет наука, как они надеялись, не топталась на месте. Тем более, нынешнее инфекционное время, новые угрозы... все-таки лучше, когда рядом профессионал.

- Это так необычно...

В глазах профессора я увидел мелькнувшую мысль об глубоких исследованиях, о жизни, посвященной новому направлению, о славе, Нобелевской премии... во всяком случае, что-то такое подобное промелькнуло. И погасло.

Мы еще минут с десяток наблюдали остаточные явления его растерянности и удивления, но потом проф втянулся, начал рассуждать о рентгене, особой палате с зашторенными наглухо окнами, комплексах исследований, анализах крови, кожи... вообщем, вошел во вкус.

Ну, теперь, будущее Маринки обеспечено. И мое.

И нашего первенца.

А что до той случайной мыслишки у того в голове, то у нас всегда остается Последнее средство... а как иначе Папа стал таким же, как Мама?

Она ведь его укусила...