II

 

Все лето я преследовала Хину. Я колесила на велике вокруг почты, скупала там ненужные мне марки, открытки, календари. Однажды подловив старуху возле магазина с тяжеленными сумками, я предложила ей помощь. Получив согласие, я пристроила ее баулы на руле велосипеда, и потихоньку покатила к ее жилищу. Дожидаясь Хину возле калитки, я ловила на себе растерянные взгляды односельчан, и уже начинала уставать от повышенного внимания, когда хозяйка дома подошла ковыляющей походкой, поблагодарила меня за помощь, а я навязалась к ней на чай. Попав в святая святых, я огляделась. Ничего захватывающего в скромной обстановке ее дома я не увидела, ни старинных ведьминских амулетов, ни засушенных пучков кореньев и трав, ни свечей, ни лисьих лап. Ничего. В красном углу комнаты одна икона, для отвода глаз, решила я тогда. Доисторический обшарпанный шкаф, мутный трельяж, железная кровать, с бесконечной стопой разнокалиберных подушек, стол у окна, и наискосок во всю комнату полосатая изможденная дорожка. Везде, правда, были белые накрахмаленные, вышитые, как я позднее узнала, самой Хиной салфетки, и такие же занавесочки, белые накрахмаленные, вышитые.

Видя мою расстерянность, Хина улыбнулась в кулак, откашлялась и позвала меня чаевничать. Я поднесла чашку и вдохнула изысканный аромат чая, отпив, поняла, что настоян он был на каких-то неведомых благоухающих травах, и догадка осенила меня, - конечно, все дело в потайной комнате! Или подполе – дом-то свой! Все, все было припрятано там, и ведьминские книги, и обереги с амулетами, и травы! Сейчас я удивляюсь, как я начитанная, умная не по годам, могла поверить в Хинину связь с нечистым. Ладно полуспившиеся, изнывающие от однообразия собственных жизней граждане поселка, но я?! Как я могла клюнуть на всю эту чушь?! Но в то лето одержимая желанием добраться до Хининых приватных закромов, нахвататься недюжинной силы, я стала каждый день встречать почтальоншу с работы, провожать домой, ходить с Хиной в лес, или в луга – собрать травки к чаю. Ага к чаю. Я все примечала, все запоминала, да и Хина начала мне потихоньку втолковывать зеленоаптечную премудрость. Научила меня нескольким молитвам, но Зоя Васильевна, завуч моей школы, если помните, была гораздо убедительнее в преподавании основ атеизма, чем Хина в роли проповедницы Православия, и я оставалась равнодушна к религии, но из лояльности к моей наставнице не показывала его. А брать с собой в церковь старуха меня не могла, опасалась, что меня из пионеров исключат. И только приговаривала иногда:

- Придет тебе время, Наточка, придет...

Я же воспринимала это все, как хитрость – не может же колдунья шастать в церковь на поклон к богу.

 

Видя мою растущую привязанность к Хине, подходили сердобольные тетки, гладили меня сочувственно по голове и, упиваясь жалостью ко мне и своей значимостью, причитали:

- Наточка, зачем ты, девочка, ходишь к этой старухе. Ничего хорошего из этого не выйдет, малышка. Бедный-бедный ребенок, матери-то совсем не до нее.

Натыкаясь на ярость в моих глазах участливые тетушки одергивали руки и уходили бормоча себе под нос.

Моя классуха, уже бывшая классуха, к моей плохо скрываемой радости, выловила меня в библиотеке и пустилась в пространную беседу о суевериях. Ее новая вставная челюсть, дурацки вытянувшая и без того долгое ее лицо, еще не приспособилась к ее рту, клацала, как у хищника, и похоже стремилась на свободу. Сначала я наслаждалась напрасными попытками Елены Ивановны угомонить чужеродное тело в полости зловонного рта, но потом предпочла отключиться и думала о завтрашнем походе с Хиной за травами. Не видя никакой реакции с моей стороны, старая идиотка подослала ко мне свою внучку- переростка, и та принялась меня стращать всякими небылицами о нечисти, о ведьминских шабашах, о крови невинных младенцев. Я с удовольствием подумала о том, что скоро тоже буду принадлежать к этой такой нечистой, но такой притягательной силе. Потом я устала слушать Ольгин бред и, поколотив, выгнала. Может и не бабка подсылала ее, может она сама была столь инициативным товарищем.

Мать лишь раз поинтересовалась моей близостью с Хиной. Был какой-то вечер, почему-то мы вместе сидели у телевизора. В помещениях нашего полудома царил, как всегда, никого уже не смущавший милый беспорядок, часто переходивший в кромешный бардак.

- Нател, ты чего к Хине бегаешь?

- А ты откуда знаешь?

- Да, какая-то полоумная навалилась на меня в автобусе, и давай каркать, что Хина растлевает тебя.

-А ты что?

- Пожелала ей всего наилучшего.

- Соф, мне интересно с ней, - мамка любила, когда я называла ее по имени. Она тут же расслабилась, заулыбалась и спросила меня, как учеба. Я сказала, что уже месяц каникулы. Не то чтобы мама была рассеянной, она просто иногда не знала, о чем со со мной говорить. Хотя мое взросление облегчало ей задачу, со мной подругой, ей было легче, чем со мной дочерью.

- Нател, что читаешь?

- «Пятнадцатилетнего капитана», - соврала я. Во время поездки к бабушке я стянула у ее снохи «Унесенные ветром», и рыдала над горькой судьбой сильной женщины, пропуская описания военных баталий, и еще кое-каких нудных сцен. Я мечтала о том, что мой будущий муж, будет похож на Ретта Батлера, и я не буду такой глупой мерзавкой, как Скарлетт, и не буду его мучить. Осознание того, что если не будешь мучить ты, будут мучить тебя, что любовь и равноправие –понятия несовместимые, придет потом с тихой болью безответности. Три года спустя, я обнаружу у мамки в белье «Анжелику», прочитав полкниги разочаруюсь, и вернусь к моим любимым «Унесенным», прочту их уже целиком, со всеми боевыми сценами.

- И как? – мамка решила исполнить свой родительский долг, устроив допрос.

- Намного интереснее, чем фильм, - лицемерно заявила я.

- Ты у меня умница! Давай махнем к тете Гале во Ржев, на недельку. А? – чрезмерно весело произнесла мамка, доставая «Явку» из пачки, смачно прикуривая, выпуская дым через ноздри. Я знала, что у мамы новый увлекательный роман, и ей совсем не хочется покидать своего неприевшегося возлюбленного, впрочем, как и мне не хотелось покидать Хину и ее тайны, поэтому возмущено подняв брови, я протянула:

- Соф, прям щас?

- А когда скажешь. Я поменяюсь дежурствами.

 

Ржев, любимый нами обеими. Я не знаю каким он был до войны, фашисты, при поддержке советской артиллерии стерли его с лица земли. Но и тогда, мне кажется, он был таким же покосившимся обаятельным волжским городком. Наши корни, наша родословная начиналась оттуда. Подо Ржевом приютились деревеньки с родовыми домами нашей семьи, проданные огорожанившимися родственниками. Но кое-кто в тихой благославенной российской глубине оставался, а с ними парное молоко, которое мои дети никогда не попробуют. Деревенский, непонятый мною в ту пору, квас. Прабабкино домашнее пиво, рецепт, которого никому из калининской родни нашей, не пришло в голову записать. Ноги мои поколотые сенокосом. Каменистая лесная речушка, мелководная, но знающая свое дело – обогатить своими хладными водами великую русскую реку. Неприличный грибной урожай, с наглыми непомещающимися в ведро боровиками. И клюква – зеленобокая, дозревающая под кроватью, и таскаемая оттуда горстями, и спасающая в сезон от простуды. А вот на Болоте клюквы нет. Все условия есть, а клюквы нет. И я иногда печалилась – для чего мать поселилась в этой невезучей дыре, когда есть Ржев с его восхитительнями холмистыми окрестностями. С упоительной пятидесятидворовой деревенькой Орсино, от которой двадцать лет спустя останется три дома. Три. Один, слава богу, мамкин. И бывшая Тверская, потом Калининская, потом бывшая Калининская и опять Тверская область войдет полнокровно в наши жизни.

Но не сейчас, Ржев! Не сейчас!

 

Вообще, мне повезло с мамкой. Моя воля, свобода, самостоятельность многого стоили. К тому же я была одета, обута. В холодильнике помимо больничных супов и котлет, всегда были деликатесы, доставаемые благодарными больными врачам, и медсестрам. Моя сытая свобода, была мне по нраву, но порой мне хотелось свернуться калачиком на диване, чтобы мамка гладила меня по голове, чтобы шептала на ушко что-нибудь ласковое, чтобы чмокнула в щечку. Впрочем, детская моя тяга к ласкам удовлетворялась бабкой Клавой, неприкаянным моим папкой, наваливающимся в избранные выходные, не знающим о чем со мной разговаривать, но умеющим приласкать, дарящим мне всякую чепуху, и смотрящего на мать глазами побитого пса, чем тяготил ее неимоверно. Теперь еще Хина. Она нежно трепала меня за щеку, обнимала за плечи, говорила о моей красоте, но нужной степени близости, чтобы распросить Хину напрямую о ее силе, или хотя бы намекнуть, между нами не было.

Лето подходило к концу, моя вера начала давать трещину, но вдруг одно августовское происшествие, подняло престиж Хины в моих глазах, выше, чем на былую высоту.

Мы сидели с Хиной за пасьянсом, когда во дворе послышался шум, и в окно террасы бешено заколошматили. Старушка засеменила к двери, впустила Аньку Ожерельеву с месячным сынишкой на руках. Анька была бледна, лохмата, наспех одета и взволнованно тараторила:

- Хина, у Вовки грыжа пупочная, наорал. Мы пятак привязывали, не помогает, а врачи резать начнут, жалко этакого кроху. Помоги. А Натке, - она стрельнула в меня бледными голубыми глазами, - скажи, чтоб молчала.

- А ты не командуй тут, дочка. Поможем сыночке твоему. Чего ж не помочь младенцу невинному? Клади его на столик я погляжу.

После осмотра Хина наказала Аньке носить к ней Вовку три дня. На рассвете. Я съедаемая любопытством, вскакивала вместе с мамкой, и неслась к Хине. Та, дождавшись пациента, брала его на руки, что-то бормотала над маленьким, а тот во время сеансом молчал и причмокивал губами, когда же мать брала его на руки начинал истошно орать. Когда работа была окончена, Анька, смущаясь, протянула старухе трешник. Хина устало посмотрела на Ожерельеву и глухо сказала:

- Кто послал тебя почему не сказал, что я деньги не беру?

- Прости, Хина, и спасибо за мальца.

- Иди с богом, дочка, и не забывай поить Володю отваром.

Хина сделала ударение на первый слог, и я, когда Анька ушла, с видом всезнайки деловито поправила старушку. Хина улыбнулась, и молвила, именно молвила, а не сказала, или произнесла:

- Это в аптеках отвАр, Наточка, а у меня – Отвар.

Я, решив что момент настал, принялась распрашивать Хину о ее заговорах. Она, смеясь, сказала мне, что никаких заговоров нет, да и грыжи у Вовки нет. Просто он пацан крупный и пупок у него здоровый, как и положено мужику. А орет не от боли, а оттого, что собственная мать его боится.

- Ты приметила, как она на руках сыну своего держит? Руки, как деревянные, а может ли дитю быть хорошо на деревяшках? Вот я заварила ему успокоительных травок.

Но я не поверила Хине, и решила, что я мала еще для ее тайн, и нужно просто выждать время.

 

Время шло – год, два, три - я взрослела и поняла естественно, что старуха не была никакой колдуньей, а просто вобрала в себя от предков народную мудрость, знание трав, их лечебные и ядовитые свойства. Знала, как помочь человеку, если он сам себе голову заморочил, и болеет от этого. И все, что она знала, она передавала мне. Мысли свои, чувства, все чем она владела, она вливала в меня. Одного я не принимала в ней – ее непомерной любви к людям, дремучесть которых заставляла в жуткие минуты их бестолковых жизней прибегать к помощи неведомого, а в минуты благополучия бить по руке, которая вытягивала их из дерьма. Хина была для них изгоем, изгоем становилась и я, с той разницей, что она страдала от народной непримиримости, а мне было плевать на нее. Меня даже радовала волна тупой отстраненности одношкольников, косые взгляды местных сплетниц, большая половина из которых благополучно спивалась вместе во своими мужьями.

 

Хина где-то умудрилась простыть. Я заваривала ей травы, отпаивала ее, но она почему-то чахла. Я попыталась отправить ее в больницу, но она подписала вызванной мною «Скорой» отказ от госпитализации. Мама предложила показать ее ведущему врачу города, но и на это Хина ответила отказом, заявив, что на все воля Господа и она может положиться только на его волю.

Я суетилась у печки с куринным бульоном, когда услышала сиплый голос старушки:

- Нат, дочка, поди...

Я присела на краешек кровати, взяла дряблую морщинистую руку Харитоновны в свою и вопросительно посмотрела в выцветшие сердобольные глаза старухи.

- Нат, дочка, мне пора...

- Куда тебе пора?

- Ты умная девочка... И добрая

- Не говори глупостей, какая я добрая!

- Ты злишься на людей оттого, что понимаешь их и любишь. Не любила, не злилась бы.

Я прислонила голову к иссохшей Хининой груди:

- Они в страхе своем бояться тебя, а ты их любишь.

- Так ведь и тебя они теперь бояться...

 

 

 

 

Хине не досталось места на старом уютном, окруженном убаюкивающими березками кладбище. Новое Невзорово простерлось на хлипкий пустырь, затапливаемый любым уважающим себя дождем. У людей с началом государственных реформ и иссяканием достойных материальных средств, выбора в оформлении могил не осталось – однообразные черные ограды, едва доходящие до колен, и такие же однообразные кресты. Мы стояли в дождливый октябрьский день возле расхлябанной, но более менее соответствующей параметрам, ямы. Я, мама и священник. Батюшка был молод и светлолик, не обращал внимания на дождь, на вымокшую, забрызганную до самых ягодиц, и ставшую бесформенной рясу, и делал свое дело. Ни одна из тех, чьих младенцев Хина успокаивала, чьих мужей выводила из запоя, чьи желудочно-кишечно- половые расстройства она «заговаривала» не пришла с ней попрощаться. Ни возле милого, немного скособоченного домика Хины, ни сюда... Зато на поминки, уж в чем, в чем, а в этом я нисколько не сомневалась, соберутся все припитые поселковые праздношатаи. Хина хотела, чтобы помин был христианский – и девять дней и сорок. Конечно, с маминой поддержкой я сделала для нее это. Я выдержала лицемерно-равнодушную череду выпивох, любопытных за оградой, решившуюся на распросы бывшую мою подругу Ритку. Все свечи были поставлены, все записки поданы, все молебны отслужены, и после сороковин мы с мамой переехали к ее новому мужу, и я думала, что забуду Болото, как нелепый сон, но унылый поселок, был неотделим в моей памяти от образа Хины, там она жила, там она спасала его обитателей, как умела, и как могла...

 

Через пятнадцать лет Болото, как я отмечала в начале, придет в окончательный упадок. Нет, как-то мягко сказано. Болото потонет, прихватив с собой некую плавученеспособную часть населения, но большая половина его жителей спасется в городе. Городе, уже не пытающимся призвать столицу к исполнению долга перед когда-то нужным, когда-то полезным, позднее удивительным своей невезучестью и какой-то гнетущей изолированностью, а теперь изможденным за собственное, ему одному нужное выживание, поселком, и надо мной нависнет смутная печаль прежних людских теней. Потом она отеплится появлением в мой день рождение Лельки...

Лелька возникла на пороге моей квартиры, без разрешения просочилась в коридор и закартавила:

- Нат, я пгошу тебя, помоги. Мой запий, тащит все, пагазит из дома, с аботы его выгнали, жить не на что, а у нас двое ебятишек, Нат! А ты ведь всему от Хины научивась, помоги, а...

«Помоги, Нат! – предразнила я про себя Лельку, - Вот сука!» Училась эта некогда стройная, а теперь рыхловатая, но в общем довольно интересная деваха на два класса старше и постоянно меня цепляла. Хуже всего было то, что она не была вовсем уж дурой, и даже обладала кое-какими зачатками чувства юмора, поэтому над ее оттачиванием острот, направленных в мою сторону, ржали все старшеклассники, даже те, до которых не доходила вся глубина. Правда, я быстро присекла всеобщее веселье, пообещав юмористке, что напущу на нее порчу. Я, конечно, могла бы подраться с Лелькой, но за нее встали бы ее кобылистые подруги, и меня просто-напросто отпинали бы. А теперь, она бухается мне в ноги: - Нат, помоги! Теперь все поверили в бога, в знахарей и разуверились в докторах. Послать бы ее, да детей жалко...»

- Принесешь мне завтра бутылку водки, я постараюсь тебе помочь. Только постараюсь. Поняла? И будешь все делать, как я скажу.

- Я все поняла! – с щенячей преданностью и щенячим же восторогом в глазах Лелька исчезла. Конечно, я накачаю ее Руслика, во время не слинявшего со старого, но отнюдь не славного Торфопредприятия, Руслика, успевшего пристраститься к бутылке, но возможно еще не совсем дегенерировавшего молодого человека, копытнем. Конечно, отправлю Лельку и, рвушегося между семьей и пиянством, мужа ее к отцу Игорю, пусть он им обоим, как следует мозги вправит, неизвестно ведь от чего Руслик спивается. И я даже просить не стала Лельку о том, чтобы она молчала о своем обращении ко мне. Я уже поняла, что просить людей, иногда о возможном бесполезно, а уж про невозможное и говорить нечего. Роясь в пучках трав, собранных мною в относительно экологически чистом Орсине, я внутренне готовила себя к бесконечной череде теперь согорожан, а когда-то однопосельчан. Можно, а может быть и нужно было отшить Лельку с ее естественным неприкрытым желанием бабьего семейного счастья и не допустить потока отчаявшихся жен, матерей, подруг? Зашориться и идти своей дорогой. Но у меня не хватило сил ...

Cентябрь 2006