Михаил Савельевич Лизунов – капитан саперных войск, летел в группе десантников в Средние Татры для оказания помощи словацкому повстанческому движению. В отряд включили нескольких специалистов; остальные же были просто молодые ребята – добровольцы: русские, украинцы, словаки.

Старый обшарпанный самолет ЛИ – 2 трясло и болтало, в иллюминаторы заглядывало звёздное небо. Михаил изредка улыбался, глядя на веселых парней, и думал о своем.

Скоро закончится война, и он займётся любимым делом – геологоразведкой. У Михаила были уже свои наработки: перед войной, исследуя Алтай, он получил данные о крупном месторождении железной руды, и ему хотелось бы продолжить изыскания.

Прервав свои размышления, Михаил посмотрел в окошко. Где-то под ними Словакия. Эти словаки – хорошие ребята, и понять их речь вполне можно. Вон, кричат какую-то песню. Ясно: про любовь!

Вдруг самолёт накренило так, что с левой скамейки все повалились на правую. Парни дружно заржали. Потом их перекатило влево. Кажется, самолёт маневрирует перед выбросом десанта. И верно, вскоре ЛИ – 2 стал делать большие круги над мерцающими внизу огоньками. Словаки приникли к иллюминаторам, пытаясь разглядеть родные горы. Старые десантники приложились к фляжкам – для «преодоления психологического барьера». Но сделали они только по паре глотков, больше нельзя – нарушится координация.

И вот над кабиной зажглась зеленая лампочка, в открытый люк ворвался холодный сырой воздух. Десантники мгновенно выстроились для прыжка. Лизунов стал в хвост этой очереди и поправил ремни заплечного мешка. Когда он шагнул в воздушную пропасть - душа ушла в пятки, хотя это его не первый прыжок. Несколько метров капитан летел с закрытыми глазами. Потом — рывок за кольцо, хлопок парашюта.

Михаил открыл глаза: он легко парил над темным лесом. И вдруг неожиданно повис в воздухе. Вероятно, парашют накрыл верхушку какого-то дерева. В ночном тумане Михаилу не было видно, далеко ли до земли. А дерево раскачивалось под порывами ветра, и вместе с ним маятником качался капитан. Это мешало ему достать из голенища сапога штурмовой нож и перерезать стропы. Наконец, извернувшись, он выхватил нож и начал

резать веревки парашюта. Запоздало мелькнула мысль: вдруг придется лететь с большой высоты. И тут удар и резкая боль… Земля оказалась совсем близко, Михаил даже не успел сгруппироваться и подвернул ногу. Он сел на землю и стал ждать вспышки сигнальной ракеты. Её не было видно: капитана, скорее всего, отнесло ветром в сторону от остальных десантников. Он попробовал встать на ноги. Нет, идти невозможно, только ползти. Но куда?

Когда рассвело, Михаил увидел, что находится на окраине словацкой деревушки, которая разместилась в живописном горном распадке. Женщины, выгоняя коров в стадо, заметили русского парашютиста, и вскоре вокруг него собралась вся деревня. Михаил, показывая на больную ногу, как мог, объяснил свое положение. К нему подошла старица в чёрном платке и домотканой свитке со скорбным выражением лица, она ощупала ногу и неожиданно дёрнула за голень. Боль сразу прошла.

Через полчаса капитан сидел в доме деревенского старосты, пил сливовицу, закусывая её сыром, и втолковывал хозяевам, что ему нужно в партизанский штаб.

Его поняли. Сам староста вызвался отвести его на бричке в ближайший городок, где размещалось партизанское велительство. Бричка была похожа на ту, которая, наверное, возила по России ещё гоголевских героев. Она скрипела и тарахтела, а Михаил любовался окружающей природой, чем-то похожей на природу страны его детства. Казалось, что вот за этим поворотом откроется долина, и родная станица на берегу быстрой Сунжи встретит своего усталого сына.

В партизанском центре толклось много народу, а за огромным квадратным столом сидело не меньше десятка сотрудников. Вокруг толстого великана в новой гимнастерке стояла группа партизан одетых в гражданское. У каждого на плече висело ружье. У некоторых оно было очень старое, чуть ли не восемнадцатого века. Партизаны на разных языках (Михаилу послышалась даже французская речь) задавали толстяку вопросы. Он же все время тыкал пальцем в карту, лежащую перед ним, и повторял: «Ту и ту», - что, вероятно, означало: «Тут и тут».

Какая-то девушка, сидя за столом, подписывала квиточки, которые ей давали партизаны. На углу стола за пишущей машинкой примостился молодой румяный корреспондент. Он, ни на кого не обращая внимания, шлёпал всеми пальцами по клавиатуре, время от времени поднимая глаза к закопченному потолку.

Михаил не знал, к кому обратиться: все были чрезвычайно заняты; потом решил, что толстый – самый главный, и подошел к нему:

- Разрешите представиться. Капитан Михаил Лизунов. Прибыл из с N-ска.

Толстяк заинтересованно посмотрел на Михаила.

- Ли-зу-нов? – по слогам проговорил он, удивленно переглядываясь с товарищами.

- Так точно, - растерянно подтвердил капитан.

- Як именуете татинка? Отца?

- Савелий. Я Михаил Савельевич.

- Добре, - почему-то обрадовано закивали толстяк и остальные.

- Яке мате поволане? Специальност?

- Минер.

- О! – обрадовался опять толстяк и поманил пальцем молодого парнишку, почти подростка. Он долго ему о чем-то шептал на ухо, повторяя фамилию Михаила, потом вернулся к своим делам. Парнишка принес откуда-то табуретку и, пробормотав по-польски: «Проше пана щадач», - убежал.

Михаил сидел минут двадцать, и, не смея оторвать начальника штаба от важных дел, гадал, куда умчался мальчик.

Наконец, парнишка явился. Он привел с собой пожилого солидного мужчину в сером плаще и в шляпе.

- То ест пан координатор Александр Лизунов, - представил он мужчину Михаилу.

 

 

У Михаила на минуту прервалось дыхание, и ноги стали как ватные. В горле застрял ком. Он узнал пропавшего в гражданскую войну старшего брата.

- Саша? – сдавленно прошептал он.

Пан координатор недоуменно посмотрел на капитана, потом вгляделся в него пристальней. Найдя в чертах что-то знакомое, но неузнаваемое, он растерянно искал для себя ответа.

Все в комнате, уже заметили сходство Александра Савельевича Лизунова, которого хорошо знали, с русским капитаном. Не смотря на разницу в возрасте, братья были очень похожи. Одинаковый горячий взгляд узких карих глаз, чуть великоватые твердые подбородки, высокая посадка головы, прямые спины конников, вернее, казаков. Их родство всем бросалось в глаза, и только Александр оставался в неведении.

- Саша. Это я, Миша, брат твой, - тихо проговорил Михаил, оглядываясь по сторонам. Александр сделал шаг навстречу.

- Брат мой, братка, - он по детски всхлипнул и протянул руки для объятья. Но Михаил неожиданно уклонился и торопливо пошёл к выходу. Александр ничего не понимая, слепо двигался за ним, еле переставляя негнущиеся ноги. Михаилу, конечно, было неловко перед братом за своё поведение. Но он помнил, что особисты вездесущи, и даже здесь, среди словацких партизан, не исключено, что один из них сидит где-нибудь в уголке и наблюдает.

Во дворе братья зашли за кусты сирени и только там, дав волю чувствам, крепко припали к груди друг к друга.

- Как же так,… брат,… двадцать лет не виделись, не чаял... Когда я уехал, тебе сколько было? Дай-ка, сам вспомню. Двенадцать?

- Тринадцать.

- Тринадцать? Да, правильно. Как же вы жили все эти годы? – Александр вытер платком мокрые от слёз глаза. – Говорят, страшные дела творились. Молчи, молчи об этом. Я знаю, что вам нельзя говорить, многое нельзя говорить. Лучше расскажи, как наши? Как станица?

Миша с жалостью посмотрел на брата и с грустно проговорил:

- Я, думаю, не порадую тебя, братка. Ну, слушай, отец наш и старшие сестры умерли от голода в 33-ем, мамашенька немного раньше, Ивана расстреляли красные, Андрея – белые, Абрам умер уже после революции – его бешеный бык на рога поднял. Остались в живых сестра Нюра и я, да вот ещё, ты, Саша. В станице живет Раечка – жена Ивана. И она почти всех детей похоронила. Один Василек жив. Воюет на Украинском фронте. Вот такой расклад, - горестно закончил младший брат.

- Жестоко распорядилась нашими судьбами жизнь, – сокрушенно покивал головой Александр. А помнишь, как смешно наш дом в станице называли?

- Ещё бы! Савушкино гнездо.… Двенадцать детей и все один к одному, - подхватил Миша.

- Лихие были казаки. Ты ещё маленький был, лет шести, наверное. Мы на германскую уходили: Иван, Абрам, я, Андрей, Гриша, Ефрем, Коля, Вася. Какие кони у нас были! Не раз спасибо за них говорили отцу и деду Михаилу, - Саша опять вытер платком мокрое от слёз лицо и уныло задумался. Видно невеселые воспоминания нахлынули на него.

Михаил обнял старшего брата за плечи и пристально посмотрел ему в глаза:

- Ты-то, как брат?

- Я-то? – сдерживая душевную горечь, переспросил Александр, - ничего, живу. На пароход я тогда не успел. Пробирался с ребятами к западной границе, на конях и пешком. Гуцулы перевели нас через Карпаты. Осел здесь, в Словакии, женился. Есть дети. Четверо. Вот помогаю по мере сил свернуть Гитлеру шею, – и, помолчав, с тихой грустью добавил: — тоскую я, Миша, очень. Но не писал вам - боялся навредить.

- Спасибо, Саша. Мы графу заполняем в анкете: «Есть ли

родственники за границей?» - «Нет», - пишу. Если б узнали о тебе, выучиться б не дали. А так, отца признали середняком. Вы ж всех коней забрали, вот его и не раскулачили. Рая пошла, работать в колхоз, председателем сельского совета даже выбрали, сама-то она из бедной семьи. Хотя её детям, Васильку и Николаше, не разрешили даже в техникум поступать – дети белогвардейца. Ну, а я окончил Горный институт, инженер-геолог, а на войне в саперных войсках служу.

- Миша, должна скоро прийти машина, чтобы отвезти тебя в партизанский отряд, - вспомнил Александр о деле и, немного помедлив, с теплой улыбкой добавил:

- Ну, и умница же начальник штаба прислал за мной Ежи, Юрку по- нашему. Он из Польши, прибился к велительству и просится в партизаны. Да мал ещё. Вот Юрка и говорит мне:

- Пан Александр, вас «радощч» ожидает…

- Какая, - думаю, в войну может быть радость? Ан, может…

- Дома мы тебя часто вспоминали. Верили, что жив. Мамашенька до

самой смерти за твоё здравие Богу свечки ставила, молилась…

- Я тоже часто думал о вас, молился обо всех, теперь, как понимаю, и

о мертвых…, - с безотрадной болью и тоской проговорил Александр. – Какие они сейчас, Нюра, Рая, Василек? Миша, а у тебя есть с собой какая-нибудь фотография? На память… Скоро мы расстанемся, возможно, навсегда…

- Вот. – Миша достал из нагрудного кармана гимнастерки небольшую затертую фотографию. – Самое дорогое, что у меня есть: жена и сын Юрка. Это мы с ними сфотографировались в сороковом, перед моей экспедицией на Алтай.

С фотографии на Александра смотрел веселый Миша и молодой паренек уже точно лизуновской породы, Юрка. Между ними на стуле сидела дама – иначе не назовешь эту красивую ухоженную женщину.

- Спасибо, брат, - благодарно глянул на Александр и с сожалением проговорил:

- У меня нет с собой фотографии. При случае, если судьба второй раз нам улыбнется, познакомлю со своей семьей. А пока возьми это, - Александр снял с шеи маленький образок в серебряной оправе с крышечкой и протянул его младшему брату. – Это мамашенькино благословение… Тебе сейчас оно нужнее.

Миша бережно взял образок и прикоснулся губами к его холодной поверхности.

Визжа колесами, подъехал облупленный грузовичок. Александр сник и прерывающимся от волнения голосом сказал:

- Это за тобой, братка. Давай обнимемся на всякий случай. Может быть, больше не увидимся.

Братья крепко обнялись и троекратно по-русски расцеловались. Михаил вскочил в кузов и махнул шоферу рукой. Машина тронулась. Александр остался стоять на обочине дороги со шляпой, зажатой в руке, как

при последнем прощании. Ветер трепал седые волосы. Фигура его становилась все меньше, пока не скрылась с глаз.

Около трёх месяцев Михаил ходил крутыми партизанскими тропами, учил словаков подрывать железнодорожные составы, склады с боеприпасами, мосты, и надеялся на встречу с Александром. Но пути братьев больше не пересеклись.