Его привезли на извозчике в канун Нового, 1910 года, осторожно внесли по парадной лестнице на второй этаж и установили в просторной гостиной. «Ах, какая прелесть!- обрадовалась пожилая хрупкая дама, хозяйка квартиры. - Резные кисти винограда, тропические растения. А какие стёкла! В них будут играть огни люстры, огни ёлки. Да, буфет делал Мастер!»

 

Буфету было лестно слушать восторженные отзывы о себе и о своём создателе Тимофеиче. «Похоже, я попал в хорошие руки», - думал буфет. Меж тем прислуга Даша заполняла его выдвижные ящички столовым серебром, накрахмаленными салфетками… Фарфоровые чашечки, хрустальные фужеры смотрелись в стёкла буфета. А нижний этаж его хранил ароматный чай, купленный на Мясницкой, варенье с орешками, сыры от Елисеева, печенье от Филиппова. «Не буфет, а цельный дом!» - говорила Даша.

По вечерам буфет подсматривал за пасьянсами, которые раскладывала на ломберном столике пожилая дама, Анна Станиславовна. Он слушал, как играет Шопена её миниатюрная, нежная дочка Алина; как читает Блока муж Алины, морской офицер Виктор. Белая кафельная печь – голландка испускала мягкое, расслабляющее тепло. Было уютно, спокойно…

 

Потом началась война. Её называли Мировой. Ушёл воевать Виктор. Алиночка стала работать сестрой милосердия в госпитале по соседству. За войной пришла революция. Виктора так никто больше и не видел. Даша уехала куда-то с заезжим красноармейцем. Из буфета исчезли банки с вареньем. Чай пили теперь только морковный. Не было больше ни печенья от Филиппова, ни сыров от Елисеева, да и сами Филиппов и Елисеев, как говорили, растворились в потоке времени. Постепенно стало исчезать из буфета столовое серебро: его меняли на хлеб. То, что не успели поменять, конфисковали бравые парни в кожанках.

 

Вскоре явился грозный управдом: Алиночку и старую даму уплотнили. За стеной, в бывшей спальне, поселился польский пролетарий Сигизмунд с деревенской женой Марусей и двумя детьми. В бывшей комнате Анны Станиславовны разместилась ещё одна семья с детьми. Ребятишки носились по коридору, и фарфоровые чашечки в буфете жалобно позвякивали. В закрытых ящиках буфета теперь хранили картошку и квашеную капусту. Это был, конечно, нонсенс. Но, как говорила Анна Станиславовна, «C´est la vie».

 

Постепенно жизнь начала налаживаться. В буфете появились продукты из числа забытых. В конце тридцать первого года Алиночку неожиданно выслали: с запозданием вспомнили, что она была женой белого офицера, который то ли погиб, то ли вредит где-то рабоче–крестьянской власти. Бывшую гостиную перегородили фанерной стенкой, прорубили ещё одну дверь. Анна Станиславовна жила теперь в маленьком отсеке, к счастью, возле голландки. Буфет, с его старорежимными габаритами, в её клетушке не помещался. Он остался в другой части комнаты, отошёл вместе с квадратными метрами к семье бывшего латышского стрелка, а теперь работника наркомата Иосифа Ивановича, его жены – учительницы Розы Моисеевны и их трёхмесячной дочки Октябрины, которую все звали Олечкой.

 

Истощённая крохотная Олечка плакала ночи напролёт. Буфет не сразу понял: девочка плакала от голода. У Розы пропало молоко, а купить его в торгсине было не на что. Из еле слышных разговоров Иосифа и Розы буфет знал, что с продуктами в стране совсем плохо, а на Украине вообще страшный голод. Но об этом нельзя говорить вслух. Голодающие бегут из деревень, если удаётся. Маме соседки Маруси повезло: она вырвалась и поселилась пятой в бывшей спальне.

 

Меж тем приближалась зима. Родители Олечки поставили буржуйку. Копоть от неё оседала на стенках буфета, но он старался не обращать внимания на такие мелочи. Лишь бы все были живы и здоровы. Буфет уже не стоял у стены, лицевой стороной к окнам. Теперь он отгораживал столовый уголок от спального. Буфет привык видеть свет в окошках. Без этого ему было грустно.

 

В одну из январских ночей в своём, невидимом буфету закутке, скончалась Анна Станиславовна. Соседи её похоронили, и Сигизмунд, с присущей его классу решительностью, предложил, не мешкая, снести фанерную перегородку, чтобы семья Олечки получила доступ к голландке. «Ребёнку тепло нужно. Печка одна, значит и комната одна», - заявил он, не обращая внимания на мягкотелые, интеллигентские причитания Розы, боявшейся кары за самоуправство.

 

Буфет давно понял, что пролетарий Сигизмунд, несмотря на отсутствие образования, человек благородный. Ближе к ночи Сигизмунд, второй сосед – Фёдор и отец Олечки за какой-нибудь час снесли стенку.

 

Буфет снова поставили лицевой стороной к окнам. Он уже не играл роль ширмы. Ширму, хотя и не совсем целую, Роза Моисеевна купила по случаю на Сухаревке. Буфет с удовольствием смотрел на ширму: они были из одного далёкого, но милого его сердцу времени. Постепенно буфет полюбил и Олечку, и её маму, и даже её отца, хотя тот и считал, что вещи связывают человека. Буфет пришёл к выводу, что Иосиф тоже человек благородный. Со времён Алиночки это было для буфета высшей похвалой. Да, Иосиф, как говорила Роза, был немного зашоренным, но он никогда не повышал голоса, был бессеребряником, запоем читал книжки. Ну а водки в квартире вообще никто не пил.

«К счастью», - думал буфет, вспоминая запои своего создателя, Тимофеича.

 

Года через четыре в комнате поселился страх. Буфет видел, как родители Олечки вскакивают ночью от шороха шин по булыжной мостовой их тихого переулка, в темноте смотрят в окна. Буфет знал: они ждут ареста. Буфету вспоминалась Алиночка. «Неужели опять?» - думал он… «Стены имеют уши», - шептала Роза Моисеевна, как когда-то Анна Станиславовна. Вскоре мама Олечки уговорила мужа уехать надолго от греха подальше. Он уехал, и всё обошлось. В их квартире жили порядочные люди. Никто из них не польстился на чужие квадратные метры, не писал доносов…

В тридцать девятом году Иосиф благополучно вернулся домой. Олечке было уже семь лет. Она росла худенькой, болезненной, но умненькой девочкой. Она любила мечтать, глядя на резные кущи буфета о дальних странах.

Соседские дети были уже старшеклассниками. Зимой они, два мальчика и две девочки, отправлялись на каток в сад «Эрмитаж» или устраивали танцы на кухне под патефон, лавируя между плитой и тремя тумбочками с примусами и керосинками. Хорошие были времена!

 

Потом началась Отечественная война. Ушли на фронт и Сигизмунд, и его сын Рэм, названный в честь революции, электрификации и мира, и Фёдор, и сын Фёдора Алёша. Иосиф Иванович по возрасту мог остаться дома, но ушёл добровольцем. Роза и Олечка – Октябрина уехали в эвакуацию. Дверь комнаты запломбировали. Всю зиму буфет мёрз. По ночам он слышал разрывы бомб, тряслись гранёные стаканы и тарелки на его полках. В стёклах буфета отражались лучи прожекторов, шарящих по небу. Буфет боялся сгореть понапрасну вместе с домом от залётной зажигалки. Но соседи, остававшиеся в доме, тётя Маруся, её дочка Янина, другие женщины и подростки, дежурили по ночам на крыше и тушили зажигалки песком. Через стенку буфет слышал рассказы об этом.

Фашистов от Москвы отогнали, но…начали приходить похоронки. Первыми погибли мальчики, Рэм и Алёша, потом Сигизмунд. Олечка и Роза Моисеевна вернулись в сорок третьем. Роза работала с утра до ночи. Олечка после школы топила буржуйку. Картонный репродуктор рассказывал о победах.

 

В сорок четвёртом вернулся Иосиф. Буфет сначала его даже не узнал: у Иосифа не было обеих ног, и он катался по комнате на доске с колёсиками. Выйти из дома он не мог, страдал от беспомощности и безделья, и читал, читал… Ещё через полгода без правой руки вернулся сосед Фёдор. Иногда он пил и пытался склонить к этому Иосифа, но тот держался. В день Победы все побежали смотреть салют. Только Иосиф остался в комнате. Тогда буфет впервые увидел, как он плакал.

 

Время шло. Олечка стала студенткой. Иосиф умер от инфаркта. А буфет старел, его начали есть жучки. Никто с ними всерьёз не боролся: все были заняты более важными делами. Буфет никого не корил за это. Он радовался успехам хозяек, тому, что на полках снова появились варенье, печенье… Он был альтруистом, как и большинство окружавших его людей.

 

В пятьдесят шестом случилось удивительное событие: в квартиру позвонили, и буфет с радостным изумлением увидел Алиночку. Она очень постарела, у неё даже спереди не хватало нескольких зубов. Но это была она!

- Я вернулась в Москву, - сказала Алиночка Розе Моисеевн. – Не обессудьте, захотелось взглянуть на квартиру, на буфет.

- Мы в любой момент отдадим его Вам, - заверила Роза.

- Спасибо, но в моей комнатке его не разместить, – вздохнула Алиночка. Она провела мозолистой, с распухшими суставами рукой по резным кистям винограда, вспоминая, должно быть, Анну Станиславовну, Виктора, а может быть, и ёлку того далёкого1910 года. От чая Алиночка отказалась. Больше буфет не видел её никогда.

 

А ещё через пару лет Розе Моисеевне и Олечке дали ордер на отдельную квартиру! Они были так счастливы. И буфет был счастлив за них, хотя для него в их малогабаритной квартирке, конечно, не было места. И брать буфет, даже задаром, никто не хотел: не модный, размеры не те да и жучки… «Не товар, - сказал дворник Муса, - разве что на дрова сгодится».

Буфет с трудом выволокли во двор, поставили между дровяными сараями и помойкой, Муса пошёл за топором и пилой. «Это не такой уж плохой конец, - утешал себя старый буфет, - Я умру, служа людям, давая им тепло, а медную ручку от моего ящика взяла на память Олечка». Вернулся Мусса. Пила вонзилась в стенку буфета, брызнули опилки…

 

В 1998 году Оля, Октябрина Иосифовна, готовилась к отъезду из страны. Среди вещей, которые надлежало выбросить, раздать или взять с собой, она увидела ручку от старого буфета. Ей припомнились резные кисти винограда, таинственные тропические растения, родители, дом в тихом московском переулке…

------------------------------------------- ---------

* Имена действующих лиц и некоторые детали в рассказе изменены, а основная конва событий совпадает с происходившим в квартире моего детства (Москва, Первый Волконский переулок , д. 8 , кв. 4).