октябрь 2003 г.

 

Я часто прихожу на это поле: любуюсь его золотой травой, редкими берёзками, голубым небом и деревней на горизонте; дышу его чистым прозрачным воздухом. Таких полей по всей России очень много, но для меня оно необычно тем, что именно тут мой прадед принял свой первый бой. Закрывая глаза, я будто бы переношусь в прошлое на полвека назад, переживаю то, что, может быть, переживал здесь мой предок…

 

Несколько минут оставалось до страшного часа… часа, когда на земле разверзается ад и люди убивают друг друга; часа, когда всё живое превращается в серый пепел. Вот-вот синее небо, где резвятся ласточки, почернеет. Загорятся живые берёзы, печально склоняя чёрные ветви, по земле потекут ручьи крови… крови пролитой за эту землю.

Я опустил лопату и поднял глаза к небу. Не знаю почему, но мне казалось, что среди изувеченных трупов, которые скоро покроют это поле, буду и я. Чувствуя это, мысленно переносился к родным – жене, ждущей ребёнка, к матери и отцу, обнимал их, прижимал к груди и прощался. Ах, как хочется жить, но надо умереть, умереть за тех, кто ждёт меня. Но почему же… почему люди не могут или не хотят жить в мире!? Ведь жизнь не звук, чтоб так просто, нажав на курок автомата, оборвать её. Неужели, она ничего не стоит?..

- Ну, что ты стоишь, копай окоп давай, - заворчал старый солдат, усердно махавший лопатой в двух шагах от меня, прикуривая «козью ножку» и пуская густой дым. Ранее я с ним никогда не общался, но в полку о нём очень часто говорили, потому каждый знал Деда (так его называли за глаза), как родного. Этот человек прошёл не один бой и знаменит был своей неукротимой храбростью и отчаянностью. А я… новобранец. Только на фронт попал, как уже - в окопы.

Я взял лопату и также усердно принялся копать яму, в которой мне, может быть, суждено умереть. При мысли, что копаю себе могилу, содрогнулся, и этого нельзя было не заметить со стороны.

- Тебе страшно? – окликнул меня Дед.

Мне не хотелось разговаривать, к тому же я не знал, что и ответить на такой вопрос.

- Как сказать… - ответил я сухо, нечаянно улыбнувшись.

- Значит страшно. В первый раз у меня тоже коленки тряслись. Но, знаешь… уф… повоюешь разок, привыкнешь, как я, а потом не сможешь жить, как раньше, - такая это работа.

- Работа! По-вашему война - работа?

- Ты копай давай. Конечно, война – работа, что же ещё? Работа солдата. А солдат её выполняет, как ни хоти он там жить, ведь надо. И убивать придётся, чтоб выжить и потом снова бить. - Дед достал фляжку, сделав глоток, протянул мне и сказал. – На, выпей... - и продолжал, - вот сейчас тебе страшно, но как только ты увидишь тупые фашистские рожи, весь страх пропадёт. В бою ты уже ни о чём таком думать не будешь.

Потом он замолчал, а я всё думал… Я вглядывался в лица таких же солдат. Они также грустили о чём-то, также вопрошали небо… Они такие же, как я, и я такой же, как они. От такой мысли тоска пропадала, хотелось обнять всех сразу и назвать каждого братом. Я любил их, как родных, хоть и не знал имён. Даже Гурьев, которого так ненавидел из-за того, что он никогда не давал мне покоя в казарме, стал ближе. Я копал, вслушиваясь в каждое движение ветвей на белых берёзах, в каждый шорох в траве, в звонкое пение ласточек. Вслушивался жадно, боясь пропустить хоть одно звучание, так, словно в последний раз. Но потом ласточки улетели, на небо набежали свинцовые тучи, закрыв его собою, словно Бог ни хотел видеть то, что сейчас будет. Ветер дул с каждой секундой сильнее, и когда послышалось лязганье гусениц вражеский танков, бил уже наотмашь и насквозь, поднимая и закручивая прошлогодние листья. Вот и всё!

Показался первый серый танк с уродливой фашистской свастикой, выехавший из-за леса. Он проехал по молодой берёзке, сломав её. За ним показался второй, третий... За танками по нашей земле шли чужие солдаты. В воздухе послышались первые отрывистые выстрелы автомата, разнёсшиеся эхом в округе. Я пригнулся в своём неглубоком окопе, сюда же прыгнул дед. Изредка он высовывался, чтоб дать волю нескольким патронам. Я же не знал, что делать. Сердце билось так, словно хотело выскочить из груди, дышать было трудно. Я молился… молиться я не умел, лишь просил Бога дать мне силы и смелости. Открыли огонь танки. В воздухе свистели пули, снаряды взрывались рядом, засыпая землею, глаза резал жирный дым, который застелил всё поле. Каждую секунду кто-то расставался с жизнью…

Я сидел, дрожа всем телом, на дне окопа. Неожиданно Дед лёг, а я испугался, что его убили. Кинулся к нему, но тот заворчал и велел также лечь, потому что на окоп шёл вражеский танк. Железное лязганье приближалось, пока, наконец, окоп не накрыла тень. Какой страшный шум вырывался из этой, смердящей бензином железной махины… Я уткнулся лицом в грязь, боясь шевельнуться. На голову посыпалась земля, подумалось даже, что вот-вот нас засыплет в этом окопе заживо. Но мы пропустили танк над собою, и он пошёл дальше. Три страшные секунды показались вечностью.

Дед хотел вылезти из окопа, но я схватился в истерике за его сапог. Он, не обращая на меня внимания, проворчал:

- Они близко, пошли...

И… я нашёл в себе силы. Я вылез из окопа и пошёл на врага рядом с моим товарищем! Один за другим падали рядом такие же, как я солдаты, поражённые пулей. Может сейчас меткий свинец прожжёт мою грудь, пробьёт тело насквозь, и после этого солдата паду я, не сделав ни одного выстрела. Но паду, зная, что погиб не просто так. Я заслонил своею грудью Родину от одной пули.

Вдруг в нескольких шагах от нас солдат кинул оружие и побежал назад. Он не смог, он сломался. Я и не ожидал, что наш комвзвода, шедший рядом, нажмёт на курок, прицелившись в него. Не спрашивал, зачем он сделал это. Понял сам. Кинув оружие, солдат отрёкся от того, чему присягал, стал предателем.

Под громкое «Ура!» мы уже не шли гуськом, не ползли по грязи, прикрываясь, а бежали на врага. Я бежал вперёд, забыв про всё, спотыкался о людей, бьющихся в предсмертной агонии. Теперь мне уже ничего не было страшно.

А в это время шедшие впереди немецкие танки попали под огонь нашей артиллерии, многие из них загорелись. Задние же стали пятиться, вкатываясь в гущу рукопашной схватки. Но они уже ничем не могли помочь своим: всё перемешалось и, давя наших солдат, они давили бы и свою пехоту.

Среди раненых, поймал глазами своего Гурьева. Он стонал, пытаясь приподняться на ноги, скрёб руками землю, обливая её кровью. Я склонился над ним, хотел помочь ему, но не заметил, как из горящего танка вылезает немец. Мне указал на него Гурьев. Немец уставился на меня, медленно вытаскивая из кобуры пистолет, прицеливаясь. «Ну, вот и всё…,- подумал я, закрывая глаза. - Но, у меня же есть автомат!». Я нацелил на него своё оружие, подумав секунду, закрыл глаза и нажал на курок… Только что я лишил жизни человека, своими руками убил. Фашист рухнул на землю, а я смотрел за каждым его движением. Он враг, но мне жаль его… Я простил его.

Я склонился к Гурьеву, но тот был уже мёртв. В широко раскрытых его глазах отражалось небо, которое снова посветлело. По щеке текла слеза. Не слеза боли - слеза радости, потому что в тот момент, когда сердце его остановилось, в воздухе пронеслось громогласное: «Бегут фрицы!». Он погиб смертью храбрых. Я ещё долго смотрел на него, для меня время остановилось, а вокруг горели танки и бегали люди. Кто убит – тот и свят.

Мы скоро вернулись на свои позиции. Но голос многих не отозвался в строю на перекличке. Многие остались на поле брани.

Чуть позже я узнал, что погиб и тот Дед, который наставлял меня перед первым моим боем и шёл рядом в первый мой рукопашный. Мне рассказали: когда патроны его кончились, он бросился с гранатой под танк.

Ему было присвоено посмертно звание Героя Советского Союза. Я всю жизнь вспоминаю его добрый взгляд, голубые глаза, в которых отражалась душа русского солдата.

 

Не знаю, так ли я передал те чувства, которые, как мне кажется, испытал на этом поле мой прадед в своём первом бою. Меня с ним отделяет полвека, несколько поколений. Тогда люди были не то, что нынче: иные нравы, иное воспитание. Но, думаю, чувства, испытываемые каждым человеком, не меняются с течением времени.

 

Веселов Антон